Муаровая жизнь

– Дамочка, Вам пора. Скоро отправление. Можете не успеть.

Он помог ей встать. Затекшее от неудобной позы тело не слушалось ее. Проспала она, не двигаясь, почти все время до отправления.

– Куда же Вы в такую непогоду собрались, да еще и в положении? Поберегли бы себя и ребеночка. Мороз, говорят, крепчать будет.

– Спасибо Вам большое, Вы очень добры. К родителям еду, заждались они меня уже.

Не в ее манере было жаловаться на судьбу. Времена для всех были тяжелыми. Нищета, разруха, голод. Она считала, что незачем людям о плохом говорить, это все равно, что рану солью посыпать. Радостное поведаешь, глядишь – и собеседнику лучше, и глаза его веселее становятся, и морщинки ползут у глаз. Ей от этого всегда теплее на душе становилось. Так было и сейчас. Зачем знать незнакомцу, что идти ей больше некуда, что из института отчислили, что муж не поможет, потому что против рождения своего ребенка, и что рожать скоро срок, и что не ела уже давно. А она незнакомцу этому рассказывала, пока шли к ее вагону, как ждут ее родители, как обрадуются и какая зима все-таки красивая. А он все шел молча рядом и диву давался. И впрямь красиво вокруг, и как он раньше не замечал этого. Фонари на перроне подсвечивали падающие снежинки, которые, казалось, падали не сверху вниз, а наоборот. Лежавший на дороге снег искрился и похрустывал под ногами. И вот он тоже заговорил, вспомнив про своих родителей с улыбкой. Но она зашла в вагон, поезд тронулся, и снова незнакомцу стало неуютно и серо. Будто потушили огонь, гревший его недолгое время. Становилось холоднее, и уже снежинки не казались такими прекрасными, как она о них говорила. И снова подивился, что за девушка повстречалась ему. Пока она шла рядом, было светло и уютно вокруг и в душе. Но стоило ей сесть в свой поезд, и все прежние переживания и мысли вернулись. Грязь, холод, беды. Вот и подумал работник вокзала: «Точно ли была девушка? Может, то не человек вовсе был, а ангел?» Прочитав запретную молитву «Отче наш», побрел сдавать смену.

Глава 3

Сломленная

Никому не было до нее дела. Жизнь сломала ее, сердце давно уже стало каменным. Ее глаза давно забыли, что такое быть влажными от слез. Когда-то давно, она уже и не вспоминает об этом, у нее была прекрасная жизнь. Или это был сон, и этого вовсе не было никогда? Давно уже не снятся даже обрывки той жизни. Реальность – это комната размером два на три метра, да окошко в вестибюль с разбитыми, давно не мытыми стеклами, как окно в иную жизнь. Как же это жестоко: на закате жизни наблюдать, как у молодых девушек еще все впереди – первые поцелуи, первая любовь, первые разочарования в жизни. Для нее это все в прошлом, а это окно являлось для нее пыткой. Но работа есть работа. Только все внутри закипало, когда видела их жизнерадостные лица. При этом хочется выйти и сказать им: «Ловите момент, пока молоды, наслаждайтесь жизнью!» Но на деле, когда выходишь из своей комнатушки, почему-то на языке одна брань. Возвращается в свою комнату и удивляется. Что же с ней произошло, почему она стала такой жестокой? Некогда интересная собой женщина, которая нравилась противоположному полу. Ей не так уж много лет, как думают все окружающие, и, наверное, она также хочет, как они, беззаботно болтать о всяком. Но она не может.

Человеческое горе ломает людей, оно превращает их в зверей. Она знала, что за глаза ее прозвали Цербером в честь собаки на цепи в потустороннем мире. Когда-то она много читала, интересовалась науками. Они и не догадываются, наверное, что она из приличной семьи, что образована и больше всего любила читать любовные романы со счастливым концом. Но с ней приключился, к сожалению, не один из них. А совсем наоборот.

В один миг она осталась одна. Ее уже никто не обнимал с любовью за плечи по вечерам, она не чувствовала у груди трепет маленького тельца. Лишь иногда обрывки памяти, словно сцены в театре: больница, больно, то очень жарко, то очень холодно. И память смешивает картины воспоминаний реальной жизни и забытья. Так она и продолжила жить – наполовину в реальности, а наполовину во снах. Единственной ее отрадой были картинки, которые она бережно вырезала этими жуткими большими ржавыми ножницами. На них запечатлены моменты, которые она хотела бы иметь вместо своих воспоминаний. Вырезая их из журналов, бережно складывала и подписывала в свой фотоальбом. Склеивала по кусочкам, сама собирала свою жизнь, точнее, не свою, но это уже и неважно для нее.

О том, как выглядит, совсем не помнила. В зеркало не смотрелась уже долгие годы. Решила, что так лучше, иначе разум начнет сопротивляться и твердить: «Это не ты, на этих твоих картинках. Кого ты дуришь?» А так, смотря на каждую картинку в альбоме, она представляла историю из своей мнимой жизни.

Только одна девушка периодически заставляла чему-то в ее душе переворачиваться. После того, как поздоровается своим негромким голосом и улыбнется, у нее ком подступал к горлу, и прошлое лезло наружу, словно оживший мертвец. От этого ей становилось совсем нехорошо, начинала сильно болеть голова. Поэтому улыбчивую и приветливую студентку она ненавидела больше всех. Кого-то ей напоминала эта молоденькая милая девушка, но углубляться и рыться в памяти она не хотела. Допустить, чтобы болезненные воспоминания вернулись, она не могла.

– Той жизни не было, меня той не существовало, – твердила она постоянно себе после встречи с добродушной девушкой, обхватив голову руками. Повторив множество раз мантру, садилась листать свой фотоальбом.

Почему она так жестоко обошлась с невинной девушкой в тот день, она не могла объяснить. И сделала она это не совсем из-за боязни своего увольнения, как сама всем твердила. Сердце ее давно уже стало гранитным и не реагировало на радость или грусть, но в тот день оно дрогнуло, и, почувствовав это, она испугалась, что та боль, которую она загнала в самую глубь, прорвется наружу и разорвет его на кусочки. Позволить, чтобы память вернула те воспоминания боли утраты, она не хотела. Только этого она боялась. Об этом никто не мог догадаться. Ей это и нужно было, чтобы никто не лез к ней с улыбкой и расспросами о ее семье, о пережитом дне или самочувствии. И только эта неугомонная девушка не переставала улыбчиво справляться о ее здоровье.

В тот вечер, когда она вышла из каморки и обнаружилось, что эта приветливая девушка беременна, тяжесть прошлой ее жизни легла на нее словно тяжелая бетонная плита, и она начала гнать прочь воспоминания, выработанным за долгие годы способом. Слова подбирала позлее, голос погромче и, не задумываясь, несла всякую чушь, не понимая значения половины бранных слов. Такой способ всегда помогал ей. Но только не в этот раз.

Глава 4

Поезд

Настя прошла в вагон, присела на свое место. Поезд неспешно тронулся, вначале немного дернув весь состав. Перрон, город, мечты остались за окном и таяли образами в окне вагона, оставаясь далеко позади и в прямом, и переносном значении.

И снова эта боль в животе, но уже сильнее; и возвращалась уже через определенное время, все нарастая и сокращая время между приступами.

«Только не это!» – подумала Анастасия. Но поезд мчался по своему маршруту Одесса-Херсон, изредка делая недолгие остановки. Когда все вокруг поняли, что девушка рожает, схватки были уже невыносимыми. Я пробирался на этот свет. Мама тихонько стонала и плакала, кусая в кровь губы. Она больше всего боялась за мою жизнь.

Денег у нее хватило купить лишь билет в общий вагон. Тогда существовали купейные – комфортные, плацкартные – менее удобные, и общие, в которых были места исключительно сидячие. В этих вагонах разрешалось курить и пить, они совсем не отапливались, и людей обычно больше, чем мест. Ведь проводники тоже имели семьи, которые нужно кормить, поэтому билет можно было не покупать, а просто договориться с проводником за меньшую стоимость.

Когда схватки усилились, Анастасия перестала ощущать запах, стоящий в вагоне, состоящий из смеси перегара, табачного дыма и пота. Сев в поезд, она подумала, что ей нехорошо именно из-за него.

Сходить с поезда было поздно: ближайший крупный город, Николаев, находился в пяти часах езды.

На момент родов весь вагон превратился в один большой механизм, который работал на создание условий, подобных роддому. Мужчины пересели в одну часть вагона, женщины в другую. При этом мужская половина передала в созданный «родильный зал» все, что могло пригодиться: портянки, кальсоны, рубахи. После пожертвования в фонд моего рождения они занялись привычным мужским делом. Тем, чем обычно занимаются мужчины в ожидании рождения ребенка: курили, пили, ели и обсуждали политику.

Женщины же соорудили из порванных рубах небольшую перегородку, чтобы роженица не смущалась. За горячей водой приходилось бегать в купейный вагон. Женщины делали это по очереди, в холодном вагоне вода остывала быстро.

Что характерно для человека. Когда случается беда, многие чужие тебе люди готовы отдать последнюю рубаху во имя твоего спасения, а родной человек по крови, отец, даже не удосуживается побеспокоиться о твоем здоровье.

Вагон превратился в улей. Множество голосов сливались в один громкий гул. Мужские голоса выкрикивали тосты, играющие – комбинацию карт, другие спорили о политике, перекрикивая друг друга, женские то и дело кричали: «Воды! Еще! Тужься! Сильнее! Держись, милая!»

И вдруг весь вагон пронзил мой детский первый крик, и резко наступила полная тишина. На свет появился новый человек, и все затаили на мгновение дыхание и умолкли. А потом вагон снова резко ожил, все вокруг обнимались и поздравляли друг друга с моим рождением. И радость эта, неподдельная, искренняя, шла от самого их сердца.

Так я появился на свет во время следования поезда из одного уголка страны в другой, именно там, где встретились мои родители и где родилось их чувство. И снова моя жизнь могла оборваться, но судьба посчитала по-другому. Я сразу подал голос, появившись на свет. Мама плакала теперь уже от счастья, что слышит его.

В свидетельстве о рождении указала фамилию отца, своего мужа, а меня нарекла Ярославом, именем ярким и сильным, означающим «славный своей жизненной силой». И действительно, с рождения я обладал крепким здоровьем и неистовым желанием жить, в детстве ни разу не болел, а жизнь моя до зрелого возраста была ох уж как ярка и красочна на события, и только, видимо, внутренняя сила позволила бороться с преградами на моем жизненном пути. Голосистый и задиристый я был тоже с самого рождения. Происходящее вокруг считал в свою сторону выпадами судьбы, с которыми сразу принимался вступать в схватку, считая себя всегда победителем. Я никогда не трусил ни перед чем. Возможно, как раз из-за так часто вырабатываемого адреналина до двадцати лет, я так долго живу на этом свете. Ведь существует теория о том, что этот гормон ее продлевает.

Близкие мне люди полным именем меня называли очень редко. Институтские друзья мамы нарекли меня коротким одесским именем, как им казалось, производным от Ярослава – Савва.

В Одессе в те годы из любого, обычного на слух имени делали артистическое прозвище, псевдоним. В эти имена всегда вкладывался необычайный южный колорит этого города. Немного солнца, немного поскрипывающего песка на зубах, немного разбоя, чем славилась тогда Одесса, немного Привоза – и готово имя, которое совсем отличается от того, что в паспорте записано. И все местные в разговоре всегда знали, о ком идет речь. Этот город так и называли – большой коммунальной квартирой. Не из-за того, что он беден или нецивилизован, а потому, что здесь все друг друга знали или «немножичко слишали». Судьбы переплетались подобно замысловатому узору. Георгия здесь звали Жоржик, Гарик, как угодно, но только не как везде – Гриша. Марию звали Муня, Мурка, Мусечка, Елену – Лялечкой, Алексей вообще мог стать Яковом, а имя Фира, вы сразу и не сообразите, от какого производное. Так и я обрел свое имя, я стал одесситом Саввой.

Магия этого города в течение жизни притягивала меня. Я понял одно – у каждого человека есть свой город для счастливой жизни. У меня это была Одесса. Я все время возвращался на юг, к морю, и именно здесь обрел счастье после тяжелых испытаний.

Глава 5

Возвращение

– Мы тебя отстояли! На следующее утро мы были у декана всем курсом! Тебя не отчислят, тебе позволят учиться, а мы все, как и обещали, будем помогать тебе с малышом. А еще тебе выделят бесплатный обед, – на пороге квартиры родителей Анастасии стояли ее студенческие подруги, которые делили с ней комнату в общежитии и наперебой кричали новости.

Общежитий построено было мало, и мест в них совсем не хватало студентам. В небольших комнатах стояло по пять кроватей, а живущих студентов десять, по два человека на кровать. Из положения выходили просто: ночевали по очереди. Стипендию никому не платили, и все студенты работали, и чаще всего в ночную смену, поэтому кровать делили также посменно. Одна девушка уходила на работу, другая ложилась отдыхать. Весело и дружно. Когда комендантша выгнала Настю, все на следующий же день были у декана, потому что не могли позволить лучшей студентке курса бросить свою мечту. Они все знали, как сильно она хотела стать учителем и как упорно к этому шла.

У Насти выступили слезы на глазах. «Спасибо, Господи! – подумала она, – за то, что я плачу в последнее время только от счастья». Как будто почувствовав, что немного и о нем подумали, на руках Насти зашевелился, по-особенному посапывая и покряхтывая, малыш.

– Дай мне подержать! – в один голос вскричали подруги. От их резкого вскрика я уже разошелся не на шутку. А они все вместе засмеялись.

Мама вернулась в институт, продолжила учиться, а я наслаждался большим количеством нянек. Думаю, именно с тех пор женский пол во мне души не чаял.

Особенной была встреча у мамы с человеком, который выгнал ее в ту холодную зимнюю ночь на улицу. В день возвращения Насти она привычно не вышла из своей комнатки, хотя студентки шумели и смеялись в коридоре на проходной. Обычно на такое Марфа Васильевна реагировала молниеносно, бранясь и разгоняя веселящихся девушек. Не встретила мама ее и в ближайшие дни, и в свойственной ей манере расспрашивала подруг, где же Марфа Васильевна, не заболела ли, не выгнали ли с работы.

– На месте ведьма. Может, стыдно просто ей, – отвечали соседки, зло улыбаясь.

На день пятый после возвращения мама решила навестить комендантшу. Она как раз возвращалась со мной с дневной прогулки, на которую спешила каждый день после пар. Набралась смелости и сделала то, чего никто не совершал из жильцов общежития до этого. Она постучала в дверь Марфы. За дверью послышались шаги по направлению к двери, но никто не открыл. Настя снова постучала, уже настойчивее. И снова никто не открыл. Мама заговорила.

– Откройте, пожалуйста, Марфа Васильевна. Я знаю, что Вы там.

И тут я, ощутив, наверное, голод после прогулки, решил тоже подать свой твердый голос. Дверь отворилась, и на пороге стояла несчастная женщина и смотрела на источник крика на руках Анастасии. Мама сразу поняла, что творилось в душе у Марфы Васильевны. Она с самого начала знакомства с Марфой видела, что этот человек не просто так проклинает весь мир. Она очень хотела ей помочь излечить ее израненную душу и была права, подумав, что комендантша скажет добрые слова.

Мама молча протянула ей меня, закутанного в одеяло. Чувствовала, что ничего плохого не случится. Ее природная психология подсказала, что именно это в данную минуту необходимо Марфе. Та, как завороженная, не сводя с меня глаз, протянула дрожащие руки. И я оказался на руках человека, из-за которого мог погибнуть. Настя отдала малыша и спросила негромко:

– Вы мне с ним поможете? Пожалуйста.

И что-то зажглось в глазах у Марфы, она ожила, подобно сломанной шкатулке в руках мастера. Весь механизм заработал. Сначала, конечно, его необходимо было очистить от ржавчины, но сердце застучало в радостном ритме, затрепетало от счастья.

С того дня Цербера больше и не видели. Удивлялись только все студентки переменам с Марфой. Прикрикивать и гонять жительниц она меньше не стала. Порядок есть порядок, но няньки для меня лучше не было, пока мама жила там.

– А она и не старая совсем, оказывается, – говорили друг другу студентки.