Что сказал Бенедикто. Часть 1

– Я буду летать?

– Будешь. Только поучись, поработай, чтобы ты поднял в небо то детище, за которое ты отвечаешь. Первую авиашколу в Германии откроют лишь через два года. Обещаю, я сразу тебя туда отправлю. Пока это клубы по интересам, никто ни за что не отвечает. Есть какой-то налет военной бравады, но это анархия, военное ведомство интересуется твоими проектами, поэтому доводи их до ума.

– Господин Аланд, посидите со мной. Я хочу, чтобы вы положили мне на лоб ваши руки, я раздавлен полностью, не знаю, что это такое, но я очень нуждаюсь в вас сейчас. Мне страшно, я и не знал, что я такой трус, не знаю, чего я боюсь. Мир раскололся.

– Это пройдет, Вильгельм. Можешь назвать меня отцом. Я понимаю, что иногда кроме этого слова ни одно другое не утешает.

Аланд гладил лоб Коха, держал его виски.

– Отец, мне кажется, что я умер с тем летчиком.

– Я сказал бы, что ты с ним прошел через смерть, смерть – переход, но обратным переходом владеют не все, и он не всегда возможен.

– Я отнимаю у тебя время?

– Мое время дано мне только для вас. Ты не можешь отнять у меня то, что и так принадлежит тебе. Я буду немного подлечивать тебя, выводить яды, которыми чужая глупость напичкала твою печень. Потому тебя и тошнит, и ты чувствуешь себя слабым. Будет тянуть в сон еще пару недель, но твоей потрясенной душе сон на пользу. Мы будем много с тобой гулять, я покажу тебе окрестности, сходим к озеру, Фердинанд иногда сможет составить нам компанию. Все хорошо, пока все хорошо.

– Я не могу тебе объяснить, как я тебя люблю, отец.

– Видишь, как все просто, а я не понял, что хотел мне сказать Бенедикто.

– Что он хотел сказать?

– Как ты умеешь любить, Вильгельм. Прости меня, сын, я не почувствовал твоей настоящей силы, а он ее оценил.

– Мне стыдно перед тобой, отец. Я не должен так привязываться к тебе. Но когда эта дрянь едва не отравила меня, я понял, что он хотел меня с тобой разлучить, оторвать меня от тебя, и я возненавидел его. Но это не все. Когда я сел за руль твоей машины, я приказал себе ощутить себя тобой! Я не имел на это права.

– Сын, я скажу тебе, что ты был малой частью меня, одним закутком моего сознания, тебе это помогло, я рад. Апофеозом Пути будет миг, когда наши разрозненные, полные эго сознания станут едины и сольются в Любви, которая пока еще нам недоступна. Если ты будешь приходить в гости своим сознанием в мое, как я сам столько лет к тебе наведывался, я буду тебе рад. О твоей работе даже в Корпусе не будет знать никто, но со мной постарайся оставаться откровенным.

– Отец, я не люблю свою слабость, мне никогда не было так плохо и страшно. Почему мне хочется плакать, бессмысленно лить слезы, целое озеро, вселенский потоп.

– Бессмысленных слез не бывает, сын. Хочешь плакать – плачь, ты и в самом деле этим не грешил никогда. Со слезами из жизни уходит то, что мешает нам двигаться вверх. Слёзы-требования, слёзы-капризы отвратительны, но есть слезы, которыми жизнь отмывает нас. Это еще один странный закон, нас отчищают, едва мы в выпачкали себя, тебя тоже выпачкали, сын. Но кто нам мешает помыться в укромном закутке подсознания? Разумом ты объяснить не можешь ничего даже себе. Плачь, я тебя прислоню к себе, и мы пойдем дальше. Если вдуматься, мы с тобой сейчас счастливы так, как раньше мы счастливы не были. Я когда-то тоже мог неделями лить слёзы и не прерваться, потом все равно зашвыривает вверх.

– Ты сказал, что не пустишь меня учиться, и думаешь, я огорчен? Ты один меня любишь и почему-то еще Фердинанд, я скучаю по нему.

– Научиться жить обыденной жизнью сложно, когда сознание перестраивается, но придется научиться и этому. В мире нужно оставаться естественным и адекватным, чтоб не утратить способность что-то объяснить и доказать. Сначала человек рождается и плачет, рождаясь, потому что иначе ему не развернуть легкие. И тебе сейчас приходится снова рождаться. Зачем это происходит, мы понимаем значительно позже. Рождайся, плачь и не спрашивай себя пока ни о чем, просто учись видеть, слышать, дышать и радоваться. Мы приходим в мир как ответы на вопрос, которого мы не задавали. Мы отвечаем невольно кому-то, и кто-то невольно отвечает нам. Как говорил Бенедикто, такова игра Господа. Я рад, что ты есть, что ты такой, как ты есть, мы с тобой полные союзники, нам идти рука об руку.

– Пока я могу налить в твою руку только целую лужу слез.

– Может, Бог и задумал мою ладонь как чашу для этого священного жидкого кристалла, и даст ему через миллионы лет затвердеть и превратиться в алмаз, – Аланд улыбался, и Кох улыбнулся.

– Отец, из меня никогда ничего путного не выйдет, я как аморфная амёба.

– Но иногда эта амёба умеет сложиться в роскошный кулак. И что для всех особенно неприятно, сын, это с тобой происходит именно тогда, когда все уже начинают верить в твою аморфность.

– Абель меня научил, а его вы.

– А как ты расквасил нос Густаву Шлейхелю, не помнишь? Один он не пошел против тебя. Это не делает чести ему, но делает честь тебе. Я рад, что против моего сына они осмелились выйти только впятером. Вильгельм, мы с тобой еще работать толком не начали, но кое-что уже есть. Теперь ты обнимешь меня?

– Я бы врос в тебя.

Кох обнял Аланда, пытался покрепче уткнуться в него.

– Теперь ляг и отдохни.

Аланд положил голову Коха на подушку, Кох опустился в нее уже спящим. Ему снилось, что он снова чайка и летит против шквального ветра, выводя острые края крыльев чуть впереди себя. Бешеное напряжение вот-вот грозило разорвать его легкое тело, его сейчас должен был сразить самый мощный, сокрушительный шквал, он приготовился врезаться в смертоносный поток, сердце остановилось в предчувствии гибели и дерзком ликовании. Он оглох, так страшен был этот удар, и вдруг сделалось тихо, светло, так светло, что он много раз пытался открыть глаза и зажмуривался опять. Почему так слепил этот свет? Почему он не может ничего под собой, над собой рассмотреть. Никакое солнце не может так сиять. Кох открыл глаза и понял, что он молния, и остановленный миг его жизни – это вспышка, ослепительный миг жизни молнии, пока она проносится в толще облаков.

– Что тебе приснилось, Вильгельм?

Он проснулся, увидел комнату Абеля, Аланд повернулся от окна, в которое он только что смотрел.

– Кем ты был на этот раз?

– Кажется, молнией.

– Как себя чувствует твое тело? Его не растянуло еще сантиметров на десять в длину?

– Я хочу играть Баха, отец.

– Господин Аланд, Вильгельм. Хорошо? Мы не одни.

Глаза Аланда смеялись, Кох улыбнулся. Аланд заговорил про университет. Кох сказал, что на математическое отделение он не хочет, а пошел бы изучать философию, послушал бы некоторые разделы физики, химии. Аланд не удивился, пожал плечами и сказал:

– Хорошо.

Глава 6. Гейнц Хорн

В 1889 году в Берлине Аланд появился ненадолго. Он отправился к иностранному советнику Хорну забрать свои документы, поскольку тот попросил подъехать к нему домой, ибо ему нездоровилось, он немного простыл.

Аланд приехал, увидел его жену: яркая, волевая красавица, вот она в отличие от советника Хорна действительно, больна, но болезни не признает. Аланду понравилось, как гордо она прошла мимо него, не удостоив не то что приветствия, а и самого мимолетного взгляда. Понятно, досаждает мужу своим несоблюдением этикета, когда тот при исполнении обязанностей, с другими обязанностями у него тоже проблемы, для нее он явно староват. Лет немного, но полный старик. Ему бы сидеть и помалкивать при такой женщине, а он на нее еще разгневанным павлином посматривает. Странно, что она вообще пускает его в свою постель, она хочет ребенка, понятно. Ей тошно жить, думает, что с ребенком ей будет лучше, обычная женская иллюзия.

Прошла мимо, но Аланд довольно бесцеремонно смотрит ей вслед, не обернулась, скрылась за высокой дверью.

– Пройдемте ко мне в кабинет, господин Аланд, – покашливая, отрабатывая свою мнимую простуду, говорит Аланду Хорн.

Аланд идет за ним следом, разглядывает его, это не так интересно. Склонность к апоплексии, желчный, истеричный, за «хорошими манерами» прячет вечное недовольство жизнью, очень завистлив, тщеславен, никаких дарований; в детстве забит зубрежкой – во что бы то ни стало старался быть первым учеником, что при такой небогатой природе было, конечно, непросто. Поэтому волю развил, дома деспотичен, на службе гадит исподтишка, интригует и сплетничает. Дома мучает жену. Ревностью? Отвратительный тип, я на месте этой красавицы никогда бы не решился родить ребенка от такого урода. Внешне он, конечно, напоминает мужчину, но передается не только внешность. «У меня бы рука не поднялась приласкать это ничтожество, будь я женщиной», – думал Аланд, едва сдерживая насмешку.

«А вот она – очень даже ничего, особенно любопытно, пройдет ли она мимо меня, также не здороваясь, завтра? Нужно немного задержаться. Нужно, чтобы мне предложили посидеть в гостиной, и его жена поговорила со мной минут пять в отсутствие павлина, разумеется».

Советник Хорн, все покряхтывая и поперхивая, как тяжелую ношу, несет папку с документами.

– Думаю, все в порядке, – говорит он, намекая на то, что можно не проверять и поскорее убраться.

«А у меня другие планы».

– Не возражаете, если я все-таки взгляну?

Против этого ни один государственный клерк возразить не посмеет, потому что бумажки есть бумажки, это святое, их нужно проверять, иметь, хранить, то есть уважать.