Отрада

На террасах жарят на керосинках скумбрию или камбалу, готовят знаменитую икру из „синеньких“, купают детей, стирают, ссорятся (этаж с этажом), слушают патефоны и даже танцуют»[8 - Константин Паустовский, «Встреча с Олешей».].

Это была камерная часть нашего тройного проходного двора. Классическая, староодесская. Греческие балкончики, увитые виноградом, похожие скорее именно на террасы, нежели на жилища. На мой взгляд девочки из «сталинки». В нашем подъезде далеко не все друг друга знали. Видимо, небольшой проход, скорее даже проём возник между боковым фасадом современного здания и глухой стеной одного из домиков старого двора. Вероятно, часть старого двора и фрагмент старого двухэтажного периметра зданий были разрушены, дабы вознеслась наша «сталинка». Оттого и не слишком нас жаловали обитатели старого двора, улицу Воровского иначе как Малой Арнаутской не величавшие.

Здесь, в маленьком греческом дворике, друг друга знали все по двенадцатое колено Израилево. В нашем гулком подъезде «сталинки» при случайной встрече на лестнице жильцы холодно здоровались. Здесь соседки громко орали друг другу через весь дворик по самому пустяковому поводу. В нашей части двора росли чопорные тополя, всё было заасфальтировано. В их части был колодец, песочница, утоптанная грунтовка, клумбы с тюльпанами и грядки с редиской. У нас никто не сушил во дворе бельё. Их двор весь был перепоясан верёвками, на которых парусами вздымались розовые панталоны бабушек и пелёнки внуков в потёках. Пелёнки стирались только в случае крупной аварии, мелкая за аварию не считалась, вода в дефиците, проветрится, не такое терпели.

Меня со страшной силой тянуло в тот двор, живой и весёлый, где много интересных новых слов, далеко не всегда на русском. Я забредала туда и старухи с Воровского неласково говорили:

– Девочка, иди в свой двор!

Я шла в свой двор, но мне становилось одиноко на асфальте, где монотонный шёпот тополей с недосягаемой вышины рассказывал одну и ту же историю: «Я существую, я существую, я существую…» И я снова оказывалась в дворе, куда по совершенно непонятной мне причине меня не хотели пускать. К пяти годам я уже знала, что могу стать своей в любой компании. У меня льняные волосы, голубые глазищи и я умею невероятно обаятельно улыбаться. Почему же меня так настойчиво гонят?

Однажды я снова ненароком оказалась в той части двора, и опять старухи неласково сказали мне:

– Девочка, иди в свой двор!

И тут за мной прибежал папа. Схватив меня на руки, он стал приносить извинения старухам с Воровского. Увидав моего папу, старухи с Воровского вмиг расцвели, побросали тазы с тюлькой, вытерли руки о фартуки, тут же пригласили отца на биточки из этой самой тюльки. А я получила права совершенно беспрепятственно прогуливаться по их двору, играть с их внуками в любое время.

Я не поняла, что произошло. Папа, на мой взгляд – хотя я очень любила папу – был отнюдь не так хорош, как я. У него были тёмные жёсткие кучерявые волосы. И очки на носу. И нос у него был, признаться, длинноват. Я же была так же хороша, как моя мать, и мой старший брат, к пятнадцати годам давно переросший и маму и папу.

Но если что-то работает, совершенно не обязательно выяснять, отчего да почему именно это работает. Явление папы обеспечило мне безвизовое перемещение за границу «своего» двора в ту чудесную часть, где кипела жизнь в общем котле. Я быстренько покорила сердце Эдика, у которого были тёмные жёсткие кучерявые волосы, и очки с толстыми линзами на всего лишь пятилетнем, но уже несколько длинноватом носике.

К моменту пятилетия Эдика мы дружили уже месяц. Мы поженились, вырастили всех старых облезлых кукол из песочницы, мы с утра до ночи кружили по двору, взявшись за руки, и бабушка Эдика кормила нас, утирая передником счастливые слёзы. С моим появлением Эдик стал гораздо лучше кушать. Бабушка Эдика готова было кормить нас с утра до вечера, но я прочла ей лекцию о том, что аппетит не появляется сам по себе, его надо нагуливать. И мы гуляли и ели. Нагуливались и наедались. Эдик научил меня играть в шашки. Я научила Эдика играть в подкидного дурака. Перед расставанием мы чинно обнимались и целовались в щёчки. Забирал меня всегда папа, около семи вечера. Его не отпускали, пока он не покушает. За ужином нам с Эдиком прочили долгую счастливую жизнь. Папа кивал, но сказать ничего не мог, бабушка Эдика изумительно готовила.

Ни мою маму, ни моего брата старухи с Воровского в глаза не видали.

В день пятилетия Эдика папы не было в городе, он уехал в командировку. Мама дежурила. За мной было поручено зайти моему старшему брату. Празднование дня рождения Эдика затянулось. И брат отчего-то задержался. Старухи с Воровского совершенно не волновались, хотя даже не знали в каком именно подъезде «сталинки» я живу, не говоря уже о квартире. Я как-то хотела привести Эдика к себе в гости, но Эдик отказался, потому что бабушка строго-настрого запрещала ему выходить со двора. Я пыталась убедить Эдика, что на самом деле мы никуда и не будем выходить со двора, что на самом деле это один большой тройной проходной двор. И если он не будет бояться, то я покажу ему две огромных улицы, одна из которых даже проспект! И на проспекте Мира есть будка для заправки зажигалок и афишная тумба. А по улице Чкалова ходит троллейбус!

Эдик не знал проспекта Мира и улицы Чкалова. Он сказал, что где-то неподалёку есть Александровский проспект и по нему бабушка ходит на Привоз. А через тот огромный двор, где он никогда не был, есть Большая Арнаутская, куда бабушка гоняет дедушку за сахаром на угол Екатерининской. А дедушка терпеть не может ходить в такую даль.

«Такая даль» находилась в квартале от нашего тройного проходного двора, если по Чкалова. Папа тоже покупал сахар на углу Чкалова и Карла Маркса.

Мирок Эдика был крохотен. Мне хотелось показать ему мир, а он отказывался, и я назвала его трусишкой. Эдик ответил, что он вовсе не боится, но до того не хочет расстраивать бабушку, что аж страшно. В общем, Эдик не поддавался уговорам. Вот мы и играли с ним только у него во дворе.

Откровенно говоря становилось немного скучно вот уже месяц быть женой одного и того же Эдика. Сидеть в одной и той же песочнице, гонять по одному и тому же кругу одного и того же двора, тем более, что все облупленные куклы уже воспитаны, в шашки и в подкидного дурака мы оба умеем. Чем же теперь заняться?

Но день рождения у Эдика был весёлый. Были пирожные, было мороженое и клубника. Были воздушные шарики. И было много других детей, и даже взрослых. Бабушка Эдика уложила нас спать на диване, стоящем на веранде, совершенно не волнуясь за меня. Зачем ей волноваться, если я под её надёжным присмотром.

Взрослые Эдика продолжили праздновать день рождения Эдика. Тут же, на веранде. Они радовались, шумели, пили и пели. Они все любили Эдика и друг друга. И даже меня. Раз уж меня любит их любимый кучерявый очкастый Эдик.

Когда уже стемнело, и на веранде включили фонари, за мной пришёл мой старший брат. Наступила тишина. Такая тишина, что я проснулась.

Я очень обрадовалась, увидев брата, протянула к нему ручки. Он подхватил меня, перевесив через плечо, поблагодарил бабушку Эдика. Извинился за отца, что тот не смог прийти на день рождения Эдика и за мной, поскольку уехал в командировку. И мы ушли. То есть брат ушёл, а я уехала на его шее.

– Вейз мир! – воскликнул нам вслед один из самых образованных дядьёв Эдика, которого Эдику всё время ставили в пример. – Это её родной брат? Какая же она еврейка, если её родной брат прямиком из «Триумфа воли» сбежал!

Да, мой пятнадцатилетний брат выглядел как канонический «истинный ариец». (И был точь-в-точь похож на молодого Дольфа Лундгрена.) Норманн. Но откуда мне было это знать? Я и что такое «Триумф воли» в пять лет не знала. О настоящем триумфе воли я узнала на следующий день.

Дело в том, что на следующий день бабушка Эдика неласково сказала мне:

– Девочка, иди в свой двор!

Очень обидно, когда тебя прогоняют те, кого ты полюбил. Те, кто, казалось, полюбил тебя. И самое обидное, что совершенно непонятно, за что они тебя прогоняют.

Пока я раздумывала зареветь или гордо уйти, ко мне подошёл Эдик, взял меня за руку и сказал:

– Идём на две огромных улицы, одна из которых даже проспект, идём в заправку зажигалок, идём к афишной тумбе, идём на троллейбус!

После чего он повернулся к бабушке и решительно отрезал:

– Одер зи фаран, одер мих нэйн![9 - Или она есть, или меня нет! (идиш, искажённое.)]

Бабушка Эдика стала быстро-быстро надрывно причитать на непонятном языке. Безжалостный Эдик отвернулся и потащил меня за руку прочь со своей части нашего огромного проходного двора, прямиком в проём. Я оглядывалась, мне было любопытно. Бабушка Эдика нагнала нас, остановила, прошипела что-то нелестное в мою сторону, и что-то скорбное – внуку. Внук сделал ещё несколько шагов в выбранном направлении. Бабушка упала на колени перед пятилетним Эдиком.

Я была торжественно водворена обратно в его двор, в его жизнь.

– Эдик с бабушкой ругались на немецком! – сказала я папе, когда он вернулся из командировки.

– Это не немецкий. Это идиш. О чём они спорили? – уточнил папа, избегавший при мне слова «ругань» и всех его вариаций.

– Я же не знаю немецкий!

– Это идиш, – повторил папа. – Он действительно весьма похож на немецкий. Это средневерхненемецкий диалект, с заимствованиями из библейского иврита и арамейского, еврейский язык германской группы, основной язык ашкеназов…

– По-моему бабушка его ругала из-за меня, потому что за мной пришёл Андрей, а не ты! – папу стоило прервать, мне надо было срочно выяснить, что же такое приключилось из-за того, что за мной пришёл мой старший брат. – Они ещё сказали, что Андрей из «Триумфа воли» сбежал, хотя ты похож на еврея. И мне из-за этого нельзя быть с Эдиком.

Папа долго смеялся.

Через полгода я сильно увлеклась старшеклассником с той части двора, что числился по адресу Чкалова, Пашей Городинским. Паша меня не замечал совершенно. Не считая того, что он тоже оказался евреем, и я понятия не имела, проявит ли он такую же волю, как Эдик. До этого было далеко. Следовало придумать, как обратить на себя внимание престарелого красавца Паши.

А бабушка Эдика так часто стала повторять, что я очень хорошая девочка, жаль, что не еврейка, что мне это изрядно надоело. И хотя мы дружили с Эдиком довольно долго, но когда ему исполнилось двенадцать, он с родителями уехал в Израиль. И ему пришлось учить иврит. А затем они переехали в США, и снова-здорово учили английский. А бабушка Эдика никуда не уехала. Они беспрестанно вызывали её, подсылали к ней знакомых, уговаривали, упрашивали, шантажировали, умоляли и угрожали.

Но бабушка Эдика хотела умереть в Одессе. В своём дворе.

И она умерла в Одессе. В своём дворе.

Несгибаемой воли еврейская старуха.

Народная читальня Маразли

Станции были пустые, грязные, с наскоро приколоченными украинскими надписями, казавшимися своей неожиданной орфографией и словами произведением какого-то развесёлого анекдотиста…

Этот новый для нас язык так же мало был пригоден для официального применения, как, например, русский народный. Разве не удивило бы вас, если бы где-нибудь в русском казённом учреждении вы увидели плакат: «Не при без доклада»? Или в вагоне: «Не высовывай морду», «Не напирай башкой на стекло», «Здесь тары-бары разводить воспрещается»…

    Тэффи, «Воспоминания»

Я училась в школе номер 118, что на улице Советской Армии. Вход на задний школьный двор, где проводились линейки и уроки физкультуры, располагался со стороны Книжного переулка.

Здесь, в Книжном переулке, была библиотека им. Ивана Франко – красивейшее здание, маленький шедевр большой архитектуры. В Российской империи это направление называли «стиль модерн». В Бельгии и Франции это течение носило название «арнуво», в Германии – «югендштиль», в Австро-Венгрии (нелепом искусственном образовании, просуществовавшим всего полвека) – «сецессион», в Италии – «либерти», в Англии – «модерн стайл», в США – «стиль Тиффани».