Ключ Сары

Она подумала о младшем брате, который ждал ее в шкафу. Погладила кончиками пальцев ключ, все еще лежавший у нее в кармане. Почему бы не пойти с этим ловким и умным мальчиком? Тогда она сможет спасти брата, да и сама спасется.

Но она чувствовала себя слишком маленькой и слабой, чтобы решиться на такое. Ей было очень страшно. И потом, как же родители?.. Мать… Отец… Что с ними будет? И правду ли говорит Леон? Можно ли ему доверять?

Он положил ей руку на плечо. Почувствовал, что она колеблется.

– Идем со мной, – настойчиво повторил он.

– Я не уверена, – пробормотала она.

Он отступил:

– А я все решил. Я ухожу. До свидания.

Она смотрела, как он направляется к выходу. Полиция запускала все больше народу, стариков на носилках и в креслах-каталках, бесконечную вереницу рыдающих детей и плачущих женщин. Она видела, как Леон смешался с толпой в ожидании удобного момента.

Один из полицейских ухватил его за ворот и отшвырнул назад. Но Леон был ловким и быстрым. Он тут же вскочил и продолжил медленно продвигаться к воротам, как пловец, который борется с течением. Девочка зачарованно за ним наблюдала.

Несколько матерей устремились ко входу и, обезумев от ярости, требовали воды для своих детей. Полиция на мгновение растерялась, не зная, что предпринять. Девочка видела, как в начавшейся сумятице мальчик с быстротой молнии проскользнул в толпу. Потом он исчез.

Она вернулась к родителям. Близилась ночь, и по мере наступления сумерек в ней, как и в тысячах заключенных вместе с нею людей, росло отчаяние, словно чудовищный монстр, вырвавшийся из-под контроля. Полное, абсолютное отчаяние вгоняло ее в панику.

Она постаралась закрыть глаза, нос, уши, отвлечься от запахов, пыли, жары, криков ужаса, картины взрослых в слезах, стонущих детей, но ей не удавалось.

Единственное, на что она была способна, – это смотреть, безмолвно и беспомощно. На самом последнем, самом высоком ряду трибун, прямо под навесом, где теснилась группа людей, она вдруг заметила волнение. Душераздирающий крик, развевающаяся одежда, летящая поверх перил, глухой удар о землю арены. И замершая в ужасе толпа.

– Папа, что это было? – спросила она.

Отец постарался отвернуть лицо дочери.

– Ничего, милая, совсем ничего. Просто какая-то одежда упала.

Но она все рассмотрела. Она знала, что произошло. Молодая женщина возраста ее матери и ее маленький ребенок. Они прижались друг к другу. И прыгнули. С последнего ряда.

Со своего места она видела разбитое тело женщины и окровавленный череп ребенка, разлетевшийся, как спелый помидор.

Девочка опустила голову и заплакала.

Когда я была еще маленькой и жила на Хислоп-роуд, в Бруклине, штат Массачусетс, я и представить себе не могла, что однажды перееду во Францию или выйду замуж за француза. Я думала, что всю жизнь проживу в Штатах. В одиннадцать лет я влюбилась в Эвана Фроста, соседского сына. Паренек словно сошел с рисунка Нормана Рокуелла: вся физиономия в веснушках и брекеты во рту, а его собака, Инки, обожала колобродить на ухоженных грядках моего отца.

Мой отец, Шон Джармонд, преподавал в Массачусетском технологическом институте. Этакий «профессор Нимбус»[14 - Очень популярный персонаж французских комиксов, появившийся в сороковых годах и просуществовавший 60 лет. Носил круглые очки, а на голове у него был хохолок в форме вопросительного знака.] с вечно взъерошенной шевелюрой и в совиных очках. Студенты его любили. Моя мать, Хизер Картер Джармонд, бывшая чемпионка по теннису Майами, была женщиной рослой, атлетически сложенной и загорелой. Время, казалось, было над ней не властно. Она занималась йогой и питалась исключительно био.

По воскресеньям мой отец и мистер Фрост, наш сосед, бесконечно пререкались через изгородь из-за Инки и того разора, который пес учинял среди наших тюльпанов. В это время мать готовила на кухне медовые пирожки из цельного зерна и тяжело вздыхала. Больше всего она не любила конфликты. Не обращая внимания на перепалку, моя сестра Чарла продолжала смотреть свои любимые сериалы, поглощая килограммами лакричные палочки. На втором этаже мы с моей лучшей подругой Кэти Лейси подглядывали из-за штор за великолепным Эваном Фростом, который играл с объектом праведного гнева моего отца – черным лабрадором.

У меня было счастливое защищенное детство. Никаких бурных событий, никаких раздоров. Школа в конце улицы. Мирное празднование Дней благодарения. Уютный Новый год. Долгое ленивое лето в Наханте[15 - Небольшой город в Массачусетском заливе, на побережье Атлантического океана.]. Месяцы без происшествий, слагавшиеся из недель без происшествий. Единственным, что отравляло мое безоблачное счастье, была учительница в пятом классе, некая мисс Сиболд с платиновыми волосами: она вгоняла меня в ужас, читая нам «Сердце-предатель» Эдгара Аллана По. Из-за нее меня много лет мучили кошмары.

Именно в подростковом возрасте я впервые ощутила зов Франции, то подспудное влечение, которое все больше овладевало мной с течением времени. Почему Франция? Почему Париж? Меня всегда привлекал французский язык. Он казался мне более мягким, более чувственным, чем немецкий, испанский или итальянский. Я даже великолепно подражала французскому скунсу Пепе Ле Пью из «Looney Tunes»[16 - «Looney Tunes» (англ. «Безумные мелодии») – анимационный сериал, а также группа мультипликационных персонажей, которые первоначально являлись пародией на мультфильмы Диснея.]. Но в глубине души я знала, что мое растущее стремление в Париж не имеет ничего общего с теми расхожими представлениями о нем, которые бытовали среди американцев, – как о городе романтическом, шикарном и секси. Для меня он был чем-то совсем иным.

Когда я впервые открыла для себя Париж, меня заворожили его контрасты. Грубые, простонародные кварталы значили для меня не меньше, чем внушительные здания и магистрали, несущие на себе отпечаток деятельности барона Османа[17 - Барон Жорж Эжен Осман (1809–1891) – французский государственный деятель, префект департамента Сена, перестроивший Париж.]. Мне хотелось все знать о парадоксах, тайнах и сюрпризах этого города. Я потратила двадцать лет, пытаясь влиться в его мир, и мне это удалось. Я научилась примиряться с дурным настроением официантов и с грубостью таксистов. Научилась водить машину по площади Этуаль, не обращая внимания на ругань нервных водителей автобусов и – поначалу это шокировало еще больше – оскорбления от элегантных блондинок с цветными прядями, разъезжающих на роскошных черных «Купер-мини»[18 - Легендарный небольшой спортивный автомобиль.]. Я научилась отвечать агрессивным консьержкам, надменным продавщицам, равнодушным телефонисткам и напыщенным медикам. Я узнала, до какой степени парижане считают себя выше всех остальных, в особенности всех прочих французских граждан, от Ниццы до Нанси, еще более пренебрежительно относясь к обитателям предместий Города Света[19 - Одно из названий Парижа.]. Я узнала, что остальная Франция называет жителей столицы «парижанцы-засранцы» и не питает к ним теплых чувств. Никто не может любить Париж так, как настоящий парижанин. Никто не гордится своим городом так, как настоящий парижанин. Ему нет равных в этой почти презрительной спеси, такой мерзкой и такой неотразимой. Почему я так люблю Париж, спрашивала я себя? Может, потому, что я всегда знала, что никогда по-настоящему не стану его частью. Этот город оставался для меня закрытым, отсылая меня туда, откуда я явилась. Американка. И такой я останусь навсегда.

В возрасте Зоэ я уже хотела стать журналисткой. Начала писать статьи в наш лицейский еженедельник. И с тех пор не останавливалась. Я переехала жить в Париж в двадцать с небольшим, получив в бостонском университете диплом по английской литературе. Первым местом моей работы была должность ассистентки в американском журнале мод, но я быстро оттуда ушла. Мне хотелось чего-то более значимого, чем длина юбок или новые тенденции сезона весна-лето.

После недолгого пребывания в мире моды я согласилась на первую же работу, которую мне предложили. Пришлось переписывать телеграфные сообщения для американского телевидения. Зарплата была не ахти, но мне хватало на оплату жилья в Восемнадцатом округе – комнаты в квартире, которую я делила с парочкой французов-гомосексуалов, Эрве и Кристофом. Они стали мне настоящими друзьями.

Я собиралась на этой неделе поужинать у них на улице Берт, там, где я жила, когда встретила Бертрана. Он редко ходил со мной в гости к бывшим соседям. Иногда я спрашивала себя, почему Эрве и Кристоф ему неинтересны. «Да потому, птичка моя, что твой драгоценный супруг, как и большинство благовоспитанных буржуа в этой стране, предпочитает общество женщин обществу геев!» Так мне сказала в один прекрасный день моя подруга Изабель своим тягучим голосом, в котором всегда проскальзывал легкий лукавый смех. И она была права. Бертран определенно был мужчиной для женщин. «До мозга костей», – добавила бы Чарла.

Эрве и Кристоф по-прежнему жили в квартире, которую мы с ними когда-то делили, только теперь они превратили мою комнату в гардеробную. Кристоф был настоящей жертвой моды, чего и не отрицал. Поужинать у них мне было в радость. На этих вечеринках всегда бывали интересные люди: знаменитая манекенщица, певец, скандальный писатель, сосед-гей, довольно милый канадский журналист или американский (в данном случае я) молодой начинающий издатель… Эрве работал адвокатом в международной компании. Кристоф был музыкантом.

Они мои настоящие друзья и очень мне дороги. В Париже у меня были и другие друзья – выходцы из Америки Холли, Сюзанна и Яна, кого-то из них я встретила благодаря журналу, в котором работала, других – в американской школе, когда развешивала небольшие объявления, ища бебиситтера. Имелось и несколько близких подруг, таких как Изабель, с которой я познакомилась в зале «Плейель», где Зоэ занималась танцами. Но Эрве и Кристоф оставались единственными, кому я могла позвонить в час ночи, когда чувствовала себя несчастной из-за Бертрана. Это они примчались в больницу, когда Зоэ сломала лодыжку, упав со своего самоката. Они никогда не забывали про мой день рождения. Они знали, на какой фильм мне стоит сходить, какой диск купить. Их ужины при свечах всегда были верхом изысканности.

Я прибыла с бутылкой охлажденного шампанского. «Кристоф еще в душе», – сказал мне Эрве, открывая дверь. Усатый стройный сорокалетний брюнет, Эрве был сама милота. Он дымил как паровоз. Никто так и не смог убедить его бросить. В конце концов мы все от него отстали.

– Красивый пиджачок, – заметил он, откладывая сигарету, чтобы открыть шампанское.

Эрве и Кристоф всегда внимательно относились к тому, что я носила, не забывая отметить новые духи, новый макияж, новую стрижку. В их обществе я никогда не чувствовала себя американкой, готовой прилагать сверхчеловеческие усилия, лишь бы соответствовать критериям парижского шика. Я чувствовала себя самой собой. Вот это я и ценила в них более всего.

– Сине-зеленый цвет потрясающе идет к твоим глазам. Где ты его купила?

– В «H&M», на улице Ренн.

– Выглядишь великолепно. Ну, как там дела с новой квартирой? – спросил он, протягивая мне бокал и теплый тост с тарамой.

– Учитывая, сколько всего предстоит сделать, это затянется еще на много месяцев! – вздохнула я.

– Полагаю, твой муж-архитектор весь в предвкушении задуманных перестроек?

Я согласно опустила глаза:

– Ты хочешь сказать, что он неутомим.

– Ага, – заключил Эрве, – значит, с тобой он ведет себя как настоящая заноза в заднице.

– Верно говоришь, – кивнула я, делая глоток шампанского.

Эрве внимательно всмотрелся в меня сквозь свои маленькие очки без оправы. У него были светло-серые глаза и до смешного длинные ресницы.

– Эй, Жужу, – бросил он, – ты уверена, что у тебя все в порядке?

Я, глядя на него, широко улыбнулась:

– Да, Эрве, у меня все отлично.

Это «отлично» было прямо противоположно моему теперешнему состоянию. Все, что я в последнее время узнала об июльских событиях сорок второго года, сделало меня уязвимой, разбередило во мне то, что я всегда замалчивала, и теперь это не отпускало меня и лежало камнем на сердце. Я постоянно ощущала этот груз с того самого времени, как начала изыскания относительно Вель д’Ив.

– Мне кажется, ты не в своей тарелке, – обеспокоенно сказал Эрве. Он присел рядом со мной и положил свою длинную белую ладонь мне на колено.

– Мне знакомо такое твое лицо, Джулия. Ты бываешь такой, когда тебе грустно. А теперь расскажи, что происходит.

Единственное, что она смогла придумать, чтобы укрыться от окружающего ее ада, – это спрятать голову в колени и заткнуть руками уши. Она сидела, раскачиваясь взад-вперед и прижав лицо к ногам. Надо думать о чем-то хорошем, обо всем, что она любила, что делало ее счастливой, вспомнить обо всех чудесных моментах, которые она пережила. О том, как мать водила ее к парикмахеру и все хвалили ее густые, медового цвета волосы, заверяя, что она будет ими гордиться, когда вырастет.