Двойные двери

– Антон Сергеевич, мне так плохо! Я так устала! Сделайте что-нибудь, я больше не могу!

– Но скажите же мне, что значит «плохо»? Что вы чувствуете?

– Я как будто давным-давно не спала…

– Но вы только что проснулись.

– Я не сплю, Антон Сергеевич, не сплю – я будто в чёрную яму проваливаюсь. Знаете, вот когда болеют тяжело и борются за каждую минуту, за каждый вздох, когда думают – скорее бы ночь эта кончилась, увидеть бы день ещё хоть раз. Так я хочу выбраться из этого омута, о котором вы говорите – «сон». А когда я просыпаюсь, это снова не я. Точно что-то вытесняет меня, и душит, душит… Мне самой не остаётся места. И опять сознание тонет – в темноте. Что это, Антон Сергеевич?

– Анечка, уже через несколько часов мы будем в больнице. Там вам смогут помочь, обязательно. Вы только постарайтесь не сопротивляться. Всё, что вам будут говорить – надо исполнять.

Она закрыла глаза и снова прислушивалась к ощущениям внутри себя. На лице её было выражение муки.

– Вы, может быть, хотите поесть? Или пить? Чаю? Вы давно не ели.

Голова её качнулась на подушке:

– Нет, нет…

И ещё она открыла глаза, и ещё спросила:

– Антон Сергеевич, а если мне уже никто не сможет помочь? Так ведь я больше не могу – как сейчас. Вы врач, подскажите мне, как легче можно умереть?

– О чём вы думаете, Анечка?!

Аня повернула к нему голову, и он увидел, как глаза её начинают наливаться чернотой. Так бывает в летний день, когда на солнце набегает туча, и сразу темнеет всё вокруг. Антон поспешно отнял руки, которыми придерживал Аню за плечи.

Аня медленно села, смотрела в окно. Её лицо менялось. Тени ли это были от вечернего света? Ничего не осталось робкого, мягкого в её лице, как было только что. Теперь оно казалось холодным, застывшим.

– Всё пошло не так, правда? – спросила она, спустя несколько минут. Даже не спросила, а будто утверждала.

– Что не так, Анечка?

– Всё, что ты хотел. Полное разочарование. Хоть что-то из твоих идеалов, уцелело, а? Тебе на смешон теперь твой прежний религиозный пафос? Это же надо было родиться таким наивным и поверить, что в любом храме всё – как в раю, что там все – без греха. А потом увидеть, что там всё, как в миру. А того, кто готов служить истово, считают просто дураком, и смеются над ним.

– Аня, – со страхом спросил он, – Почему вы об этом говорите? Вы же об этом ничего не знаете…

– Зато ты теперь знаешь, – сказала она, – А самое страшное, что ты не веришь теперь, что на том свете – что-то есть. После своей медицины – это ж надо было, из огня да в полымя! – ты думаешь, что там нет ничего. И ради чего тянуть эту лямку, мучиться и страдать здесь, если через несколько лет всё оборвётся? И не будет никакой награды праведным. И не будет никакого возмездия подлецам. Будет одна только смерть, чёрная яма. Небытиё.

Глаза Ани уже не были глазами усталого мудреца, теперь в них сверкало что-то безумное:

– Да только ты не прав! Там есть… И там отнюдь не темнота. Там ждёт такая вечность, которой не избежать… Ты её сегодня увидишь.

Антон уже на ощупь перебирал лекарства в сумке: вот шприц, а вот та плоская длинная коробка с ампулами. Он набрал лекарство – прикинул, что уснёт она сейчас только на двойной дозе.

А потом был коньяк, который он вёз в сумке для себя. Он дожидался, пока Аня закроет глаза и хватанул стакан.

Как только Аню одолел сон, Антон вышел в коридор. Он решил не заходить в купе возможно дольше, но дверь держал открытой, чтобы видеть, что с Аней не происходит ничего плохого.

Антон сидел, бесцельно смотрел в окно, за которым уже сгущалась тьма. Потом была станция. Поезд стоял целых двадцать минут, и он, посмотрев еще раз на спящую девушку, решился выйти. Ходил по перрону, жадно вдыхал холодный, ночной почти воздух, курил.

Подошла к нему бабушка, которой, в её годы, давно бы уже полагалось спать в тёплой постели, а она дежурила тут на вокзале, ждала поздние поезда. Бабушка везла за собой клетчатую сумку на колёсиках. Она торговала картошкой. В полиэтиленовом пакете – пять ещё горячих варёных картофелин, посыпанных нарезанным укропом, и пара солёных огурцов. Это вам не чипсы и не дошираки, которыми пассажиры перебиваются в вагоне.

Антон купил картошку, и ел её прямо на перроне, в вагон он поднялся только тогда, когда объявили отправление поезда, и проводница стала торопить тех, кто докуривал свои сигареты:

– Быстрее, сейчас тронемся…

Больше всего поддерживала Антона мысль, что коньяка ещё осталось очень прилично, не меньше половины бутылки. А завтра, в восемь двадцать утра, когда поезд прибудет в Москву, их уже будет ждать машина лечебницы. И мелькнула мысль, какая-то ехидная, злорадная: «Интересно, господа психиатры, что вы со всем этим будете делать?»

Но впереди еще была ночь. Теперь до утра стоянок больше не будет. В соседнее купе дверь тоже была приоткрыта. Там ехали два гея. Они тоже припозднились, не спешили ложиться спать. Тот, что брутальнее, смотрел фильм по плееру, обнимая своего друга так, как парни обычно обнимают девушек – по-хозяйски закинув руку ему на плечо.

Второй, худенький, изящный, совсем молодой (и двадцати лет ему, наверное, не было, напоминал он стриженую девчонку), вышивал, умело обращаясь с иглой. Вышитая картина – букет лилий на столе, в глиняной вазе – была им почти закончена.

Антону хотелось напроситься к ним в купе, в конце концов, не последняя бутылка коньяка у него была – с Аней нельзя ехать без солидного запаса. Но он не посмел. Чувствовал: у них своя каста, его не примут. Хотя ему ничего от них не надо было, только, так сказать, погреться у очага. Вместе этого он налил себе ещё полстакана.

Через некоторое время он понял, что засыпает сидя, голова падает на грудь, и как бы ему не свалиться прямо в коридоре. Из раннего детства он помнил, как такой же вот пьяный дядечка ночью свалился с верхней полки и выбил себе зубы. Как он утром выл, обнаружив это!

Антон прошёл в купе, лёг поверх одеяла и почти сразу уснул.

…Оказывается, это была просто пустыня. Но не живописная земная пустыня – с барханами, с какой-никакой растительностью, хоть с теми же кактусами. С изредка пробежавшей ящеркой, Земная пустыня, где ночами бывает холодно, и жгут свои костры бедуины, а над головами – небо, полное звезд.

Это была – без конца и края – серая, растрескавшаяся, бесплодная почва. Самое страшное слово – бесплодная. И небо над ней – такое же серое. И ничего, ничего вдали, кроме горизонта, где земля и небо сливались. И эта бесплодная, иссушённая почва – была жизнь Антона. Целую вечность предстояло брести ему по мёртвой земле, рассматривая каждую трещину. Эти трещины были не только под ногами, но в его душе, в его сердце. Потому что каждая из них была той минутой, или даже той мыслью, когда Антон предал самого себя, или предал другого. Отступил от себя такого, каким должен был быть. Сказал злое, или сделал недоброе, подлое. Что может тогда и не казалось таким, но ясно он понял это сейчас.

И не было тут надежды увидеть что-то другое. И это была – вечность. И это был – ад.

Глава 13

Психиатрическая клиника расположилась за городом – в таком тихом месте, что даже деревни никакой к ней близко не было. Внешний её облик заставлял скорее вспомнить о старинной усадьбе или монастыре. Двухэтажные корпуса выложены из красного кирпича с нарядной белой отделкой, окна – арками. Там и здесь по стенам вился девичий виноград или плющ. Просторный сад, обнесённый, правда, надёжным высоким забором. Почти всем больным можно было здесь гулять. Сосны и клумбы, заросли сирени и орешника. Воздух кристально свежий – как в лесу. Было тут очень тихо, и в любое время года слышалось пение птиц.

Лечение тут стоило очень, очень недёшево. Тем не менее, свободных мест не было. Почти все пациенты клиники были людьми с отклонениями незначительными. Народу победнее и в голову не пришло бы лечиться от плохого настроения и жизненных проблем. Кто отпивался бы валерьянкой, кто – корвалолом, кто – водкой, кто плакал бы подруге в жилетку. Но те, кто приехал сюда, имели деньги, время и желание, чтобы позаботиться о своём здоровье, и соглашались на месяц заключить себя в отдельную палату со всеми удобствами. Тут имелся и отдельный санузел – а кто бывал, тот знает, как мучительно справлять нужду в общем санузле обычной психушки, где одновременно могут собраться человек пятнадцать – и никаких перегородок. А уж запах, несмотря на долгие уборки и хлорку, льющуюся рекой – мама дорогая! В палатах стояли холодильники и телевизоры, и не было решёток на окнах. Правда и запоров на дверях тоже не было.

Больных каждый день осматривал врач – причём не казённо, на бегу скользнув взглядом по лицу человека, мало что соображающего после лекарств. Нет, врач заходил, присаживался и расспрашивал – как прошла ночь? И не беспокоили ли тревожные сны? И как настроение – нет ли желания плакать? Аппетит? Можно было пожаловаться. Можно было спросить, какие лекарства тебе назначены и как они действуют.

Телефоны, планшеты и ноутбуки отбирали, но давали книги – библиотека в клинике была хорошая. А домой можно звонить по телефону, который находился возле поста медсестры.

Лечился тут студент с социофобией – переучился во время сессии, и теперь боялся выходить на улицу, и ходить по институтским коридорам, заговаривать с сокурсниками, а уж выступать перед аудиторией для него и вообще было невозможно.

Лежала старая дама с депрессией, всем на свете обеспеченная, но покинутая родственниками, которых она ненавидела, но, тем не менее, жаждала их услуг, жаждала ухода. Ей и здесь всё было не по нраву – вплоть до цвета постельного белья – он её раздражал. Ей разрешили своё бельё, но некому было его ей принести. Тогда медсестра в сводное время поехала и купила – то самое, небесно-голубое, о котором мечталось старушке. Так же ей покупали по заказу соки, фрукты, но выражение недовольства так и не сходило с её лица. И если бы она не увлеклась одним из здешних докторов, бывших, по крайней мере, вдвое младше её…

Лежал крепкий мужик, инструктор по горному туризму, которому в своё время психиатры сломали жизнь. В школе был кандидатом в мастера спорта, отличником, одним из тех редких ребят, которые рвутся в армию и хотят служить в спецназе. Что делать после армии тоже ясно – спорт, а с годами – тренерская работа. И любимая девушка готова была его ждать. Но на медкомиссии что-то не понравилось врачихе, парня послали для освидетельствования в психо-неврологический диспансер. И непременно вызвалась сходить с ним мама, чтобы «не дать врачам сбить сына с толку». Психиатресса задала вопрос, причём как раз маме – когда в последний раз ребёнок описался? Мама припомнила – в четыре года, после того, как выпил два литра сока. Хотя на самом деле чадо перестало дуть в кроватку уже года в полтора. Психиатресса, не долго думая, написала диагноз «энурез», послала на обследования, и пошло-поехало. Нашли какие-то «импульсы», «судорожную готовность», не только от армии освободили, но и спортом заниматься теперь было нельзя, машину водить – нельзя, секс нежелателен…

Надежду на спортивную карьеру пришлось бросить, девушка ушла, через несколько лет парень с отчаяния уехал в горы, положил с прибором на все медкомиссии. Женился на подруге, которую там, в горах, нашёл. Когда начал строить дом и машина потребовалась до зарезу, он пошёл-таки на комиссию, решив, что если ему и сейчас откажут, он попросту купит права. Его обследовали заново, и выяснили – совершенно здоров, был и есть. Врачебная ошибка. «Они сломали тебе жизнь» – сказала постаревшая мама. И взрослый мужик рухнул в такую депрессию, что близкие привезли его сюда.

Самым «сомнительным», близким к психу, тут считался Вова-арбуз, который временами был уверен, что в его явно пивном животе притаился этот самый арбуз. Сам Вова не боялся, просто смеялся над этим забавным фактом. Заходил в палаты к другим больным, задирал майку, предлагал щелкнуть его по животу, определить «зрелость».

Но было в больнице этой и ещё одно отделение – одноэтажное, неприметное. Стены его скрывала вьющаяся зелень. И не очень бросалось в глаза, что на окнах – решётки. Вот тут были и железные глухие двери, и казённое белье, и стойкий запах, которых бывает в помещениях плохо проветриваемых, откуда люди не выходят месяцами. Палаты и тут были индивидуальные, тоже без замков. Но этим больным медсёстры не поясняли, какие лекарства им колют. Не разрешали гулять по парку. Пациентам не говорили, сколько они здесь пролежат, и им не дозволялось звонить по телефону.

Достоинств у этого отделения было три. Больных хорошо кормили. За ними вполне неплохо ухаживали – все они были чистыми, подстриженными. Их халаты и постельное бельё также не вызывали нареканий. Но самое главное – тут они могли находиться годами, и никак не докучали никому из близких – если близкие были готовы оплачивать их содержание.