– Теперь тебе что не жить, – кивнула я, – не заскучаешь.
Тут на крыльце возникла Сонька.
– Максимыч, у тебя картошки на посадку не будет?
– Найдем.
– Что это за любовь к сельскому хозяйству? – удивилась я, когда мы шли к дому.
– Ну, не знаю. Дачники должны картошку сажать. Не можем мы здесь жить, ничего не делая.
– А я не здесь. Я домой.
– Ты что? – ужаснулась Сонька. – А Максимыч? А если в органы сообщит?
– И что мы сделаем?
– Будем в курсе. Греточка, нельзя нам никак уезжать. Мы должны держать руки… на этом…
– На ширине плеч, – подсказала я.
– Да… Свинья ты, Гретка. Мы должны знать, что происходит.
– Ясно. Временами облачно. Местами кратковременные осадки.
– Чего?.. Греточка, ты меня послушай. Конечно, я не такая умная, как ты, может быть, я даже совсем неумная…
– Дура, что ли?
– Может, дура, – согласилась Сонька, – но кое-что я понимаю: мы должны все держать под контролем, – нашла она нужную фразу и так обрадовалась, что и я начала радоваться из чувства солидарности: детская радость в глазах дорогой подруги была умилительна.
– Чего ты хочешь? – спросила я.
– Поживем праздники, картошку посадим, за дедом присмотрим, не начудил бы… А если органы, так хоть будем знать. А?
Если Сонька что-то вбивала в голову, это навеки, она всегда твердо стояла на своем, хотя вокруг хватало стульев, чтобы сесть. Я махнула рукой – остаемся.
При всем Сонькином желании сажать картошку после такого ливня было невозможно. Весь день мы валяли дурака. К вечеру, когда заметно подсохло, Максимыч объявился, задумчивый и явно обеспокоенный.
– Ты чего как пришибленный? – поинтересовалась Сонька.
– На кладбище ходил.
– Опять? Чего тебе неймется?
– Как же… любопытно.
– У меня был любопытный знакомый, так на днях схоронили.
– Сонька, закопали ее.
– Кого? – очень натурально испугалась она.
– Ну, яму эту.
– Кто ж ее закопал?
– Откуда мне знать? Пошел сегодня взглянуть, а ее и нет вовсе. А после дождя и место не найдешь, будто корова языком слизнула.
– Ну и что? Нужна тебе яма?
– Как же, Софья, что-то ведь здесь не так.
– Я тебе говорила и еще повторю, помалкивай ты об этом. Далась она тебе.
– Надо бы все-таки сообщить куда следует.
– Сообщи. Яма у него пропала. Была и нету. Засмеют на старости лет. Давай-ка за стол. За картошку денег не взял, так хоть выпьем.
Максимыч не отказался. Часов в десять мы отнесли его на родной диван.
– Ну и что? – съязвила я. – Так и будем человека спаивать?
– А что делать прикажешь? Как бы его от этой глупой мысли избавить? – печалилась Сонька.
Два следующих дня мы сажали картошку и спаивали соседа. Такая щедрость со стороны Соньки кого угодно насторожила бы, но Максимыч, похоже, и подумать не мог, что в голове соседки, которая росла на его глазах, могут завестись черные мысли. Однако, несмотря на систематическое спаивание, забота о появившейся, а затем пропавшей яме его не оставляла. Он упорно вспоминал ее, доводя Соньку до отчаяния. К моей радости, праздники кончились, пора было возвращаться домой.
– Я с тобой, – заявила Сонька.
– А как же лето аристократки?
– Какое лето, когда он возле амбара лежит. Продам к чертям собачьим эту дачу.
– А Максимыч? Не получит поллитровки и в органы кинется.
Сонька заскучала.
– Все равно, одна я здесь не останусь.
Я только вздохнула.
Мы вернулись в город. Привычные дела отвлекли от мыслей о ночном приключении, и я заметно успокоилась. На День Победы я сбежала от Соньки к друзьям в Загорск, и мы неделю не виделись, хотя она звонила с завидной регулярностью. Подруга в эти дни занималась выколачиванием денег с жильцов, снимавших у нее родительскую квартиру, была чрезвычайно деловита и о покойнике даже не заговаривала. Так было до пятницы. В пятницу, выходя с работы, я заметила Соньку. Она вышагивала по тротуару от дверей до угла здания и была явно чем-то взволнована. Я вздохнула и пошла ей навстречу.
– Ну, и чего ты здесь бродишь?
– Тебя жду.
– Могла бы позвонить.