Всё равно мы будем

Старик «сенсей» улыбнулся, словно прочитал Катины мысли, и занял место чайного мастера.

«Хотей» продолжал сидеть в углу и играть на флейте, но мелодия сменилась с призывно-лирической на тихую и монотонную. Кате казалось, что он тянул одну ноту, тихо-тихо, словно боялся, что от более громкого звука расплескается чай.

Густая и протяжная песня флейты приглашала расслабиться и забыть обо всем.

С точки зрения логики все вокруг происходящее походило на сцену из спектакля в театре абсурда. Какая-то пещера, какие-то старички, какой-то дырявый чайный домик! Без окон, без дверей…

Катя отмахнулась от этой мысли. Звук флейты уводил ее от земли, от прямолинейной логики. Какой-то частью своего существа она почувствовала, что все, что происходит с ней здесь и сейчас, это самая что ни на есть настоящая реальность. Та, в которой она ощущает себя в полной безопасности.

Они сели друг напротив друга, и «сенсей» начал свои приготовления. Неслышно подошел «Сом», поставил тецубин на циновку справа от «сенсея» и снова удалился к костру.

Время будто остановилось. Катя посмотрела в глаза чайному мастеру. Плакать больше не хотелось, на нее снизошел покой. Ей показалось, что маленький и сухонький старичок стал огромным, как гора, и таким же могучим.

Она пригубила чаю.

Погоняла его во рту, как полагается. Это в России считается дурным тоном хлюпать и причмокивать во время чаепития, а в Китае и Японии это обязательное действо – чай должен коснуться всех рецепторов во рту, щедро омыть верхнее нёбо.

Горьковатый вкус неожиданно раскрылся нотками обиды.

Внезапно всплыли в памяти детские горести: как она, в шесть лет, завернувшись у окна в тюлевую занавеску, пританцовывала и припевала, воображая себя царевной-лебедью. Махала руками, как крыльями…

Ощущение полного, безграничного счастья было прервано резким окриком папы из кабинета: «Опять ерундой занимаешься? Время тратишь? Иди читай!»

И она как-то сразу сникла, словно цветок, который опалило слишком жаркое солнце. Вроде бы оно любя, но без воды цветку не жить.

Или вот еще. Ей четыре.

Это ее самое первое воспоминание в жизни.

Она взяла у папы тушь и кисточку для каллиграфии. У себя в комнате она нарисовала на большом листе ватмана чудесный рисунок: цветочки и листочки в стиле го-хуа – древнекитайской живописи. Художник мог часами рисовать листья бамбука, добиваясь совершенства. Кате было некогда. Она наляпала цветочку жирных черных лепестков и посадила целый сад.

Когда отец, работавший в кабинете, внезапно понял, что дитя подозрительно затихло, и заглянул в комнату, он увидел жуткую картину. Ребенок был словно вымазан в саже – черные полоски под носом и на щеках напоминали боевой раскрас индейцев. Кисточка, которую профессору как величайшую драгоценность подарил коллега из Токийского университета, походила на ершик для чистки унитазов. А ведь была волосок к волоску, чтобы ей поддавались тончайшие нежные линии.

То, что сейчас грянет гром, Катя поняла не сразу. Она в пылу своего черно-белого садоводства даже не заметила, как открылась дверь за спиной. Громкий вопль отца заставил ее вздрогнуть:

– Кто разрешил брать кисточку?

Спина сжалась, как будто ее хлестнули плетью. Все внутри заледенело.

– Папочка…

Он подошел и с силой вырвал у нее кисточку и тушь. Молча. Это было самое страшное. Катя не понимала, в чем ее вина, и потому боялась отца. Особенно боялась, когда вот так, молча, будто бы ее, Кати, не существовало вовсе.

– Папочка, я тебе подарок рисовала… – Губы ее задрожали. Огромные серые глаза набухли слезами.

Но он не хотел слушать. Снизу вверх она смотрела на свое прежде обожаемое божество, которого теперь страшилась. Она что-то сделала не так. Но что?

Флейта внезапно взяла высокую ноту и вырвала Катю из прошлого.

Она очнулась. Сенсей с космическими глазами протягивал ей вторую чашку. Рукав серого кимоно чуть пополз вверх, и она заметила на запястье розовый цветок сакуры. Неужели татуировка? – изумилась Катя. В Японии они не то чтобы запрещены, но отношение к ним настороженное. До 500 года татуировки были привилегией императоров. Позже – самураев. Самыми популярными были изображения хризантемы, символизирующей решительность и самообладание, и сакуры. Нежный цветок, с его короткой жизнью, напоминал самураю о мимолетности бытия: мы на этой земле всего лишь гости. Воин готов был умереть в любой момент и как напоминание об этом носил татуировку.

Но старичок «сенсей» ведь не самурай, молнией промелькнула мысль. Ему же не пятьсот лет! Значит…значит…что?! Якудза? В двадцатом веке, с 1948 года, преступники набивали тату, чтобы показать свою принадлежность к какому-то клану или группировке. По возрасту он подходит.

Катя вдруг испугалась. Куда она попала?! Эти трое, кто они? Живут в пещере. Укрываются от властей? Она решила, что они монахи. Но монахи не набивают себе тату! Может, они убийцы? Заманивают жертв, а потом… а потом… что потом? Она даже не знала, что предположить. Ограбят? У нее ничего нет. Убьют? Зачем? Да и убили бы уже давно, если б захотели. Она охнула. Изнасилуют? Они же старые! А может, человеческие жертвоприношения? А в чае наркотик? Сейчас напьюсь, а они у меня сердце вырежут. Жуткие в своей абсурдности образы словно окатили ее грязной водой. Будто кто-то сверху вылил на голову помои. Катю передернуло.

От костра раздалось приглушенное хрюканье.

Она испугалась еще больше.

И, ища спасения, посмотрела на чайного мастера.

Он, казалось, прочитал все ее безумные мысли, но и бровью не повел. Весь его облик излучал умиротворение. Бездонные глаза не транслировали никакой информации, не давали опоры. Как ни всматривайся, ничего не понятно.

Он так и застыл с чашкой в протянутой руке. Катя осторожно взяла чашку. Ей стало неловко. Страх и стыд тащили ее в разные стороны. Победил стыд. Они тут ради нее такое затеяли, а она будет кочевряжиться?

Катя сделала глоток и закрыла глаза.

Вторая чашка была горше предыдущей. Странно, – пронеслась мысль. Даже не мысль, а ощущение мысли. Как ветерок от крылышка бабочки. Обычно ведь бывает наоборот. Вкус должен утончаться, пока не станет еле заметным, почти неуловимым, как предчувствие.

Боль навалилась на нее, как стадо безумных баранов, и в этой боли она уже не могла различить своих обид на отца, на мать, на мужа, который был вечно занят и только морщился, когда она хотела поговорить по душам.

Ей вспомнился один вечер. Они смотрели по телевизору «Дневник памяти», лежа в постели. Дети давно спали и завтра была суббота, никаких лекций в универе, можно отдыхать и ни о чем не думать. Фильм взбудоражил Катю. А смог бы ее муж вот так же? Быть с ней до последнего и даже тогда, когда она себя не помнит?

Она осторожно прижалась к нему. Муж не любил телесных контактов, все время морщился, когда она подходила обняться. Она знала об этом, но не могла сдерживаться. Ей были нужны прикосновения.

– Он у тебя не кинестетик, к тому же недолюбленный, мать же его отдала в ясли в два месяца, – растолковывала ей Римма. – Вряд ли этот канал уже откроется. Терпи. Ходи к массажисту, там тебя погладят, – беззлобно хохотала она.

Но Катя все не оставляла своих попыток достучаться до мужа. Надеялась, что ее любовь сможет его исцелить.

– Тебе понравилось? – спросила она, еле сдерживая слезы. Ей очень хотелось обсудить тонкости любовных переживаний и получить ответ на свой вопрос. Он с ней? Они по-настоящему вместе? В горе и радости, пока смерть не разлучит? Или…

– Нормально, – сухо ответил он. И навалился на нее.

Когда все закончилось, она почувствовала себя использованной. Обида ошпарила ее и колючим ежом встала в горле.

Вдруг вспомнилась мама, которая шла со своим служением мужу гордо, как революционер со знаменем, готовая в любую минуту пожертвовать собой во имя высшей цели, великого блага, а именно комфорта драгоценного супруга. Он же гений! Катя с детства видела один и тот же сценарий маминой самоотверженности. Мать отдавала всю жизнь, не ожидая благодарности, не замечая, что превратилась почти в прислугу.

Кате стало стыдно от своих мыслей. А может, это и есть счастье? И мама, кажется, вполне довольна своей судьбой. А она, Катя? Это же мой женский долг, надо его выполнять. Терпеть надо. Такая вот у него любовь.

– Нельзя наступать на себя, – профессионально поучала ее Римма, потягивая мартини на просторной Катиной кухне. – О своих чувствах надо говорить. Иначе невысказанные эмоции начинают разъедать человека изнутри. Как рак, не дай бог, конечно, тьфу-тьфу-тьфу. Ферштейн?

– А если мои чувства никому не нужны? – спросила она тогда.

– Нужны, – покровительственно, как ей показалось, ответила Римма. – Тебе нужны. Тебе, а не кому-то там. Отношения – это когда вы можете рассказывать друг другу обо всем. А иначе зачем?

«Тебе хорошо говорить», – привычно подумала Катя. Но вслух ничего не сказала, боясь обидеть подругу, у которой не было ни мужа, ни детей. И при этом – вот странность! – Римма не то чтобы не чувствовала себя несчастной, а наоборот, сияла радостью и удовольствием от жизни. Смаковала ее, потягивая через трубочку, как пьянящий коктейль.

С каждой выпитой чашкой удивительного чая Катя проваливалась в свои воспоминания и вспышками, как кадры клипа, перед ее внутренним взором проносились сцены из жизни и болью отзывались во всем теле. Ее ломало и крючило, спина ныла, как будто только сейчас Катя осознала, какой тяжелый груз она несет. Сколько прошло времени, она не знала. Ее тошнило этими воспоминаниями.