Муаровая жизнь

– Ольга Феликсовна, мне сделали предложение, и я его приняла, – с искрящимися глазами, держа за руки приемную мать, проговорила Янина. После разговора с Терентием она поспешила поделиться радостной новостью с самым близким человеком.

– Ну, слава Богу. Надеюсь, сейчас меня никто кроме тебя не слышит? – шутливо озираясь, проговорила Ольга Феликсовна. – А то вера нынче не в почете.

– Терентий – прекрасный человек, он Вам понравится, – продолжила Янина.

Ольга Феликсовна удивленно и немного непонимающе взглянула на дочку.

– Я понимаю, что сначала нужно было спросить и посоветоваться с Вами, – начала оправдываться Янина, – но все произошло так быстро.

– Да уж быстро, но это твоя жизнь, и то, как и с кем ты ее проживешь, решать исключительно тебе самой. Прошли времена подбора пары для своих детей.

В тот день Ольга Феликсовна пришла домой рано, чего обычно с ней не случалось. Муж сразу же забеспокоился, ведь это так не похоже на его жену.

– Дорогая, ты приболела? – спросил, выйдя в коридор из комнаты.

– Со мной как раз все хорошо. Он совсем ей не пара, – сетовала Ольга Феликсовна мужу. – Костя, ты бы его видел, он такой надменный. У меня и в мыслях не было, что наша Яночка ему приглянется. Он самовлюбленный нарцисс. Недосмотрела я, не уследила, – причитала, почти плача, Ольга Феликсовна. – Кирилл Эдуардович – такой замечательный человек, так нежно ухаживал, а она выбрала первого встречного. Нет, ну он, конечно, красив, как Бог, но внутри, кажется, человек с гнильцой.

– Вот поэтому-то раньше и решали родители, за кого замуж выходить и на ком жениться, потому что малы, импульсивны и глупы дети. Мы старше, нам виднее, – спокойно и монотонно, в своей манере, проговорил муж.

– Я не могу с ней так поступить, не имею на это права. И потом, может он действительно неплохой человек, и, узнав его получше, мы изменим свое мнение.

– Тогда пусть все идет своим чередом, – высказал свое мнение по этому поводу супруг.

Янина светилась от счастья.

– Мне кажется, у меня выросли крылья. Это и есть счастье? – спросила она Ольгу Феликсовну после росписи.

– Для меня счастье – это когда я вижу тебя такой и знаю, что у тебя все хорошо, – ответила Ольга Феликсовна.

Пока Терентий находился на больничном, молодожены жили во второй комнате у приемных родителей Янины. Когда военная комиссия признала его снова пригодным к службе, вернулся в военное училище в казарму. Теперь их встречи были очень редкими, лишь в часы увольнительных. Но скучать Янина не успевала, дни летели, словно осенние листья, подхваченные ветром. В госпитале много работы, в институте сессия, свободного времени совсем не было, поэтому соскучиться по Терентию не успевала.

Прибежав с института, Янина собиралась в госпиталь и услышала, как кто-то пришел к Ольге Феликсовне.

– А кто приходил? – спросила Янина, выйдя в коридор квартиры и застегивая сумочку.

– Яночка, скажи мне, пожалуйста, а что вы с Терентием решили насчет детей? – задала странный вопрос Ольга Феликсовна, держа в руках конверт.

– Рано нам об этом думать. Я учусь, Терентий тоже. Сначала учеба.

– Понятно, – немного растягивая слово, проговорила Ольга Феликсовна.

– А почему Вы об этом спрашиваете?

– Только что приходила бывшая жена Терентия с сыном.

Янина так и замерла, услышав это. Он никогда ей об этом не говорил: ни о жене, ни о сыне. «Не говорил, значит, мне это знать не полагается, – подумала Янина. – Сейчас мы так мало времени проводим вместе, что говорить о неприятных ему вещах незачем. Захочет, сам расскажет». И никогда об этом не спросила. Она всегда чувствовала, о чем лучше с ним не говорить, какие темы не обсуждать.

Глава 7

Общежитие

Факультетский сын. Так меня называли среди студентов, я был единственным ребенком, имеющим привилегию жить в общежитии, поэтому баловали меня все.

Пока был мал, хлопот доставлял немного. Точнее, заботы были в основном со стиркой. Вначале комната, в которой жила мама и ее девять подруг, наполнилась веревками, которые были причудливо натянуты от стены к стене в хаотичном порядке. На них постоянно висели и сохли мои пеленки, чуть позже добавились ползунки.

По мере моего роста эта небольшая комната с пятью кроватями наполнялась все новыми и новыми моими атрибутами. Через несколько месяцев от рождения меня уже нельзя было оставить на кровати без присмотра. Ребята с курса придумали, как быть. Пробравшись внутрь женского общежития через комнату Зинки, смастерили для меня манеж. Они раздобыли где-то два гамака, которыми обтянули одну из кроватей, и опасность моего падения была устранена.

К годику под кроватью вместе с корытом для стирки и моего купания красовался эмалированный голубенький горшочек с крышечкой. Его предназначение мне объясняли всем общежитием, потому что стирка и глажка, думаю, утомила всех. Теперь с появлением горшка образовался небольшой просвет в пеленках, которые вывешивали. Но забот добавилось. Я пошел и заговорил. Пол походил на минное поле. Все несли мне всё, что, по их мнению, могло бы стать игрушкой, а я радостно разбрасывал это по комнате. Ночью, после смены, добраться тихонько до своей кровати никто не мог: срабатывали мои игрушки-ловушки. Но ни одна из жительниц комнаты ни разу не возмутилась. Каждую ночь схема была одна и та же: темная комната, кто-то крадется к кровати на цыпочках, шум от падения, смех девушек, мой плач, а потом снова меня убаюкивают.

В 1933 году Анастасия закончила филологический факультет и получила назначение на работу учителя в Рашевскую среднюю школу, на западе Украины. Попрощавшись с подругами, которых также направили преподавать в другие районы страны, мама взяла меня за руку, и мы двинулись в путь.

В кабинет к директору мама зашла почти сразу, как приехала в земскую школу. Выпускаясь из института, Анастасия очень просила руководство деканата распределить ее в Херсонскую область, поближе к родным, но получила отказ, и отправили ее «куда требует Родина».

Зайдя в кабинет, подала документы об окончании института на стол директору и направление на работу. Я стоял рядом, держа ее за руку. Директор вышел из-за рабочего стола, поздоровался за руку с мамой, представился:

– Михаил Григорьевич, ваш непосредственный руководитель.

Снова присел за стол. Мама осталась стоять, присесть ей не предложили. Бегло изучив поданные документы, сказал:

– Рад, что в нашем коллективе появился новый молодой преподаватель. Но есть небольшая проблема, как я вижу, – и он посмотрел на меня, – но я сразу же напишу прошение в детскую колонию. Согласно Указу правительства, Вы как преподаватель и агитационный работник будете круглосуточно находиться в школе и должны полностью отдаться работе, а он, – директор рукой показал на меня, – будет отвлекать. Поэтому я Вам даю несколько часов разложить вещи и организую, чтобы Вас с сыном сопроводили в колонию. Это недалеко, пятьдесят километров от села, на выходных сможете навещать.

Мама молчала, не возразила, потому что время такое было. Никто не мог возразить, если так решено правительством. Кто перечил власти, оказывался в северных лагерях, или без суда расстреливали. Она даже заплакать в присутствии директора побоялась. Только в момент, когда руководитель школы произнес слово «колония», она сильно сжала мою руку, наверное, в тот самый момент так же сильно сжалось ее сердце. Мне сделалось немного неприятно, но я остался стоять смирно, как меня учила мама.

Учителя жили прямо в школах, в классах. Но не это оказалось самым страшным препятствием. Правительство приняло решение, что преподаватели – это лучшие агитаторы власти. Они образованы, начитаны, грамотны. Народ сильно сопротивлялся коллективизации. Поэтому на обязательных для всех в городах и селах вечерних занятиях, где учениками было взрослое население, преподаватели вели пропаганду правительственной программы. Для работников школы ввели казарменное положение без возможности отлучаться из зданий школ, за исключением выходного дня и лишь по письменному разрешению директора. Для тех учителей, которые имели ребенка, был приказ: «Забрать! И в колонию на обучение». Сложно себе сейчас представить, чем руководствовались люди, управлявшие страной. По их мнению, меня лучше воспитают в колонии, нежели родная мать-педагог. И я же был не единственным таким ребенком. По всей стране множество сирот, чему поспособствовал голод и разруха. Но больше всего сирот было искусственно созданных, потому что лагеря наполнялись репрессированными заключенными. К этому списку еще добавили и детей учителей.

О чем говорили взрослые я, конечно, не понял, мал совсем был. Не понял также, почему мамины глаза начали темнеть, как в моменты, когда ей становилось грустно.

– Вы единственный преподаватель с высшим образованием в нашей школе. Дети нуждаются в хорошем педагоге, – проговорил директор, когда мы выходили из кабинета, тем самым стараясь ее приободрить, затронув тему обучения.

Вот так странно – дети нуждались в моей маме, а я ее потерял. Они проводили с ней так много времени, как же я им потом завидовал! Я жил с чужими воспитателями, а она учила чужих детей. Но мама любила свою работу, которая ее отвлекала от боли и тоски по родному ребенку. Всегда надеялась, что где-то там, в нескольких десятках километров, есть учитель, который так же учит меня.

Что происходит, не осознавал, и, увидев повозку и лошадь во дворе школы, обрадовался еще одному приключению с мамой. Как же я ошибался! Я расстался с единственным близким и дорогим мне человеком.

Глава 8

Савёнок

Мысль о том, что ты одинок в этом мире, ребенок воспринимает совсем по-другому, не так, как взрослый человек. Только спустя годы и смотря назад в прошлое, понимаешь, как ты был одинок и никому не нужен. Но только не в возрасте неполных пяти лет. Твои глаза в этом возрасте широко смотрят на мир, и доверие к нему не исчезает. Ты шагаешь смело и уверенно по жизни, будучи таким, по мнению взрослых, беззащитным. Но ведь они не знают, что если ты голоден, то вполне можно сбежать на базар, где сочувствующие люди подадут, сжалившись, потому что вид твой всегда, мягко говоря, неопрятен, лицо замурзано, глаза просящие. И в твои годы тебе это совсем не помеха, а даже помощь в добывании пищи. Кроме того, давно уже умеешь стащить у зазевавшихся продавцов, что повкуснее. Например, конфеты. О, это моя слабость из слабостей. Ни одна колбаса не сравнится с этими дорогими сердцу сладостями в ярких обертках! Конечно, не всегда все удавалось гладко, и страдало или ухо, или то, на чем потом долгое время не очень комфортно сидеть, но это того обычно стоило. Ведь ты в данное время ничей, ты интернатовский подкидыш. Так обычно нас называли продавцы вдогонку, когда мы удирали, держа в руках кусочек колбасы, яблоки за пазухой или что другое. Но мы в этом своем положении видели и прелесть. Так бы повели к родителям, стыдили, вычитывали, при этом держа за ухо. А ты этого избегаешь, если случилось, что поймали и узнают, что твой дом колония, понимают – тебя не к кому вести, некому говорить о твоих проступках. Пара затрещин, накрученное ухо, и снова свобода.

Нас таких в те годы было много. Мои первые, более четкие, воспоминания детства связаны с колонией, когда мне было неполных пять лет. Она немного отличалась от колонии, которую Вы себе сразу представили, но уклад и быт имела, все же соответствуя названию.

В довоенное время оказалось большое количество детей, родители которых были репрессированы. Поэтому создали детские колонии, куда свозили детей разного возраста – от трех лет до шестнадцати – из разных уголков страны. Отдельно создали мужские и женские детские колонии. Немного позже их переименовали в интернаты, но это были далеко не детские дома или приюты для детей, оставшихся без родителей. Для меня в памяти это самая настоящая колония, название изначально было подобрано правильно. По периметру натянута колючая проволока в десяток рядов от столба к столбу, при въезде круглосуточная охрана, разве что без оружия, и отсутствовали смотровые вышки с часовыми, но это не отменяло внутренний уклад и то, куда я попал.

На территории колонии располагались бараки, в которых размещали по двести детей в зависимости от возраста. Еще был отдельный барак под столовую и хозяйственные нужды, итого пятнадцать строений. Каждый барак делился на шесть групп, в каждой из которых работало два воспитателя, исключительно мужчины. Как и положено в режимном учреждении, все делали по часам и под присмотром воспитателей, но это никоим образом не мешало внутри колонии устроить свой мир и установить свои правила. Так, на завтрак, обед и ужин в столовой давалась пайка хлеба. Нас строем по два человека приводили в столовую на свое время воспитатели, и мы усаживались за стол, рассчитанный на тридцать человек – по пятнадцать с каждой стороны – на длинные деревянные лавки.

На завтрак, обед и ужин выдавали пайку хлеба весом примерно сто пятьдесят грамм. Цвет и вкус был так себе. Но мы всегда были голодными, и поэтому для нас этот небольшой, темного цвета кусочек хлеба из ржаной и кукурузной муки был самым вкусным. Мы другого никогда и не ели. Пайку хлеба, что давали на завтрак, можно было съесть, так же, как и вечернюю, выдаваемую на ужин, но только не обеденную. Ее необходимо было искусно спрятать в карман и отдать дежурившему в этот день старшому. Уплатить оброк пацану лет четырнадцати, которого на этот день назначил главарь местной банды сборщиком налога с остальных. За это обычно давали одобрительную затрещину: «Мол, молодец!» Вот если ты этого не сделаешь, не отдашь незаметно небольшой кусочек хлеба, на выходе из столовой, на площадке за бараками, в обеденное свободное время тебя поколотят сильнее. Но, даже зная, что за неповиновение могут побить, я не мог смириться с несправедливостью. В знак протеста я ее, так сказать, подравнивал. Со всех сторон общипаю, помну в руках крошечки – и в рот, хоть как-то утолив голод.

– Чё общипанная такая? – грозно спросил приемщик дани.