Приди в мои сны

Он лежал у самого берега Стражевого озера, почти полностью погруженный в холодную воду, мокрый, дрожащий, не чувствующий ничего, кроме усталости и боли. Кайсы с Евдокией тоже были насквозь мокрые, по их измученным лицам стекали капли то ли слез, то ли пота, то ли и вовсе озерной воды. А его спасители смотрели на него сверху вниз. Кайсы чуть удивленно, словно не чаял, что Федор вырвется из плена Желтоглазого и собственного безумия. А Евдокия… Во взгляде Евдокии было много чего: и безмерное облегчение, и боль, и жалость, и что-то неуловимое. Вот этого неуловимого Федор боялся больше всего. И Айви не было…

– Где моя жена? – Он попытался сесть, упершись ладонями в черную гальку озерного дна, и тут же взвыл от боли в обожженных руках и простреленной груди. Евдокия в него стреляла, а теперь… что она пытается сделать с ним теперь? Спасти? Обмануть?

Кому верить, если от самого близкого, самого родного можно получить пулю в грудь, если любимая женщина не спешит к нему на встречу?.. Кому?! И нужно ли вообще верить?

– Лежи, Федя! – Тон Евдокии снова сделался жестким, как когда-то давным-давно. – Сейчас отпустит, ты только потерпи. И вот, выпей. – Она поднесла к его губам флягу, свободной рукой сжала голову так, что не вырваться, не высвободиться, велела: – Пей! Не заставляй меня силой вливать.

Он выпил. Не было у него сил бороться с этой непостижимой женщиной. Сил не оставалось даже на то, чтобы дышать. Каждый вдох отдавался болью и клекотом в груди, вырывался кашлем.

– Где Айви? Аким Петрович? – Язык заплетался, горечь от зелья Евдокии делала его неповоротливым, а слова едва слышимыми.

– Расскажу. – Евдокия убрала флягу, в глаза Федору она больше не смотрела, только по голове погладила ласково, как маленького. – Все будет, Федя, ты только отдохни, наберись сил. Кайсы, помоги же мне! За ноги его придержи, а я за плечи. Да не тяни, не тяни!

Его подхватили, вытащили из воды, и боль в руках, чуть утихшая, снова заворочалась, впиваясь острыми зубами в плоть. А звезды над головой закружились вокруг ущербной луны, замигали, чтобы через мгновение погаснуть. И вслед за ними сознание тоже угасло…

* * *

Федор очнулся от боли, а еще от голода. Боль и голод, как два зверя, терзали его измученное тело, рвали на части, вытаскивали из благословенного забытья. Пожалуй, голод был сильнее. Федор открыл глаза, осмотрелся. Он не узнавал это место, не был здесь никогда раньше. Над головой его с низкого бревенчатого потолка свисали пучки сушеной травы. Стоило только руку протянуть, и он бы коснулся хрупких мертвых стеблей. Федор протянул. Рука была замотана по самый локоть, на белой ткани некрасивыми бурыми пятнами проступала сукровица и еще что-то желтое, совсем уж отвратительное на вид. Со второй рукой дела обстояли точно так же, разве только под повязками выделялся браслет.

Мужчина лежал на невысоком, сколоченном из досок лежаке, на тюфяке, от которого остро пахло свежескошенным сеном, в комнатушке небольшой и темной, в которой, кроме лежака, помещался только стол с тремя табуретами и печь. Свет проникал сквозь небольшое, засиженное мухами оконце. Тяжелая с виду дверь была прикрыта, но тихо скрипнула петлями, стоило только Федору остановить на ней взгляд. В комнатушку, низко наклонившись, чтобы не удариться о притолоку головой, вошел Кайсы, швырнул на стол освежеванного зайца, стащил с головы волчью шапку и только потом посмотрел на Федора.

– Очухался? – спросил он мрачно, так, что стало очевидно, что факту этому Кайсы совсем не рад.

– Очухался, кажется. – В горле пересохло, и слова царапали нёбо. – Дайте пить.

Кайсы зачерпнул из ведра ковш воды, поднес к губам Федора.

Он пил жадно и боялся, что не напьется никогда, не погасит этот сжигающий нутро огонь. Он готов был выпить все ведро, но Кайсы не дал.

– Хватит, – сказал он. – Сейчас зайчатину будем есть. – Есть хочешь?

Федор кивнул, с тоской посмотрел на лежащую на столе тушку. Сколько еще ждать этой зайчатины?

– Готовый заяц есть. – Кайсы прочел его мысли. – Евдокия сварила.

В два шага он оказался у печи, отодвинул заслонку, вытащил чугунок. Федор сглотнул, прикрыл глаза, стыдясь этой своей слабости, утробы своей ненасытной. Когда-то давно с ним уже было такое и сейчас вот повторяется.

– Кайсы! – позвал он, не открывая глаз, – когда придет Айви?

Она уже давно должна была прийти. Или приходила, увидела его вот таким… убогим и… все? Что ж, если так, он поймет, переживет как-нибудь. Кому нужен урод, да еще и калека? Сердце сжалось, и горло тоже, а пальцы вцепились в стеганое одеяло, которым он был укрыт, и бурые пятна на повязках начали наливаться алым.

Кайсы, несносный человек, ничего не ответил. Он налил бульона из крольчатины в большую глиняную миску, туда же положил кусок мяса, отломил от каравая большой ломоть и присел на край лежака.

– Сначала ешь, – велел таким тоном, что сразу стало ясно, что ответа от него не дождаться. – Ты очень долго в Нижнем мире пробыл. Мы уже и не чаяли, что вернешься. После каторги толще был, чем сейчас. Так что ешь, вечером будем разговоры разговаривать.

И Федор ел, торопливо, обжигаясь и фыркая совершенно по-звериному, расплескивая бульон, пытаясь приноровиться к неспешным движениям Кайсы. Кайсы кормил его с ложки, как маленького, и куском не слишком чистой ветоши утирал скатывающиеся по подбородку жирные капли. Лицо мужчины было отрешенным и невозмутимым, как в те моменты, когда он точил свой любимый нож. На Федора он не смотрел. А Федор, к своему стыду, почти сразу же после обеда снова уснул. Кажется, только смежил веки, и тут же провалился в черноту, из которой вынырнул, лишь когда за окном совсем стемнело.

На сей раз в комнатушке были люди. Евдокия в низко надвинутом на глаза платке, перепоясанная фартуком, хлопотала у печи, от которой волнами шло тепло. Кайсы стоял тут же, прижавшись широкой спиной к горячему печному боку, и точил нож. А за столом у окошка сидел Август. За минувшие годы он почти не изменился, разве что похудел да кудрей вокруг лысеющей макушки поубавилось. И рубаха на нем была чистая, аккуратная, с затейливой вышивкой по вороту. Пробуждение Федора Август заметил первым, вскочил с места с такой стремительностью, что едва не опрокинул табурет.

– Федор! – сказал одновременно радостным и каким-то неискренним тоном. – Федя…

– Мастер Берг. – Он попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. И сесть в кровати тоже не получилось, не хватило сил на такую малость.

– Ты лежи, Федя, лежи! – Август подошел сам, хотел было обнять, но, глянув на перевязанную Федорову грудь, растерянно спрятал пухлые руки за спину. Он и сам казался растерянным, напуганным. Он давешнего куража не осталось и следа. – Как же я рад тебя видеть!

Рад ли? По глазам и не скажешь. Бегают, на Федора не смотрят, и на мясистом, утратившем привычный лиловый оттенок носу повисла капля пота. Нервничает? Или боится? Кого? Его, Федора? А что теперь бояться, когда его хворостиной можно перешибить? Да и за что бояться? Никому из присутствующих он зла не желает. Даже Евдокии, которая пыталась его убить, а уж Августу и подавно.

– И я рад, Август Адамович, что свиделись. – Все-таки он улыбнулся. Вот только улыбка, видно, получилась не очень, потому что Август поежился и попятился. Кем же Федор стал за эти годы, в какое чудовище превратился, если самые близкие люди его боятся?

– Август, не трогай его, пусть сначала поест. – Евдокия с полной миской чего-то дымящегося, вкусно пахнущего уселась на табурет перед лежаком, велела: – Ешь, Федя!

– Игнат, – поправил Кайсы мрачно. – Нет больше Феди, а есть Игнат Вишняков. Привыкайте, если не хотите, чтобы его обратно на каторгу спровадили или и вовсе пристрелили как бешеного пса, без разбирательств. Игнат он отныне.

– Хорошо, – Евдокия кивнула и велела строго: – Ешь, Игнат.

– Айви? – Не мог он есть, не узнав правды.

– Потом. – Евдокия мотнула головой. – Сначала ешь, а потом мы тебе все расскажем, все по порядку. Мы здесь для того и собрались, чтобы тебя не мучить, Фе… – она осеклась и закончила: – Игнат.

И Федор ел, потому что снова выяснилось, что голод его терзает не человеческий, а звериный. Съел все, что дала ему Евдокия, а потом посмотрел на безучастного Кайсы, сказал: – Мне бы во двор…

– Нечего тебе на двор, вот тут ведро есть, Игнат. – Евдокия говорила ласково, успокаивающе. – А мы выйдем.

– Я сам выйду. – От стыда и собственного бессилия кровь прилила к лицу и дышать снова стало тяжело.

– Сам так сам. – Кайсы отлепился от печного бока, подошел к лежаку. – Давай помогу.

И помог, подхватил беспомощного Федора под мышки, стащил с лежака, погодил немного, дожидаясь, пока тот упрется босыми пятками в земляной пол, а потом сказал:

– Ну, вперед!

Шли медленно. Каждый шаг давался Федору с неимоверным усилием, если бы не стыд пополам с болью, он бы, пожалуй, не дошел. Но он дошел. Снаружи была ночь или поздний вечер. Низко, прямо над вершинами подступающих к дому косматых сосен, висела нарождающаяся луна, и звезды казались особенно крупными, яркими.

– Где мы? – спросил он, опираясь плечом на шершавый сосновый ствол.

– Евдокии покойного мужа охотничий домик. Он охотником был знатным. – В голосе Кайсы послышалось уважение. Отец Айви был знатным охотником, чем и гордился. – В городе тебе сейчас оставаться опасно, вот и решили спрятать тут, пока на ноги окончательно не станешь. Чего смотришь? Думаешь, если сейчас еле стоишь, то и дальше так будет? Не будет, Игнат, браслет на тебе, а сила его в тебе. Сейчас, когда Евдокия тебя из Нижнего мира выдернула, дело веселее пойдет. Опомниться не успеешь, как оклемаешься. Это я тебе обещаю.

– А что еще вы мне обещаете? – Федор оттолкнулся от дерева, сделал шаг и упал, но не застонал, сжал зубы с такой силой, что и воздух сквозь них проходил с трудом, не то что слова. – О чем вы все молчите? Что происходит?

– Расскажем. – Кайсы поднял его за шкирку, как кутенка, и, не слушая возражений, перекинул через плечо. – Нагулялся, хватит на сегодня.

Дверь, ведущую в охотничий домик, он распахнул пинком, Федора положил, почти швырнул, обратно на лежак, отошел к печи и снова достал свой нож. Воцарилось молчание, такое тягостное, что от него зазвенело в ушах. И голос Федора в этой гробовой тишине прозвучал громко, как ружейный выстрел:

– Где Айви?!

Кайсы вздрогнул, и лезвие ножа прочертило на ладони кровавую полосу. Август с Евдокией переглянулись.

– Она не хочет меня видеть таким? Страшится?