И в зеркале моём, и в зазеркалье… Стихи и проза

…И вот я перебираю в памяти события сегодняшней и всей своей жизни, перебираю всю себя, и ищу, напряженно ищу корни свои, свои начала не просто в детстве – в тебе, мама.

Как тесно, как мучительно тесно мы жили! Дело не в том, что была у нас одна комната в коммунальной квартире. Теснота была другой, я долго этого не понимала, хотя и ощущала почти постоянно. Мне только-только исполнилось девять лет, брату – шесть, когда умер отец, и мы были вся твоя жизнь, которой ты отдавалась безоглядно и самоотверженно. Ты сузила её до любви к нам, и в такой очерченности нашего бытия мне не хватало впечатлений для ума и сердца, да и книг в те послевоенные годы в нашем доме было мало…

Мы жили почти наедине с тобой – гости приходили редко, да и тебе было не до походов куда бы то ни было: вечные вдовьи подработки в нелёгкое послевоенное десятилетие, скудный быт и гардероб. И не было у меня той среды, круга общения, в котором человек формирует и оттачивает себя, выбирает ориентиры. Я чувствую невосполнимость этого до сей поры.

А тогда я жила в полувымышленном мире, и чем меньше событий было в моей повседневности, тем больше я заполняла себя мечтами, иллюзиями, почти идеальными представлениями о жизни. Об эти иллюзии и идеализм мне дано спотыкаться и по сей день.

Вечерами я, ещё совсем девочка, не могла уснуть, если в доме хотя бы тихо звучало радио. Мне казалось, что всё мне мешает, всё меня отвлекает. От чего отвлекает? То была еще не осознанная тоска по сосредоточенности и тишине, той, когда можно вслушаться в самое себя. Потом, уже взрослой, мне довелось прочитать, что у каждого – своя норма одиночества, и многое стало понятным. Тогда же я просто ощущала какой-то душевный дискомфорт, мне, почти постоянно обращенной в себя, не хватало тишины, молчания, возможности от всего отключиться, отдвинуться хотя бы на время.

Я хотела тишины, а ты, мама, если можно так сказать, жила вслух. Посмотри, как рано начинает темнеть, говорила ты мне. Знаешь, давай лучше эту вазу поставим сюда… Включу-ка я радио… Так пить хочется, чаю, что ли, согреть… Не забыть бы соли купить, кончается уже… Не забудь, я завтра приду с работы попозже… Ты говорила, а я старалась не слушать, не слышать, не обращать внимания. Я уставала от этой непрерывности и восставала против нее, но и втягивалась невольно, и начинала ловить себя на многословии.

Но что для меня было самым тягостным и болезненным – до отчаяния! – я никогда не была предоставлена самой себе. Ты ходила за мной почти тенью, участвовала в каждом миге моей жизни: все время советовала, помогала, поправляла, одобряла или укоряла, на что-то обижалась, с чем-то не соглашалась, рвалась заменить меня в любой житейской мелочи или откорректировать ее на свой лад.

В любую секунду нашей совместной жизни я находилась под твоим взглядом. Твоя оценка, твое измерение обволакивали, пропитывали, заполняли меня, не просто стесняли мое «Я», а почти стирали его, не давали проступить, проявиться… Я не умела, не знала, как этому противостоять, не обидев тебя, я старалась быть терпеливой, что получалось далеко не всегда, и я, увидев тебя расстроенной или обиженной, страдала еще больше.

Наша, почти трагическая, несовместимость была с нами всю жизнь. Скажу больше. Я, изначально, природно иная, отличная от тебя по характеру, по складу души, по темпераменту, по вкусам и устремлениям, – с каждым годом становилась все более похожей на тебя. Во мне проступали твои реакции на окружающее – быстрые, скоропалительные, импульсивные, которые мне не нравились, мешали в тебе, но трижды – повторенные во мне самой. Я ловила себя на суетливости и мнительности, на утомительном для другого участии в его жизни, многословии, и – ничего не могла поделать.

Я была уже почти твоей копией, почти тобой, мы становились одним целым, словно сросшиеся сиамские близнецы – родные, близкие до предела и так же, до предела мешающие друг другу жить своей жизнью.

Прости меня, мама, мамочка, дорогая моя, прости за то, что я веду этот разговор. Поверь – во мне нет и тени упрека, обращенного к тебе. Было как было. Человек такой, какой он есть, и он не может дать другому больше того, что есть в нем или у него. Ты отдала нам всё, что могла, – больше отдать невозможно. Но мне, сегодняшней, так нужно еще раз прожить, пережить – уже в себе – происходившее с нами…

Ах, мама, мама, как удивительно ты проявляешься во мне, как повторяю я не только твои поступки, характер, твое мироощущение, но и – судьбу.

Ты – врач, и первым моим институтом, правда, всего на год, стал медицинский. Меня хватило понять – это не моя стезя.

Ты была второй женой у моего отца, то же самое повторилось и в первом, и в последнем моем супружестве. А ведь быть второй женой – не просто иная арифметическая последовательность событий, о нет… Это означает – почти постоянно находиться в полосе сравнения с другой женщиной, со всем тем, что было до меня. И не имеет значения, в чью пользу сравнение, сам факт такого подспудного «соперничества» – как груз, как пресс, отяжеляющие жизнь. И в чем только не подозревают вторую жену все и вся! А не корыстна ли? А искренна? А соответствует? И необходимость постоянного алиби – как путы, только не на ногах, а на душе.

Ты, мама, сумела сложить добрые отношения с дочерью моего отца, а через десятилетия моя душа, и на миг не усомнившись в том, что только так и можно, безоглядно рванулась к уже взрослым детям моего мужа. Мне мало было просто добрых отношений, я могла их любить, любила, дорожила каждым их шагом мне навстречу. И зачем, зачем всё это было в моей жизни, непомерно дорогой оказалась плата… Но сейчас – о другом.

Почему я так повторяю тебя, мама? Что это – наследственность, рок, судьба? Не знаю. Может, просто таким был круг моих ощущений, привычек, впечатлений? Всё казалось обычным, естественным ходом событий – так чему же тогда сопротивляться, за что избегать или не принимать такой порядок вещей… И даже вопроса в душе не возникало: может, иначе – лучше?

Да нет, душа и задуматься не успела в этой слитности существования с другой душой. Не успела, не смогла, и жизнь пошла, покатилась, как трамвай по рельсам, как лыжник по проложенной лыжне. След в след.

…Долго, очень долго, мама, не могла я вырваться из замкнутого круга твоего притяжения. Я пыталась сделать это, пыталась отделиться в пространстве хотя бы физическом. Я уезжала из дома, от тебя – то в не очень далекий город на год учебы, то на год своего нескладного замужества в город подальше, то на край земли, на целое семилетие, после окончания университета.

И вновь дано мне было возвращаться.

Я уезжала и возвращалась, уезжала и возвращалась, и всё вновь двигалось по замкнутому кругу. А если так, то это означало: ограниченность, почти линейность моего существования: туда – обратно, туда – обратно. И никуда – дальше, и ничего – больше. Необходимо было не просто разъехаться, сменив место жительства и крышу над головой, необходимо было уйти внутренне. Внутренне отодвинуться, отдалиться, расстаться. Это было неизбежно, иначе нельзя было выстроить свою жизнь, сложить себя – иную, непохожую, отдельную.

В конце концов он произошёл, свершился – этот выход из чужого притяжения. Прости меня, мама, за слово «чужое». Материнское притяжение – разве это чужое притяжение? И на этот вопрос можно было ответить, только расставшись, только прожив отдельный, самостоятельный и непохожий на всё прежнее отрезок жизни.

Я прожила этот отдельный отрезок жизни, вместивший в себя пять лет позднего, нелегкого и счастливого супружества и два года (опять я повторяю тебя, мама…) вдовства. Это была моя жизнь, которую я сложила как могла, в ней были радость и горе, утраты и обретения, всё, что делает жизнь жизнью. И прожиты эти годы так полномерно, что их могло бы хватить на две долгих жизни.

И тогда-то – не раньше – в этой полномерности моего существования я только и смогла по-настоящему понять тебя, принять всё в тебе. В какой-то момент я вдруг обрушилась на себя: как же я могла раньше так думать, так жить… почему не попыталась изменить… отчего не смогла… Стоп. Уйти надо было и от самобичевания, от упреков и обвинений себе прежней… И лишь когда мне дано было понять и принять не только тебя, вчерашнюю, не только себя, вчерашнюю, а всё это наше общее «вчера», нашу прошедшую жизнь – такой, какой она была, – тогда лишь всё оказалось на своих местах. Было как было. Есть как есть. Я больше не воюю с прошлым, оно лишь живет во мне, оно лишь существует как часть моей жизни. Это мои начала – такие, какие были, и дай мне Бог сотворить их достойное продолжение…

Как избирательна наша память! Теперь мне вспоминаются иные эпизоды, иные детали быта и моменты давнего нашего бытия. Я будто заново слышу твои короткие, отрывочные, нечаянные рассказы о твоём собственном детстве, скудном, нескладном, и вижу, как трудно отделить, что – беда наша, а что – вина.

Вот ты рассказываешь о своей маме:

– Она всю жизнь даже не знала, сколько ей лет, запись в документах сделана со слов. Знаешь, что ей запомнилось? Когда умерла её мама, она очень горько плакала, соседи дали ей конфету, и она успокоилась…

Сколько же лет может быть человеку, если его в такой ситуации можно отвлечь вкусным угощением? Три, четыре, пять… А умерла моя бабушка, по тем же подсчётам, в шестьдесят лет, и было это в день окончания войны, девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, и точность этой даты – вне сомнения. С бабушкой, уже потерявшей сознание, пытались поделиться радостью: «Победа, слышишь, победа…» Не услышала.

Не из того ли мгновения, поведанного мне тобою, мама, берут начало строки моего стихотворения, написанного через четыре десятилетия: «Я когда-то умру за мгновенье до счастья, за мгновенье до взлета застыну навек…» И не из того ли мгновения впитала я, вобрала в себя непреходящее чувство: жизнь и смерть, радость и горе есть всегда, в любом моменте бытия?

…А откуда, мама, во мне всю жизнь такое острое желание делать подарки? Никакие даты так не западают мне в память, как дни рождения. Услышу один раз, и на всю жизнь это уже во мне, и душа подспудно готовится – придумать что-то особое, поздравить, подарить, ощутив себя при этом счастливой.

Я помню, как трудно мы жили после смерти отца в нелегкое послевоенное десятилетие, но не было дня рождения у брата или у меня, не согретого неожиданным подарком, с трудом изобретенным тобою при недостатке хлеба насущного.

Помню я, как ты каждый год удлиняла наши детские одеяла – мы с братом подрастали, а о новых и думать было нечего. Но когда ты, врач, шла по вызову к своим больным, ты умудрялась еще что-то отнести и чужим детям.

Я и сейчас почти не могу выбросить никакую вещь – а вдруг кому-то пригодилась бы. И отдавать стараюсь осторожно, чтобы не обидеть, не задеть самолюбия. И всегда со мною, мама, от того предметного и нечаянного урока, сознание, что есть люди, которым труднее, чем тебе, и забывать об этом грешно.

Ловлю себя на том, что хочется ещё и ещё – с душевным теплом и признательностью – вспоминать прошлое, и, прикасаясь к нему, смотреть сегодняшним взглядом на то, что отстоит так далеко во времени.

Почему, почему, скажи, мама, добро, сделанное мне, любой знак внимания или участия – от чужих ли, близких, – всегда вызывает во мне такой всплеск, такой перехлёст благодарности? Мне лишь теплое слово сказали, проявили доброжелательность – а я душу готова отдать в ответ. Откуда это во мне?

Помнишь, мы смотрели фильм о войне. Маленькая девочка босиком бежит по летнему лугу, а рядом рвутся снаряды.

Ты отводишь взгляд от экрана и оборачиваешься ко мне:

– Во время войны, – ты говоришь медленно, словно подбирая слова и вспоминая, – годика два тебе было, так я в твоё платьице, у края кармашка, кольцо золотое зашила. Вдруг, думаю, со мной что случится или потеряемся, и возьмут тебя другие люди. Постирают платьице и найдут колечко. Пусть, думаю, им будет за доброту.

Это была благодарность в никуда, в будущее, в неизвестность, и благодарность не за что-то уже полученное, а за одну лишь надежду на участие, на возможность добра. У меня перехватило дыхание…

И кто знает, может быть, с той поры, когда ты впервые надела мне платье с зашитым в него кольцом, я просто пронизана, пропитана, почти физически, благодарностью всем и за всё, что может быть по доброму обращено ко мне. Спасибо, мама…

Но чему же тут удивляться? Всё так, как и должно быть: я была – в тебе, вышла – из тебя, что же удивительного в том, что и ты проступаешь во мне – чертами лица, походкой, складом души, характером – всей статью души и тела?

Да, и я, и все мы – выходим из материнского лона, и душа наша соткана из тех же тончайших и невидимых нитей, что и материнская душа. Но не узор еще это, нет, лишь основа, канва, на которой каждому предстоит выткать свой узор, ибо во всем есть своя изначальность. Но как во всем есть своя изначальность, так в любой изначальности есть возможность своего, неординарного, индивидуального выхода.

Долгие годы я хотела отделиться от тебя, мама, уехать, оторваться, жить своей жизнью. Теперь это есть у меня. Я пришла к этому высокой ценой обид, потерь, горя, нелегкой судьбы, невосполнимых утрат. Это есть у меня – моя отдельность, моя жизнь, моё измерение. И в этой жизни так много места для тебя, мама. И мне не нужно уезжать от тебя, и хочется быть с тобой, видеть, слушать тебя… Мы – вместе, живем мы под одной крышей или нет, раз узы нашего родства так нерасторжимы.

И в какой-то миг – его я так и не отыскала! – мне дано было понять: моё отношение к тебе, мои отношения с тобою – это и первый контакт с миром, и прообраз всех моих будущих взаимодействий, вся жизнь моя, в тебе начавшаяся, с тобой продолжающаяся. Такая, какая есть. Моя. Спасибо тебе за неё. Спасибо судьбе, что я успела тебе это сказать при жизни и что ты успела это услышать.

P.S. Этот материал – с согласия мамы – был опубликован в московском еженедельнике «Семья» в 1993 году. В 1999 году мамы не стало, и моё «Спасибо, мама», повторенное и в новом стихотворении, она уже не услышала…

Не могу не привести его рядом с моими, бесконечно для меня трудными размышлениями о материнском биополе. Стихотворение это – и благодарность всем матерям…

«Спасибо, мама…»

Светлой памяти мамы моей

Спасибо, мама.
Ты мне жизнь дала.
И ты была
такою, как могла.
Проходит время,