Картонная Мадонна

И Макс широким жестом пригласил ее в гостиную.

* * *

Спустя полчаса Лиля покинула эту квартиру.

Спустилась по каменной лестнице с витражами. Кивнула консьержу. Прошла мимо важного дворника. Закрыла за собой витую чугунную калитку. Смешалась с толпой.

На душе было радостно и тревожно одновременно.

Конечно же, мужчины были глубоко разочарованы. Но Макс быстро оправился, с аппетитом ел и с аппетитом расспрашивал Лилю о жизни, работе и стихах.

Вспоминая их разговор, Лиля шла и улыбалась.

– И чему же вы их учите в своей гимназии?

– Мои предметы: французский и испанский языки.

– Слышишь, Алексей? А ты, хоть граф, а языкам не обучен! Читаете в оригинале? Что же вам нравится читать, Лизавета Ивановна?

Лиля принялась перечислять, Макс откинулся на спинку стула и сыто смотрел на стол, кивая ее словам.

– Вы принесли что-нибудь еще?

Лиля вынула из сумки тетрадку, Макс тут же принялся листать, ерзая и скрипя стулом. Лиля обмерла, уставилась на паштет.

– Не стесняйтесь, – граф подлил хереса, был обходителен и любезен, но почему-то сразу категорически ей не понравился, – у нас тут запросто.

Лиля учтиво кивнула, отпила вина, надкусила пирожное – крошки упали на салфетку.

– Лизавета Ивановна, но это очень хорошо, очень, – Макс глянул на нее поверх тетрадки, – Так сколько вам лет, вы сказали?

– Девятнадцать.

– Что ж. Ваши стихи отличает темперамент и искренность, они проникнуты интимностью женского начала. Вам следует писать больше, разнообразнее. Каков ваш круг?

Лиля посмотрела на хрустальный бокал с темно-янтарным вином. Мой круг? Полубезумная мать и маленькие колючие девочки, которые подрастут и станут злыми…

– Книги! – ответила Лиля, – Ницше, Безант, Достоевский, Библия, Трубецкой…

…Волошин бросил на Лилю испытующий взгляд, и будто разом прочел ее всю – Лиля затрепетала.

– Что же. Нужно учиться, одной начитанностью тут не возьмешь. Необходимо общение. Без него вы зачахнете, поэту требуется стая. А приходите-ка в ближайшую среду к Вячеславу.

Толстой поперхнулся, вопросительно глянул на Волошина, тот сделал вид, что не заметил.

– Да, да. Вам нужно посетить Башню. Знаете доходный дом на углу Таврической и Тверской?

Лиля кивнула – чуть не опрокинула бокал. Толстой болезненно поморщился.

– Хорошо. Но приходите вечером, к полуночи.

…Лиля, окрыленная надеждой, шла по улице, и не понимала, какого цвета крылья пробиваются у нее за спиной: черные или белые?

* * *

Как только за гостьей закрылась дверь, Толстой расхохотался.

– Ну, Макс, ну и чучело! Нелепее представить нельзя! На мне жилет лопнет от смеха. И откуда берутся такие каракатицы? Ты заметил – она все время вытирала руки о юбку. К тому же хромая. Но вот чего я никак не пойму: зачем тебе понадобилось звать ее к Вячеславу?

Волошин прошел в гостиную, сел, налил себе вина, заложил ногу на ногу и изрек:

– Зачем? Скорее – «почему». Знаешь, в ней есть что-то от самоубийцы, сумеречной жертвы…

– Однако, дорогой друг, я считаю – напрасно ты ее обнадежил. Заклюют.

– Ну почему? Если захочет – не заклюют. Она наивна, но одарена, начитанна, образованна. А внешность и манеры – это все чушь.

– Не скажи. Ты что-то задумал? Ведь ей попросту не место среди нас…

Волошин медленно встал, не отпуская взглядом Алексея. Его глаза жалили. Рука, прижатая к груди, неожиданно рубанула воздух.

– Если она – божьей милостью поэт, то этого на ее век с лихвой хватит. В ней есть тайна.

Потом выпил, положил в рот пирожное и задиристо добавил:

– А вот тебе, Алихан, никогда хорошим поэтом не стать, у тебя один вздор в голове.

Толстой обиженно блеснул глазами, но промолчал. И лишь минут через пять как бы невзначай произнес:

– А, знаешь, Макс. Она ведь и в самом деле похожа на блудливую монашку.

Волошин расхохотался…

Глава 2

* * *

Еремченко в который раз перечитывал расшифрованную криптографом записку… но ничего не понимал.

– А это что же? – он указал на цифру «8».

– Восьмерка, – спокойно ответил Иван Андреевич.

– То есть, число? Может, день? Или час? Акцию готовят?

– Евгений Петрович, не стоит понимать буквально. Не думаю, что число. Знак.

Полковник нахмурился. Парижская записка, если, конечно, верить криптографу, гласила: «Мадонна, 8, мигдаль, ор, хая». Еремченко решительно не мог собрать этот набор слов в один связный текст, да что там – и слов-то таких он не знал.