Непобедимая буря

Дмитрий хихикнул:

– Значит, есть деньги… Им Анну сосватать надобно – вот и дают балы летом, когда городской бомонд съезжается в имения. Поедешь?

– Если только ради тебя.

Глава 4

В середине мая зацвела сирень. Агриппина Ивановна подгадала бал… Но сколько же веток было срезано в парке, чтобы украсить лестницу вдоль обоих перил!

Бальная зала. Всё, как положено: белые колонны, зеркала, кленовый паркет плетёнкой. В зеркалах шевелились армейские эполеты, фалды фраков, перья, веера. Готовились к шествию полонеза.

– Даже на балу у тебя кислое выражение лица! – хихикнул Дмитрий. – Будь хоть немножечко веселее!

– А где музыканты? – спросил Василий, ростом на три вершка выше брата.

– На балконе. Видишь?

Василию было лень задирать голову. И эти огромные китайские вазы… Зачем их принесли сюда и расставили в каждом углу?

– Вы пунктуальны, как короли! – Агриппина Ивановна в зелёном распашном платье с розами подала руку Дмитрию. Василию поклонилась, прищурила глаз. Чёрный фрак изрядно потёрт. Видно, что ношеный. Знать, всё-таки состояньице в Европе поиздержал! Зато туфли начищены так, что можно, как в зеркало, глядеться. А Дмитрий молодец! Сам-то одет с иголочки… Уголки губ его раздвинулись. Он протянул руки в белых перчатках – и нырнул в толпу. Ясное дело, кого он там увидел.

– Знаете, кто у меня сегодня в гостях? – Агриппина Ивановна тронула Василия за локоть. – Один французский барон. Идёмте, я вас представлю. Вам будет интересно познакомиться.

– Вы думаете, интересно?

Она вскинула на него серо-голубые глаза:

– Вы чем-то нынче недовольны?

– Я? Нет. Идёмте к вашему барону…

Эти слова прозвучали сквозь такой вздох, словно его звали объездить лесного тарпана[2 - Лесной тарпан – дикая лошадь, вымершая в начале XIX века.].

Сине-зелёные фраки и один уланский мундир расступились. Несколько губ наклонилось по очереди к перчатке Агриппины Ивановны.

Барон Дебрюи, невысокий и плотно сбитый, взглянул бегающими чёрными глазами, улыбнулся широко, потряс Василию руку:

– Рад знакомству, мой друг!

– Вы говорите по-русски…

– Я много лет прожил в России. В десять лет родители вывезли меня из Франции, когда свершилась революция.

Жёсткие тёмно-каштановые волосы барона никак не желали обращаться в модные кудри и уже, как дань тридцатилетию, смывались с макушки.

– Здесь, в Российской империи, мы близко сошлись с одним семейством. Здесь я и жену нашёл. Русскую! Как восстановили Бурбонов, я вместе с нею вернулся во Францию. Живём там четвёртый год. А нынче приехали навестить старых друзей.

Чистосердечный, добрый француз… Как заслуживал он получить столь же искреннее повествование в ответ; вопрос – как свидетельство, что его книжная речь интересна; круг по зале в сторону буфета, дружеский кубок шампанского!.. Увы… «Как жаль. Что в собеседники тебе достался я», – отвечал Василий про себя. И вот уж думать следовало о том, какую даму повести в полонезе, а разбираться, кто из соседок тут знакомые, лень. Поблизости оказалась Анна – её безразличную руку в длинной лайковой перчатке Василий и выбрал.

Перед глазами качался, как на волнах, чей-то седой кудрявый затылок. Словно нескончаемая карусель – под затяжные излияния мелодии Огинского. Не с тем настроением Василий четыре года назад покидал родину…

Совершеннолетний, свободный. Ему открывались все двери французских особняков. О! Русский! Soyez le bienvenu![3 - Добро пожаловать! (фр.)] А когда в феврале пятнадцатого года Наполеон явился туда с Эльбы, Василий уже вдыхал из окна сухую свежесть тирольского снега. И белые громадины Альпийских гор вздымались перед его глазами за спинами красных домиков – словно знакомая Земля поцеловалась с чужой планетой.

Отшествовав через залу, Василий подвёл Анну к Прасковье Даниловне: та выворачивала губы, словно чем-то недовольная. Поклонился обеим. И, пока смычки пробовали начало вальса, прошёл между кружками гостей к внутренним дверям. За ними в зелёной комнате, чуть меньшей, нежели бальная зала, на диванах и креслах кто-то сидел – в глаза блеснули отсветы бриллиантов, пуговиц, мундирного шитья. Следующая комната – карточная. Ломберные столы, голубые стулья из карельской берёзы, на стенах портреты в духе Левицкого. Боковые двери оказались заперты. За другими, с торца комнаты, обнаружился чахлый зимний сад, а оттуда – выход на боковой балкон.

Тёплый ветерок дыхнул в лицо, и лоб защекотали завитки волос. Повеяло сладко-травяным ароматом пионов. Василий остановился перед балюстрадой. Прикрыл глаза. Тишину разбивал одинокий соловей.

Кви-кви-кви-кви, чи-у, чи-у, чи-у. Тр-р-р-р-р.

Чив. Чив. Чив.

Тью-тью-тью-тью-тью-тью-тью.

А под балконом что-то шелестело. Будто крахмальный шёлк. И, словно поцелуй чьих-то губ. Женский вздох. Василий перегнулся через перила.

За кустом акации полуседой кавалер в зелёном фраке, прижимая животом высокую ореховую блондинку к стене, сосал её крепкую шею. Спускаясь, как по ступенькам, ниже: ключица, плечо – насколько позволяло декольте с оборкой. Рука его без перчатки прищипнула горчично-жёлтое платье на её бедре, начала сборить ткань – подол с кружевной оборкой подтянулся до колена. Дама вцепилась в его воротник – откинула голову. Светлые брови расправлены, тонкие губы приоткрыты… И мелкие, словно мышиные, глазки её округлились, как две бусины. Она начала отпихивать руки кавалера с бедра, из-за своей спины.

– И тут – Франция.., – Василий мрачно глядел на ветви яблонь, отвисшие под тяжестью сочных листьев.

Дама, наконец, избавилась от объятий любовника и закрыла его собой – он оказался ниже её на голову.

– Откуда вы меня знаете?

– К счастью, мы с вами не знакомы.

На её лице мигнул красный всполох, бусины-глаза забегали вверх-вниз. А любовник-то, любовник! Топтался между нею и акацией. Вот положение!.. И вступиться за честь дамы – ей же дороже выйдет, и ретироваться вроде бы моветон. Василий не выдержал – улыбнулся во весь рот. Тянуло смеяться. И тошнило. Он отступил от балюстрады. Наощупь отыскал дверную скобку.

В зимнем саду пахло лавровыми листьями и собирался зацветать лимон. Воздуха не хватало. Почему-то хотелось вымыть руки. Начистить щёткой. Василий посмотрел на свои перчатки: такие же белоснежные. И толкнул двери вперёд.

Карточная, двери, зелёные стены… Задел кого-то плечом. Кажется, даму – в платье белом. «Простите». Другие двери, открытые. Яркий свет, золото, белизна колонн… Музыка вальса – будто собачий лай.

– Шешурский!

Он обернулся на голос. И ничего не увидел.

– Н-да, Василий Александрыч, приятелей детства не узнаёшь!

– Мишель?.. Захарьин!

Кудрявый блондин в чёрном бархатном фраке смотрел на него искристыми глазами цвета морской волны:

– Сколько лет, сколько зим… Да у тебя-то в твоей Европе, поди, года два как – одна зима!

– Да, было… А я тебя с усами бы не узнал. В гусары подался?

– А где ж мне ещё быть? – Захарьин захохотал. – Только, поправочка: не «подался» – а «пода-вал-ся», – он поднял вверх палец. – Уже в отставке. Помнишь ли ты сестру мою Надежду?

– Конечно. Помню.