Оценить:
 Рейтинг: 4.67

РУССКАЯ ЖЕНА

Год написания книги
2014
<< 1 2 3 4 5 >>
На страницу:
3 из 5
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

В лагере папы и бабушки давно уже пахло жареным. Папа хотел забыть прошлое, как страшный сон, а бабушке всё еще хотелось поддерживать пламя холодной войны. Ведь она всегда была его верным союзником – во время войны и голодовки, во время домашней войны – сначала с тетей Леной, а затем с моей мамой. Эти войны и связанные с ними трудности были единственными вехами их совместного пути, единственной ниточкой, которая их связывала. А теперь он начал новую жизнь, стал большим человеком. А что досталось ей? Жизнь в чужом городе, в квартире с бывшей невесткой и внучкой на руках. Во время папиных приездов бабушка продолжала жаловаться на мою маму, пытаясь вызвать в нём жалость к ее незавидной участи – жалость сына и была той благодарностью, которую она так ждала. Она нажимала все возможные кнопки, но они почему-то больше не работали – папа отчаянно сопротивлялся и не желал ничего слышать. Бабушка не сдавалась и чем больше она настаивала, тем папа всё больше раздражался. Постепенно его раздражение начало переходить в бурный гнев – с битьём посуды и стёкол в серванте. Он кричал и оскорблял свою мать, бегал по комнате как разъярённое животное, попавшее в клетку, а мне только оставалось тихо сидеть и смотреть на него испуганными глазами.

Такова была сыновья благодарность за всю её многолетнюю заботу! А что хуже всего – он больше не хотел быть её верным союзником. Он принимал позу «Как ты посмела нарушить мое счастье и покой?», никогда не извинялся за свою грубость, потом уезжал в Москву совершенно обиженный, каждый раз при этом сообщая, что больше никогда не приедет, и денег давать не будет. Его мать молчала в ответ, и когда он уезжал, она, убитая горем, вымещала всё своё невысказанное возмущение на мне. Ей хотелось разделить свою тяжкую ношу со мной, и даже сделать меня ответственной за эту ношу. Каждый день она третировала меня своим недовольством, которое походило на китайскую пытку, и эта пытка сводила меня с ума – капля за каплей, каждый день. Затем дни превращались в долгие месяцы, а месяцы – в долгие годы.

Теперь мир был не только жестоким и бездушным местом, он также стал длинной дорогой, по которой ты бредешь, еле передвигая ноги, потому что твоя ноша слишком тяжела. Я несла ношу вины за свою воспитательницу – за все ее чувства и страдания, за ее здоровье и благополучие, и даже за ее место жительства – ведь это из-за меня она приехала в Киев, оставив родную Россию.

Апогеем бабушкиного недовольства стал день, когда папа со своей новой московской женой Юлей решили произвести чистку в бабушкиных шкафах. Я уверена, что папа никогда не додумался бы до этого сам – ведь все его мысли были посвящены только поэзии. Но Юля невзначай упомянула, что, мол, у матери слишком много хлама и тряпок, и пора вынести это всё на помойку. Бабушка была в это время на даче у знакомых, как всегда ухаживая за чьими-то детьми. К своему несчастью я была совершенно свободна в тот день, и когда папа с Юлей попросили меня помочь, я без раздумий согласилась – мне самой не нравились эти забитые тряпками затхлые шкафы. Если честно, то в глубине души я их даже ненавидела – ведь бабушка шила мне из этих тряпок одежду. После нескольких часов усердного труда и насмешек над старой женщиной содержимое двух шкафов было успешно вынесено на помойку.

По возвращении бабушка получила самую большую душевную травму в своей жизни. Все её «богатства», включая закройки для знакомых, которым она пообещала что-то пошить, исчезли в одно мгновение ока. Сразу после ее возвращения папа с Юлей укатили обратно в Москву, и всё возмущение, прорывающееся из ран оскорблённой души, досталось только мне одной. Бабушка говорила об этом, по крайней мере, месяцев шесть – каждый день, изо дня в день, с утра до вечера. Ее сокрушению не было предела, и, конечно же, я опять была самым неблагодарным существом на этой планете. К моему блюду, которое и так становилось несъедобным, был добавлен еще один ингредиент – вина за предательство.

Наверно, именно тогда в уголках её подсознания возник смутный коварный план. Её любимый сын и союзник во всех жизненных передрягах теперь ускользал от нее – у него была отличная карьера и новая женщина, которую он любил, слушал и обожал. А ей, его родной матери, приходилось терпеть его гнев, крики и оскорбления, а теперь вот еще и выброшенные вещи. Ей нельзя было даже пожаловаться на бывшую невестку!

Только отчаяние убитой горем матери могло подсказать ей такое черствое и по своей сути жестокое решение. Решение всех ее проблем с сыном было более чем очевидным, это решение сидело прямо перед ней – в виде тихой, невинной внучки, которая так всем напоминала свою мать… Эту девочку легко поставить на колени, ею легко манипулировать. Пришла ее очередьпринять эстафету своей матери, которую так все ненавидели. В этот момент женщина, которая пыталась заменить мне мать, вдруг отреклась от этой роли навсегда, отправив меня на мучительное заклание. В ее глазах, несколько минут сыновней благодарности с лихвой окупало любое жертвоприношение.

Итак, после нескольких лет затишья началась новая война – на этот раз против меня. Мама, представлявшая бывший оппозиционный лагерь, давно сложила оружие и жила своей жизнью. Ей и в голову не приходило, что настанет день, когда ее дочери придется расплачиваться за все её грехи и ошибки, и она ничего не предпримет, чтобы уберечь или защитить меня. Вместо этого она будет злорадно повторять: «Надеюсь, ты убедилась, что это за люди. Теперь ты понимаешь, как я с ними намучалась?».

После двух кругов Ада – Ненужностии Вины, мне предстояла новая война и новый круг испытаний. Но на этот раз война была только моей – я была маленьким одиноким воином, безоружным оловянным солдатиком, сражавшимся в долгой тени своей матери! И эту войну я сокрушительно проиграла…

Глава 3. Стыд

Какая упорная повторяемость линий судьбы! Мои мама и бабушка потеряли своих отцов в возрасте 7-8 лет. Мой отец не умер, но мне тоже было суждено его потерять, когда мне исполнилось семь лет. Он уехал и оставил меня в этой ненавистной коммунальной квартире с двумя женщинами, которые были непримиримыми врагами и совершенно неподходящими воспитателями. Теперь он стал навещающим отцом, и приезжал к нам пару раз в год. Обычно это были командировки или отпуск, когда он оставался на пару дней, чтобы потом ухать в Крым.

Я не помню день, когда папа переехал в Москву. Моя память не сохранила воспоминаний, как будто это было чем-то обычным и незначительным, не вызвавшим даже поверхностных эмоций. Я бы наверняка заметила, если бы родители вынесли мою раскладушку – по крайней мере, она выполняла для меня какую-то важную функцию! Но я не заметила, как уехал мой папа… Возможно, это было истинным отражением наших отношений, и поэтому мы не могли потерять то, что никогда не имели.

Он уехал в Москву, женился на москвичке, переводчице французского языка, Ирине, и у них родилась девочка Ксюша. Постепенно папины книги начали публиковать, и его жизнь стала налаживаться. Он даже пригласил нас с бабушкой на целое лето к себе в Москву, а затем повез меня в Крым, взяв путевки в Дом Творчества Писателей в Коктебеле. Это был мой первый и единственный отпуск с отцом. Мне было одиннадцать лет, и я была переполнена тихой радостью – ведь я ехала с папой на море! Наверно, бабушка с рождения привила мне эту гордость – какой у меня умный и талантливый папа, настоящий писатель!

Мы провели в Коктебеле целый месяц, наслаждаясь теплым морем, ярким крымским солнцем и солёным воздухом. Я отъедалась в столовой Дома Творчества писателей – еду можно было заказывать по меню, как в ресторане, и подавали такие вкусные вещи, что просто объедение! В перерыве между завтраком и обедом мы лежали на горячей гальке пляжа, плавали в тёплом, бирюзового цвета море, или прогуливались по набережной до возвышающейся над Коктебелем горы Карадаг. По дороге папа рассказывал мне всевозможные истории из книг или увиденных фильмов, и я могла его слушать часами, как завороженная. После обеда я играла с детьми на тенистых аллеях между домиками, или наблюдала, как отец играет в бильярд с отдыхающими. Вечером, как правило, мы ходили в летний кинотеатр при Доме творчества, где всегда крутили самые интересные фильмы. Я была в совершенном восторге оттого, что мы вместе – только вдвоем. Ведь он был единственным членом семьи, к которому я еще не испытывала чувства ненависти или разочарования…

Неожиданно в один из дней в Доме Творчества появилась мама – по совершенной случайности она отдыхала в соседнем пансионате. Я скорее удивилась, чем обрадовалась её появлению, как будто меня навестила обыкновенная соседка. Поболтав с ней немного, я убежала играть с детьми и тут же забыла о ней, – для меня больше ничего не существовало, кроме папы и моря. Родители больше не спорили и вели себя довольно цивилизованно.

Иногда во время прогулок я приносила в наш домик букеты диких цветови заботливо ставила их в вазы. Аранжировка была довольно простой – как можно больше различных видов и цветов. Это были простые полевые растения, выросшие сами по себе, и каким-то удивительным образом притягивающие меня к себе – я видела в них себя. Как и они, я росла на почве, которую никто не удобрял и не поливал. Никто не вырывал бурьян вокруг меня – скорее я сама чувствовала себя диким бурьяном. Как и им, иногда мне светило яркое солнце, но чаще всего оно обжигало меня беспощадными лучами и высушивало мою душу. Иногда мне перепадали дожди, но вместе с ними в мою душу врывались ветер, холод и вьюга одиночества, от которых меня тоже никто не укрывал.

По крайней мере, тогда мне давали расти. Как мало я знала, что скоро на меня будут действительно смотреть как на бурьян, который нужно беспощадно вырывать с корнем. Что очень скоро я буду чувствовать, будто меня лишили всякой почвы и бросили увядать под палящими лучами ненависти. Мне также не дано было знать, что маленький кусочек корня всё же останется в земле, и пройдёт много лет, прежде чем погода станет более благоприятной, и этот кусочек крохотного чуда начнёт опять прорастать…

А пока я ни о чем не подозревала. Я возвращалась домой в Киев, счастливая и окрылённая незатейливой мыслью, что всё в моей маленькой жизни не так уж и плохо. Я была отличницей в школе и подавала надежды по многим предметам, особенно в математике и английском. Уже тогда у меня была мечта выучить английский язык и стать переводчиком. Бабушка и папа заботились обо мне как могли, мама мне не очень мешала, и я еще не осознавала, до какой степени бедность и обделённость повлияют на мою жизнь.

Но тут у папы опять начались проблемы. Я думаю, что его эгоизм, любовь к стихам и алкоголю, плюс его вспыльчивый характер начали настойчиво разрушать его новую семью и превратили ее в очередную семейную баталию. К тому же врачи обнаружили, что его дочка страдает умственной отсталостью и на всю жизнь останется на уровне развития 7-летнего ребенка. Всё пошло опять кувырком, они с женой ругались каждый день, и отец был в полном отчаянии. Но вскоре его жизнь приняла еще один, последний, крутой поворот.

Во время очередной поездки в Коктебель он решил заехать к нам в гости. Однажды вечером, когда он прогуливался со своим другом по центральной улице Киева, его неожиданно остановила цыганка. Затараторив громким голосом, она сделала ему необычное предложение: «Вижу, глаза у тебя грустные – страдаешь сильно. А хочешь, изменю твою жизнь? Очень счастливым будешь». Папа сначала рассмеялся и даже отмахнулся: «Да у меня и денег нет при себе!», но она продолжала настаивать: «А ты мне отдай кольцо свое обручальное, и я всё сделаю». Он протянул ей своё обручальное кольцо, и цыганка начала что-то колдовать над его ладонью. Прошло несколько минут, прежде чем она подняла голову и произнесла свое роковое предсказание: «Всё, дорогой. Скоро всё в твоей жизни переменится. Ты встретишь свою судьбу. Скоро, очень скоро!».

Папа опять засмеялся и на следующий день укатил в Крым. В Доме Творчества он познакомился с женщиной по имени Юля и безумно влюбился в неё. Их чувства были взаимными и они знали, что уже никогда не смогут расстаться. По окончании отпуска они вернулись в Москву вместе, в квартиру Юлиной мамы. Папа даже не заехал повидать свою жену и дочку – он известил их по телефону о предстоящем разводе. Юля тоже известила своего мужа об изменениях в своей жизни. После двух разводов они, наконец, поженились. Впоследствии он любил повторять, что эта женщина спасла его от несчастливого брака и пьянства, и подарила ему творческое вдохновение и направление в жизни.

Мне было четырнадцать лет, когда папа привез Юлю в Киев – познакомить со своей мамой и дочкой. Знакомство прошло удачно, и я нисколько его не ревновала. Я просто любила и гордилась им, и была искренне рада, что он нашёл своё счастье. На вид Юля была очень спокойной и уравновешенной, я бы сказала даже слишком хладнокровной. От неё веяло холодной практичностью, которой были начисто лишены его предыдущие жёны и он сам. Наверняка она удачно уравновешивала его бурные поэтические порывы. Но этот эмоциональный холод сильно ассоциировался у меня со Снежной Королевой из известной сказки Андерсена – только вместо главного героя Кая, Юля увезла моего папу в своё ледяное королевство, где царило полное душевное отчуждение. В глаза папы тоже попал осколок от разбитого зеркала Королевы, после чего он начал испытывать равнодушие к близким людям и видеть в них только уродство. Чем дольше он смотрел в её холодные глаза, тем больше его сердце превращалось в кусочек льда. И никакое количество слёз, пролитых его дочерями, уже не могло его растопить…

С приходом этой женщины всё изменилось. Чтобы так резко изменить чью-то жизнь, нужно использовать поистине тёмную силу, а эта сила ничего не дает просто так – она всегда потребует что-то взамен. И судя по тому, какие страдания достались его двум дочерям, папина душа наверняка была предложена Сатане. Возможно, сам Сатана нашептал цыганке: «Хорошо, я изменю жизнь этого грешника – он встретит женщину, которая сделает его счастливым, но для этого я должен сделать несчастными его детей. Если он хочет получить такую любовь, кто-то должен пострадать от его ненависти». Я думаю, что если бы даже папа услышал о такой сделке, он бы всё равно ответил: «По рукам!».

Всё началось с того злополучного дня, когда папа с Юлей очистили бабушкины шкафы и выбросили все вещи на помойку. Бабушка со временем простила своему сыну эту выходку, но ей намного труднее было простить внучку, которая помогла ему в этом «преступлении». Она не могла простить одного – что я стала его союзником. Никто не мог быть союзником ее собственного сына, к тому же против неё самой. Это должно было быть наказано и пресечено в корне, раз и навсегда. И поэтому меня ожидала жестокая расплата.

В следующий приезд папы всё было, как всегда. Бабушка с нетерпением ждала его приезда, сходив заранее на базар и купив все самые отборные продукты. Она готовила часами у плиты, чтобы накормить свое ненаглядное чадо его любимыми блюдами. В этот раз отец приехал один. Он сидел за столом, поедая приготовленную бабушкой утку, начинённую рисом и яблоками, и запивая всю эту обильную еду вином. Когда он вышел из-за стола, сытый и самодовольный, они с бабушкой пошли прогуляться по саду, в то время как я осталась в комнате и уютно устроилась на диване почитать книгу. Я не знаю, что именно они обсуждали, но отец вернулся в комнату вне себя от ярости. За несколько минут с ним произошла полная трансформация.

Он резко опустился на диван и посмотрел на меня с какой-то безумной ненавистью и презрением, как будто увидел призрак моей легкомысленной матери. Затем он произнёс слова, которые, как удар молнии, испепелили всё внутри: «Посмотри на себя! Ты такая же проститутка, как твоя мать!» Удар оказался таким невыносимым, что я даже подскочила от пронзившей меня резкой боли, и быстро выбежала из комнаты. Я бежала долго, куда глаза глядят, не в состоянии остановиться и осознать брошенные мне в лицо страшные слова. Остановилась я только в парке на склонах Днепра, присев на лавочку и задыхаясь от слёз. Дальше бежать было некуда – парк заканчивался крутым обрывом, ведущим к реке. Еще совсем недавно отец приводил меня сюда погулять, или покататься на санках или различных аттракционах.

Вид со склона был изумительный – далеко внизу лениво протекал Днепр, а на его противоположном берегу можно было увидеть длинный песочный пляж и множество загорающих или купающихся в реке людей. Еще дальше, на самом горизонте, как грибы, выросли новенькие жилые многоэтажки, о которых я могла только помечтать. Но я ничего этого не видела – мои глаза опухли от слёз, а тело моё было в состоянии полного паралича. Не помню, как долго я просидела на этой спасительной лавочке, но в какой-то момент я очнулась и осознала горькую реальность – рано или поздно нужно было подниматься и идти домой. Собрав все свои силы, я медленно возвращалась во враждебный лагерь, из которого теперь была изгнана навсегда. Давно знакомый стыд обжигал все мои внутренности, но на этот раз не за свою мать, а за саму себя. Я чувствовала себя такой же грязной, как она – ей всё-таки удалось меня запачкать.

В тот день я потеряла свою душевную невинность. В тот день я также потеряла своего отца – единственного человека, которого я любила, обожала и ценила. Он только что обрушил на мои плечи неимоверный груз стыда, который оказался совершенно не под силу такому юному созданию, каковым я являлась. Но это было только начало – отец возвращался и каждый раз обрушивал на меня этот стыд с новой силой. К тому времени я уже привыкла стоять на коленях – теперь он сделал всё, чтобы я больше никогда с них не поднялась. В то время, как я потеряла свою невинность, бабушка вернула своего союзника. Теперь у них был новый враг – дочь их бывшего общего врага.

Мой дом и раньше не был для меня уютным убежищем. Теперь же эта крохотная комнатка, эта убогая келья на двоих, превратилась в настоящее судилище – зал заседания с судьей и помощником, с обвинительными заключениями и приговорами, и с приведением приговоров в исполнение. Мой единственный грех, моё единственное преступление заключалось в том, что я родилась от падшей женщины, которой я тоже была не нужна. По какой-то необъяснимой, не подчиняющейся никакой человеческой логике, причине бабушка и папа заставили меня заплатить за ее грехи. Спустя многие годы папа так и сказал: «Ты просто оказалась в тени своей матери.»

Теперь я не принадлежала ни одному из лагерей. В свои четырнадцать лет я буквально осязаемо ощутила на себе цепкие когти безысходного одиночества иполное бессилие перед жизнью. Ни один взрослый человек в моем окружении не пришел мне на помощь и не нашел для меня хотя бы одного доброго слова. Для меня больше не было места на этой земле – все хотели от меня избавиться…

Мой отец, мой кумир – единственный человек, которого я любила и уважала в семье, смотрел на меня теперь, как на что-то отвратительное, мерзкое и даже неприличное. Мой родной отец ненавидел меня, и я не понимала почему. С каждым приездом его атаки становились всё более жестокими и оскорбления всё более унизительными. Это была странная трансформация, напоминающая героя повести Стивенсона «Доктор Джекил и Мистер Хайд». И так же, как и с героем повести,эта трансформация произошла с отцом именно тогда, когда он почувствовал себя по-настоящему счастливым.

Мне ничего не оставалось делать, как безропотно принимать этот замкнутый круг обвинений и унижений, который управлял моей жизнью с завидной методичностью. Бабушка, задолго до папиного приезда, как неусыпный следователь и прокурор в одном лице, собирала на меня любой, достойный или недостойный внимания, «компромат». Иногда она не могла удержаться и начинала звонить папе в Москву, рассказывая о моих «преступлениях» по телефону. Она неусыпно, день и ночь, следила за мной – о чем я говорю с друзьями, куда иду или что делаю. Когда же папа приезжал в Киев, весь тщательно собранный компромат выкладывался на судейский стол, и против меня начиналось «дело».

«Судья» сидел за столом, сытый и самодовольный, раскрасневшийся после бабушкиных горячих угощений и выпитого вина, и тут начиналось пиршество его свиты. Во главе стола сидел Гнев со своей подружкой Яростью и лучшим другом Цинизмом, и дальше за ними остальные мерзкие прихлебатели – Жадность, Критика, Бесцеремонность и Бестактность. А заправляла всей этой вакханалией Её Величество госпожа Ложь. Мой кумир без всякой жалости или снисхождения отдавал меня на съедение этим демонам, ублажая их каждый раз с превеликой щедростью. А бабушка сидела напротив и, как секретарь в суде, молча и одобрительно наблюдала, только изредка призывая меня к порядку: «Не перечь отцу, не спорь. А то денег не даст, наследство тебе не оставит».

Больше всего мне досталось от претенциозной госпожи Лжи, когда отец неустанно повторял: «Ты – полное ничтожество, ноль!». Он с уверенностью предсказателя утверждал, что я так глупа, что ни один здравомыслящий, уважающий себя мужчина, никогда не захочет жениться на таком ничтожестве, каковым я являлась. Когда же я напоминала ему о простом человеческом уважении, он просто смеялся мне в лицо, как будто я говорила о крайне забавных вещах. Затем он менялся в лице и восклицал возмущенным голосом, в котором не было ни тени сомнения: «Да за что тебя уважать?! Ты сначала должна заслужить моё уважение!»

Про любовь я старалась вообще не заикаться. Как и все остальные члены семьи, папа отказывался давать то, что принадлежало мне по праву – родительскую безусловную любовь. Он также искренне и возмущенно недоумевал: «Да за что тебя можно любить?», при этом пытаясь отыскать в глубинах своей памяти хотя бы один повод для подобного чувства. Но зато у него всегда был наготове длинный список условий и причин, по которым он НЕ мог меня любить. Сначала это были условия: «Если бы ты родилась от другой женщины и у нас была нормальная семья, или если бы ты не напоминала мне свою мать, тогда бы я тебя любил». Следующий набор условий: «Если бы ты добилась чего-то в жизни, хорошо училась, имела много интересов, вот тогда бы я тебя понимал». Следующий слой касался моей индивидуальности: «Вот если бы ты была умнее, послушнее, или благодарнее, ты бы была идеальной дочерью». И последняя причина его нелюбви, и наверно самая главная: «Если бы я не хотел стать поэтом, я бы остался в Киеве с тобой. Но моя работа – не воспитывать детей, а писать стихи». Для меня так навсегда и осталось загадкой, как могла пострадать его поэзия, если бы он начал меня любить и уважать, и перестал критиковать и унижать.

Тогда мне никто не объяснил, что хорошие здоровые отношения возможны только при удовлетворении потребностей обеих сторон. Мой отец был так поглощен насыщением своих драгоценных потребностей, что даже не подозревал о существовании моих. Я тоже не подозревала о своих потребностях – мне было просто не до них. Я больше была занята мыслями, как в создавшейся ситуации сохранить остатки человеческого достоинства, потому что за папиным столом у меня не было ни малейшего шанса на правоту, или, по крайней мере, возможности уйти с достоинством.

Как правило, его последние слова были самыми жестокими, и постепенно я стала верить, что никогда не смогу выиграть в споре. Огонь шел на полное поражение. Папа не останавливался, пока не убеждался, что его демонам досталось достаточное количество моей крови и плоти, чтобы, наконец, отпустить меня и заставить ретироваться. И тогда я опять бежала, куда глаза глядят, а затем отсиживалась на склонах Днепра и зализывала свежие раны. Это была единственная стратегия, которую я научилась применять в конфликтах, и это был мой следующий жизненный урок: спорить небезопасно, и отстаивать себя – слишком болезненный процесс, который лучше всего избегать.

Обстановка в доме стала совершенно невыносимой, и наступил день, когда я просто взбунтовалась. В моей душе пробуждающегося подростка клокотал какой-то неуправляемый вулкан, и я, перешагнув через все бабушкины запреты, начала убегать из дома. Мне никогда не хотелось возвращаться к своим мучителям, я находила любой предлог, чтобы подольше остаться с друзьями, и приходила домой очень поздно, когда бабушка уже спала. В этом случае мне не нужно было выслушивать ее постоянные обвинения.

Вот тогда это и произошло, незадолго до моего выпускного вечера. Было очень поздно, когда я поняла, что пропустила последний автобус. Пока я колебалась между двумя решениями – пойти ли пешком или вернуться к подруге, меня окружили трое мужчин. На вид им было за тридцать, и они были подвыпившими. Сначала они окружили меня, а затем один из них схватил меня за руку и начал тащить на темный склон холма. Все еще не осознавая, что происходит на самом деле, я инстинктивно отдёрнула руку. Тогда мужчина с размаху ударил меня кулаком по лицу, и я упала на землю. Лёжа на холодном асфальте, я с ужасом поняла, что настал мой самый страшный час. Сейчас, на этом тёмном безлюдном склоне эти люди изнасилуют и забьют меня до смерти, и никто не придёт мне на помощь! Прежде чем меня подняли с холодного асфальта, я должна была в считанные секунды решить, как остаться живой… Всё, что мне пришло в голову в этот момент, это: «Я буду притворяться, что мне это нравится. И тогда они меня не убьют». На другие решения у меня времени не оставалось…

Ничто не может подготовить юную девушку к подобному событию. Мне было семнадцать лет, и до этого рокового вечера я была девственницей, а теперь эти трое незнакомых пьяных мужчин насиловали и истязали мою плоть. Мой мозг моментально подавил все эмоции и чувства относительно происходящего и полностью переключился на программу «выживание». Чтобы вытерпеть это издевательство, я должна была стиснуть зубы и кулаки, и призвать всё свое мужество, которое мне еще не было знакомо. В минуту крайней опасности мой мозг захлопнул все реакции – чтобы спасти меня от умопомешательства…

Эта тактика, рожденная в глубоком, почти животном страхе, несомненно, спасла мне жизнь, потому что через три часа мужчины меня отпустили, и я вернулась к подруге, которая жила неподалеку. Я чувствовала огромное облегчение, и еще – благодарность судьбе за то, что оставила меня в живых. Я не плакала и не жаловалась, и, не сказав никому ни слова, похоронила этот случай на дне своей души. Там внутри было пусто, и я не чувствовала ничего, кроме этого странного, всепожирающего вакуума. Как будто до этого я уже жила жизнью ограбленного человека, а теперь люди забрали последнее, что у меня осталось – доверие к жизни. Я механически сделала запись в дневнике, написав в конце: «Я ничего при этом не чувствовала».

В очередной приезд папы и Юли бабушка сделала свой следующий ход конем. Подобно тому, как я достала ее вещи из шкафов и помогла папе выкинуть их на помойку, теперь она достала из письменного стола мой дневник и предложила им почитать. Это были глубоко личные записи, в которых я делилась различными событиями и самыми сокровенными мыслями. Это было единственное место, где я могла себя чувствовать в полной безопасности, и где я могла быть самой собой. Но мой личный дневник достали из тумбочки и прочитали всей семьей, и все мои сокровенные мысли и чувства были выставлены на всеобщее обозрение, как нечто постыдное и позорное. Они попрали мои единственные и последние границы, и прочитали дневник за моей спиной. Когда я, ничего не подозревая, вернулась домой со школы, отец тут же набросился на меня. Я не знаю, что именно он прочитал между строк, но он в бешенстве выкрикивал: «Как тебе не стыдно!? Как ты могла написать, что ты ничего не чувствовала?».

Я прошла через такое страшное жизненное испытание, а мой отец стоял передо мной и возмущался по поводу какой-то записи в дневнике! Это всё, что он нашел сказать в тот день: «Как ты могла написать такое?» Его дочь была жестоко изнасилована тремя незнакомыми мужчинами, а он осуждал чувства, которые я при этом испытывала! Человек, который должен был быть моим защитником, не нашел ни одного слова утешения или соболезнования. Ни одного слова… Бабушка и Юля молча сидели за столом, не произнеся ни слова и даже не взглянув на меня, как будто я их тоже каким-то образом опозорила. Это была моя единственная терапия – меня научили, как стыдиться своих чувств…

Уже давно это стало папиной любимой фразой: «Как тебе не стыдно?». Чувство стыда вызывалось постоянно – оно и стало главным оружием этого фарисейского суда. Иногда мне было стыдно даже за факт своего рождения. Меня стыдили за всё, и список вещей, по поводу которых я должна была испытывать стыд, пополнялся с каждым годом – я превратилась в постоянное разочарование. Это всё входило в полный контраст с тем, что происходило в моей жизни на самом деле. Несмотря на такое положение в семье, я хорошо училась в школе и проявляла таланты и способности в различных областях. Я была активной комсомолкой, рисовала школьные стенгазеты, учила английский язык, занималась спортивной гимнастикой, ходила на каток, играла в оркестре народных инструментов, и пела на всех школьных вечеринках. И это всё – на добровольных началах, совершенно самостоятельно, без всякой поддержки или понукания со стороны взрослых. Но этого никто не замечал – у каждого из членов моей семьи была своя собственная повестка дня.

После окончания школы я решила идти в Институт иностранных языков – изучать английский язык. У меня была затаённая мечта, но никто в моей семье не воспринял это серьезно. Папа заявил, что они с Юлей обсудили этот вопрос и решили, что мне не следует туда поступать, так как это не для моего уровня – этот институт только для особо одарённых детей, окончивших специализированную английскую школу. По его мнению, я не была ни одаренной, ни особенной, и поэтому он всегда называл меня «Нулем» – дальше этого нуля он ничего во мне не видел. Он настоял на том, чтобы я оставила эту «пустую затею», и вместо этого пошла в Институт культуры учиться на библиотекаря – по его словам, приличная профессия для девочки. Теперь мне было стыдно за свой низкий уровень.

Когда нам семнадцать лет, мы убеждены, что взрослые знают лучше, что у них больше опыта, и что они всегда правы. Поэтому я послушно согласилась и поступила в Институт Культуры, но к концу первого семестра поняла, что это не для меня, и что мне это совершенно неинтересно. Я бросила Институт на втором курсе, чем опять вызвала бурное негодование папы. Прошло еще шесть лет, прежде чем я окончательно поняла, что я ничем не хуже других, и что Институт иностранных языков – совершенно подходящее заведение для моего уровня, и я могу туда поступить и даже благополучно закончить. Между тем я потеряла несколько драгоценных лет, работая простой машинисткой в каком-то захудалом НИИ. Но даже когда я заочно окончила Институт, и получила Диплом учителя английского языка, папу не обрадовало мое новое достижение – он опять смеялся мне в лицо и злорадствовал: «И во сколько лет ты его закончила?» И меня опять обжигало такое знакомое чувство стыда!

Теперь папа просто терпел меня, как нечто неизбежное, от чего невозможно было избавиться. Но однажды он всё-таки сделал попытку от меня избавиться, причем раз и навсегда. После очередной жалобы бабушки он решил, что пора очистить территорию от такой мерзости как я, и облегчить жизнь своей матери.  Я так до сих пор и не уверена, кто ему подсказал эту идею – то ли поэтическая муза, то ли его любимая жена, но так или иначе он потащил меня в Райком комсомола. Это были 70-е годы, ирайкомы посылали специалистов и добровольцев на стройку века – Байкало-Амурскую магистраль. Мне было всего двадцать лет, я была хрупкого сложения, но мой папа принял решение, что я должна ехать в Сибирь и в 50-градусный мороз, вместе со здоровенными мужиками, прокладывать железную дорогу. Очевидно, предполагалось, что это либо выбьет из меня всякую «дурь», либо поспособствует моему потенциалу.

Мы зашли в одну из комнат, где нас встретил молодой работник райкома, которому папа и выложил свой нехитрый план. Мужчина вежливо спросил: «А что ваша дочка умеет делать?». После того, как выяснилось, что единственное, что я умею делать – это печатать на машинке, а лопата и отбойный молоток не стали моими любимыми или привычными инструментами, мужчина вежливо улыбнулся: «Извините, но машинистки нам не требуются», чем сорвал все папины планы спасения бабушки. Когда мы вышли из кабинета, поведение папы выказывало крайнее разочарование – он даже не смотрел в мою сторону. Хотя кто знает? Возможно, он опять думал о своих стихах.

Как это ни странно звучит, но я тоже была немного разочарована. Жизнь казалась мне такой невыносимой, что строительство Сибирской магистрали казалось лучшей перспективой, чем жизнь с бабушкой в коммунальной квартире. Моим единственным желанием было уехать как можно дальше от семьи, начать новую жизнь, где не будет скандалов, бесконечных упреков и обвинений в неблагодарности. Но реальность была такова, что бежать было просто некуда…

Потерпев полное фиаско в Райкоме Комсомола, папа начал изобретать новые методы давления на «упрямую» дочь. В ход шло всё – даже жалкие два квадратных метра, на которых стояла моя раскладушка, и за которые я должна была умиляться от благодарности. Однажды он пообещал, что оставит меня в коммунальной квартире, а для бабушки добьется новой квартиры. А когда же мы всё-таки получили новую двухкомнатную квартиру, он пообещал, что разменяет её, и поселит меня обратно в коммуналку. Это были простые угрозы – ведь у него не было никаких юридических прав на наше жилье, и без моего разрешения это сделать было нереально. Но он почему-то всё равно угрожал, и эти угрозы ранили мою одинокую душу еще больше…
<< 1 2 3 4 5 >>
На страницу:
3 из 5