Оценить:
 Рейтинг: 0

Беседы со специалистами

<< 1 2 3 4 5 >>
На страницу:
2 из 5
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Жанна Дозорец. Эта студентка была одной из лучших, если не сказать больше. Она была вдумчива и малоразговорчива. Относилась к числу примерных, скромных девиц, к коим принадлежала и я. Однако она отличалась от меня тем, что когда говорила, то только по существу, не проявляя щенячьей восторженности, которой я, увы, грешила. В обучении Жанна выходила далеко за рамки институтской программы, но в основном по курсу русского языка, а не литературы, как это делала я. Ее грамотность была безупречной. Жанна никогда, буквально никогда не допускала при письме ошибок. Грамматическое чутье ее было на высшем уровне. Удивительно, что чисто еврейская девочка владела русским языком и чувствовала его лучше русских. Сейчас я думаю, что в том случае, если врожденное языковое чутье имеется, то оно относится ко всем языкам и реализуется в том из них, которое более стимулируется языковой средой. Иначе откуда же взялись Чингиз Айтматов, Фазиль Искандер, Окуджава, Белла Ахмадулина и Пушкин, наконец? Так вот, Жанна Дозорец была прирожденным филологом. Не знаю, как она оказалась на деффаке, наверное, тоже по какому-то непредвиденному стечению обстоятельств, но вполне естественно, что стала профессором-языковедом, зав. кафедрой русского языка.

Оживленной и хихикающей я видела Жанну лишь однажды, когда мы в дождь бежали по лужам на занятия в институт. Дорожка, ведущая к подъезду, вся была в жидкой грязи и сразу же возникала мысль, что обувь от нее не уберечь. Однако Жанна была другого мнения. Она спросила меня: «А ты можешь пробежаться и не запачкать туфли?». «Как это? – отозвалась я, – тут ведь сплошная грязь». «А вот так», – парировала Жанна и с неожиданной легкостью и грациозностью стала то подпрыгивая, то скользя ставить ноги на те места, которые были каким-то чудом свободны от грязи. В результате – ее обувь осталась чистой. Я так не сумела.

Люся Юдина. Рыжеволосая любительница читать книги, которые она глотала одну за другой, Люся была смешлива и обворожительна. Училась хорошо, но без заморачиваний насчет вечных философских истин. Сблизились мы с ней не в институте, а на целине. Ее жизнелюбие, смешливость и легкость в принятии жизненных коллизий в тех условиях были неоценимы.

Позже, работая в больнице водников по окончании института, я познакомила ее со своим сотрудником, педиатром Гариком Кантором. Он не был записным красавцем, но обладал каким-то непонятным обаянием, наверное, обаянием ума утонченного мужчины с привкусом едва уловимой женственности. Как врачу, ему не было равных. Прекрасный диагност и лечебник, он жаловался, однако, на то, что ему приходится всем заболевшим детям выписывать антибиотики, даже если у них обыкновенная простуда (ОРЗ). Таково было в то время распоряжение Министерства Здравоохранения. Ребенок принял антибиотик и через 3 дня здоров. Маме можно закрывать больничный. Выгодно. То, что дитя через неделю опять заболеет, не учитывалось. «Своему ребенку, – признавался Гарик, – я антибиотика не дал ни разу». В этого самого Гарика я была тайно влюблена, но ему понравилась Люся. Я ревновала, огорчалась, но виду не подавала. Так он, как, впрочем, и Люся, ни о чем не узнал. Оно и к лучшему, Гарик, при всей его притягательности, был женат. По этой причине на его ухаживания не ответила и Люся. Она вышла замуж за замечательного парня – армянина Роберта (существенно моложе ее), с которым счастливо прожила всю жизнь, вопреки всеобщим предсказаниям, что он молодой и обязательно ее бросит. Всю жизнь Люся проработала школьным логопедом, всегда на самом хорошем счету и в стенах школы и вне нее. Разумность, грамотность, добросовестность – «тройка», на которой Люся ехала по профессии.

По прошествии многих-многих лет она призналась, что наша семья оказала на нее огромное положительное влияние. Будучи из крепкой, но простой рабочей семьи, она, оказывается, внимательно прислушивалась к каждому слову моих мамы и папы, училась этикету интеллигентского сословия и пр. Спасибо, Люся!

Люся Диамидова. С этой институтской подругой жизнь свела меня очень коротко. В институте мы мало общались, т. к. Люся принадлежала к клану шикарных девиц, а я нет. Вместе с другой шикарной студенткой, Эммой Дранниковой, они вели какую-то загадочную и, как казалось, взрослую жизнь. Люся была стройной, с сочными чертами лица и мелко-кудрявыми, из кольца в кольцо, волосами. Голова ловко сидела на длинной шее. Эмма тоже выглядела ярко, обладала мягкими чертами лица, красила губы красной помадой, говорила нараспев. Учились они неплохо, но с другими студентами особенно не сближались.

Обе девушки бросались в глаза, и однажды в деканате решили обсудить моральный облик Люси и Эммы. Уж очень ярко они выглядели! За что их судили конкретно, я так и не поняла, но сразу было понятно, что руководство факультета хотело расколоть отличников на возмущение этими девушками, нарушающими мораль советского студента. Мне стали говорить, что моим мнением дорожат, ведь я примерная студентка, отличница (вспомнили!). Меня спросили, видела ли я что-нибудь предосудительное в их поведении. Я, конечно же, удивленно ответила, что не видела, и добавила: «Они очень красивые девушки». От меня отстали. Этот эпизод убедил меня в том, что официальное факультетское начальство было не прочь поощрить «стукачество». Опять же, такое было время.

«Стучать» мне совсем не хотелось, тем более, что я восхищалась и Люсей, и Эммой. Вскоре мне довелось немного приблизиться к их клану. На одном из институтских вечеров, на который приглашали мальчиков (студентов) из мальчишеских вузов, я впервые была модно одета. На мне была подаренная родителями на 18-летие прозрачная, как стеклышко, нейлоновая блузка с кружевами и черная муаровая юбка (солнце-клеш), которую сшила мама. Выглядела я на подобии Гурченко в «Карнавальной ночи», с которой мы особенно совпадали размером талии. Впервые за все институтские вечера, на которых я оставалась практически незамеченной, меня пригласил на танец красавец-кавалер, поразительно похожий на бывшего тогда в зените славы актера Алена Делона. А как его звали – Анжел! (сокращенно, правда, Алик). Удивлению моему не было предела. Потом меня приглашали и другие молодые люди, и я была в угаре. Однако дома расплакалась, жалуясь маме, что им нужна не я, а моя одежда. Ведь пока ее не было, никто не приглашал.

Мама успокоила: «Просто любому драгоценному камню, нужна оправа, иначе он не виден». Это утешило и запомнилось. Впоследствии я много раз имела возможность убедиться в справедливости маминых слов. Несмотря на проявленный ко мне интерес, Алик все же высмотрел в зале Люсю Диамидову и выбрал ее. Вскоре они поженились.

По окончании института мы стали тесно общаться с Люсей и Аликом так как оказались соседями по Останкино. Продолжается это общение в течение всей жизни. Вместе растили дочек, ездили отдыхать и, вообще очень сблизились. Люся стала прекрасным школьным логопедом, и ее дочка, которую я, так случилось, кормила собственным молоком, пошла по ее стопам.

То, что Алик выбрал Люсю, не удивительно. В нее был влюблен даже Высоцкий, с которым они вместе учились в школе. Он, как рассказывает Люся, пел ей под окном дома на Брестской улице свои песни, аккомпанируя на гитаре. Отец Люси, довольно крупный чиновник в МВД, приходил в гневное состояние, заявляя, что какая-то хрипатая шпана горланит у него под окном. Он кричал Владимиру: «Убирайся, иначе я тебя водой оболью!». Люся особенно не противилась отцовским выпадам, т. к. Высоцкий ей не нравился: рыжий, неказистый, хрипатый. Вот ведь как, не сработала интуиция. Впрочем, она нисколько не жалеет. У нее есть ее Алик.

Анечка Крешина. Одной из наиболее ярких фигур среди студенток группы была Анечка Крешина. Она всегда появлялась в немыслимых туалетах: если сапоги, то ботфорты предельной высоты, если мини – опять же, короче нельзя. Туфли – обязательно заморские, на высоченных каблучках. Сама она маленькая, складная, живая. Личико было бы хорошеньким, если бы не длинный еврейский «шнобель». Позже она одна из первых в Москве переделала этот нос на классический у знаменитого пластического хирурга в Грузии Сопе, с которым сумела закрутить роман. Эта роскошная Анечка была вообще не промах. Например, в комиссию по стипендиям в Институте она регулярно являлась в образе бедной, несчастной девушки.

Папа у Анечки заработал большие деньги во время войны и сразу после нее на фотографиях. Погибшие были практически в каждом доме, и родные хотели иметь копии их фотографий в виде портретов на тарелках, медальонах и т. д. Анечкин папа выполнял эти заказы. Они позволили обеспечить семье безбедное существование и купить дом в Малаховке, что в то время сделать имели возможность немногие.

Училась Анечка из рук вон плохо. Когда настало время выпускных государственных экзаменов, ее мама подошла ко мне в институте и попросила: «Танечка, я тебя умоляю, позанимайся с Аней. Она должна кончить институт. Приезжай к нам на дачу. Там вы сможете готовиться к экзаменам в полной тишине, никто мешать не будет». Отказать маме я, конечно, не могла и вскоре оказалась в доме, который тогда мне показался дворцом. На самом деле, это был довольно обыкновенный загородный дом, но полностью приспособленный для удобного житья – с камином и пр. У нас с Аней была отдельная комната. Такая обстановка обязывала меня не ударить в грязь лицом. Я замучивала бедную Анечку до того, что ее головка падала вниз, как у увядающего цветка. Однако знания я в нее вложила по максимуму. Экзамены она сдавала после таких мучений на удивление хорошо – на четверки. Больше всего мы все, включая саму Анечку, боялись экзамена по истории партии. Необходимо было знание всех съездов и пленумов КПСС – с датами, темами, выступлениями.

Настал этот день. Анечка взяла дрожащей рукой билет и, когда поняла, что материал ей знаком, и она может ответить, ей с непривычки стало дурно. Ноги подкосились, глаза закатились, и она стала оседать. Председатель комиссии вскочил со своего места, налил в стакан воду, торопливо подбежал к ней и не дал ей упасть. «Еще помрешь из-за вашей партии…», – прошептала в беспамятстве Анечка. Вся комиссия обомлела и замерла. Хорошо, что председатель оказался порядочным человеком, а то все кончилось бы весьма печально. Такие были времена.

Анечка всегда восхищалась собой. Приходя с какой-нибудь вечеринки, она, как правило, говорила: «Я была такая очаровательная, такая очаровательная, мне даже неудобно было». Наверное, такой способ жить очень выгоден, потому что Анечка до старости осталась удивительно моложавой и полной сил.

Много лет, правда, не до самой пенсии, Анечка работала логопедом в одной из неврологических клиник Москвы. Больные любовались ею, всегда «прибранной» (по ее же собственному выражению), и им становилось лучше.

Целина

Особым событием в институтский период была целина. Освоение ее студентами придумал Хрущев, а во что вылилась эта придумка, думаю, будет ясно из следующего.

То, что мы летом едем на целину, нам объявили на втором курсе. Пояснили, что это наш патриотический долг и пр. Моя мама сказала: «Надо, так, надо». Другие мамы и папы оказались более дальновидными и «отмазали» своих детей.

На Целину поехали 15 девочек с курса из 100 человек. Ехали мы в вагонах для скота, и это было бы не самое страшное, если бы там имелись туалеты. Но таковых не было, а остановки поезд делал редко. Мучения с тем, как бы вытерпеть, живы в памяти до сих пор. С едой было лучше: мы дружно поглощали запасы, данные с собой из дома, так что не голодали.

Приехали в Казахстан, в город Кокчетав. Там рассортировали прибывших, приписав к определенным точкам. Нас повезли на грузовиках (в кузове) в полевой стан в степи. Вокруг в радиусе на 18 км – никого и ничего. Весенняя бесконечная степь с сопками, поросшими дикой клубникой (невероятно душисто и вкусной). В бескрайнем небе парят орлы.

Поселили нас в вагончиках. Спать определили на нарах. Работа наша заключалась в том, что мы должны были копнить сено, т. е. собирать его граблями и укладывать в валки, а во время уборки хлеба нам было предписано сидеть на прицепах у трактористов и дергать за веревку, чтобы высыпалось то, что сжато.

Трактористы и комбайнеры жили рядом с нами, в таких же вагончиках. Это были молодые люди, большая часть – из уголовников, меньшая – их новоселов, осваивающих целину. То ли с ними провели строгий инструктаж, то ли попались такие не агрессивные люди, но по отношению к себе мы не чувствовали с их стороны никакой угрозы. Напротив, они были вежливы и предупредительны. Среди трактористов было немало немцев, поскольку в Казахстане были их поселения. Странным образом совершенно русопетский парень оказывался вдруг Колей Гарднером.

Все шло более или менее ничего пока не наступили холода. Мы ходили с граблями в поле, набивали мозоли на руках, но не жаловались. Приехал – работай!

На целине с трактористом Колей Гарднером (1962 г.)

Продукты нам привозили из колхоза, поэтому было у нас и молоко, и овощи, иногда мясо. Не то, что в других местах, где питались от совхозов. Там, как потом нам рассказывали, были одни макароны и крупы. Готовили еду мы себе сами, установив поочередные дежурства, а трактористам готовила повариха, украинка. Дежурные во всю старались успеть приготовить еду к возвращению подруг с работы. Сделать это было нелегко, т. к. чугун растапливался соляркой и постоянно гас на ветру. К тому же, большая часть девчонок, маменькиных дочек, понятия не имели о поварском искусстве.

Однажды, Ларочка Борисова, первая красавица на курсе, так старалась приготовить получше и почище, что помыла лапшу. Она, естественно, сбилась в супе в комки, с которыми бедная Лара ничего не могла поделать. У Иры Кондраниной, о которой уже шла речь, собака украла кусок мяса, который она должна была сварить, и та безуспешно бегала за ней по степи.

Видя, что мы скучаем, трактористы решили свозить нас в ближайшее село Вороновку на танцы. Девчонки воспрянули духом, принарядились, достали белые босоножки. Те, у кого они были из парусины, натерли их мелом. Нас посадили в кузов грузовика и повезли. В России дороги плохие, это известно, но какой была дорога из полевого стана в это село, описать невозможно. Нас трясло так, что и вообразить трудно. Однако доехали. А как же выйти в туфельках и босоножках, если под ногами глинистая жижа? Пришлось нашим рыцарям перетаскивать нас на руках.

В клубе мы увидели мрачного вида женщин, одетых на удивление одинаково. На них были платья с длинными рукавами, схваченные в талии широкими клеенчатыми поясами с массивными пряжками (тогда такие были в моде). Мы же были в легких платьицах и сарафанах. Не дожидаясь танцев, женщины пошли на нас стеной. Раздались возгласы: «Понаехали сюда бесстыжие, кто вас звал? Вон юбчонки еле задницы прикрывают!». Пришлось трактористам опять брать нас на руки, грузить в машину да увозить, пока не побили. Так что развлекались сами. Пели песни, читали стихи, рассказывали друг другу разные истории.

Однажды нас свозили на озеро Боровое. Вот где первозданная красота! Зеркало озера, величественные горы, поросшие лесом. Дух от этой красоты захватывало.

Вернувшись в стан, я почувствовала, что у меня разболелся зуб. Щеку раздуло – флюс. Боль адская. Мне дали фляжку. Я наливала в нее драгоценный кипяток (вода была ограничена) и прикладывала постоянно к больному месту. В результате почти прожгла дырку, а боль не унималась.

Один из трактористов сказал: «Поехали в Вороновку, в больницу» и повез меня на мотоцикле без коляски. К боли прибавился страх и муторность от вытрясания кишок. Приехали. Больница в Вороновке – обшарпанное деревянное строение, у входа в которое сидят нуждающиеся в медицинской помощи. А нуждались в ней, только те, кто уже помирал. Один мужик сидел с буквально отрубленной ногой – колол дрова и промахнулся, другой с пробитым черепом и т. д. Я предстала пред очами, местного стоматолога, который, очевидно, по пустяковости моего заболевания и по нехватке времени схватил щипцы (не протерев их ничем и вымыв рук) и ловко, одним движением вырвал мне злосчастный зуб. Обливаясь слезами от боли, я отправилась в обратный путь, будучи вынужденной терпеть все прелести единственной дороги, которая могла доставить меня в полевой стан.

Нас должны были вывести в сентябре, но он наступил, а никаких известий из Москвы не было. Стало холодать. В октябре пошел снег, а нас все не забирали. Снег залетал в щели вагончиков. Теплой одежды у нас было с собой очень мало. Ватников выдали всего три штуки на 15 человек, сапог тоже. Их надевали те, кто шел работать на прицепе. Они тоже не очень-то спасали, и трактористы из жалости сажали нас в кабинку трактора, а, чтобы прицеп работал, просверливали дырку и привязывали нитку. За нее можно было дергать из кабинки. Это увидел бригадир, по прозвищу «минь-минь». Прозвище это образовалось потому, что он пытался при нас сдерживаться, чтобы не ругаться матом, начинал какое-то бранное слово, спохватывался и заминался. Вот и выходило что вроде «минь-минь». Ругался он в основном, возмущаясь, зачем нас прислали, на его голову. В работе толку от нас чуть, а забот по горло.

Особенно много их стало, когда девицы начали по очереди болеть. У кого потек гной из ушей, у кого была жуткая простуда, у кого воспалились придатки, был случай и тяжелой пневмонии.

Удивительно, что я самая худенькая из всех ничем простудным не заболела. Хватило и флюса. По собственной инициативе просыпалась рано-рано, почти ночью и растапливала буржуйку соляркой, чтобы спавшим вповалку друг на друге подружкам было полегче вставать. На нарах холод доставал особенно, мы мерзли отчаянно, к тому же заросли грязью. Сжалившись, нас повезли в баню по-черному, т. е. без окон. Мылись мы в кромешной тьме, шаря руками и еле-еле находя тазы и воду. Вымыться не вымылись, а только грязь развезли, да такую, что потом на спине друг у друга писали имена любимых или их адреса. Хорошо хоть погрелись.

С грязью связан еще один памятный эпизод. Однажды ночью мы услышали, как самая красивая из нас (не буду называть имени) рыдает. Сначала она не хотела говорить, в чем дело, но потом призналась: «У меня, наверное, сифилис. Он, должно быть, меня наградил». Кто этот таинственный он, она не сказала. Осмелившись от отчаяния, она показала подозрительные шишки. О, ужас! Что делать? Все были в растерянности. Однако пришла повариха посмотрела и сказала: «Поедешь завтра ко мне, я тебе этот сифилис смою чистой водой!». И смыла.

Шла уборка урожая, он был очень высоким и работать трактористам и комбайнерам приходилось круглые сутки. Они собирали зерно и отвозили его на ток. Там складывали его в огромные горы, которые надо было развозить по амбарам. Но машин не хватало и зерно горело. Не знаю, сколько тонн этого зерна погибло, но судя по всему немало. От зерна на току шел пар и мы ныряли в это зерно, зарывались по самое горло, чтобы согреться. Трактористы также порой проделывали этот трюк. Однако ток отодвигался все дальше, добраться до него, чтобы согреться, было трудно. Рабочим возили туда еду. Делала это повариха Валя, довольно молодая женщина из новоселов из Украины. Старый казак запрягал ей кобылу, и она ехала на огни, святящиеся на току. Однажды Валя простудилась и слегла с высокой температурой. Ехать на ток было некому, тем более, что делать это надо было ночью. Девчонки боялись, а я, по отваге незнания, вызвалась. Казах запряг мне кобылу по имени Московка, поставил в телегу фляги со щами и молоком и сказал на ломаном русском языке: «Дернешь за правую вожжу, поедет направо, за левую, – налево». Вооруженная этой инструкцией, я, никогда прежде не видевшая лошадей вблизи, поехала. Через некоторое время, куда сворачивать, стало совершенно непонятно: огни как бы перемещались в ту сторону, куда я направлялась. Полностью растерявшись, я перестала дергать бедную Московку, и она поскакала сама. Поскакала сильно сказано, потому, что ехали мы по степи, а она вся в буграх и кочках. Московка оказалась, однако, на редкость смышленой. Она точнехонько привезла меня к месту назначения. Надо было видеть, как благодарные голодные работяги тормошили и обнимали, как они кидали меня в воздух. Они уже и не надеялись на еду. Выполнив операцию по спасению голодающих, полная гордости от своего поступка, я отправилась в обратный путь. Было совсем темно и вдалеке слышался волчий вой. Надо сказать, ощущение не из самых приятных, но усталость взяла свое. Полностью доверившись Московке, я, укрылась данным мне одним из трактористов ватником и задремала. Через некоторое время я проснулась от того, что Московка, фырча и дергаясь, пыталась нестись вскачь. Крышки незакрытых фляг с остатками щей и молока, открылись, и я оказалась поливаемой этой прекрасной едой. К лицу прилипли побеленные молоком капустные листья. Что происходит, я естественно, понять не могла. Телега скрипела со страшной силой и начала разваливаться. Понятно было, что скоро я окажусь под колесами. Совсем отчаявшись и собравшись прыгать на полном ходу, я вдруг услышал сзади рев мотоцикла. Оказалось, что один из трактористов решил меня догнать. Правда, он подумал, что опасность может исходить не от Московки, а от волков. Увидев, что происходит, он прыгнул в телегу и стал пытаться натянуть вожжи, которые я, по неопытности, отпустила. Московка же во всю брыкалась задними ногами, норовя попасть моему спасителю прямо в лицо. «Не надо, не надо», – захныкала я, видя эту картину. «А ты сиди уж, мать твою так, молчи». И я замолчала. Парень все-таки одержал над Московкой победу, натянул вожжи, и она сразу же присмирела. Так я на собственной шкуре испытала, что значит выражение «попала вожжа под хвост». Именно это приключилось с бедной Московкой. Я не знала, как мне благодарить спасителя. Оказалось, очень просто. Он играл на баяне по слуху, подбирал самые разные вещи, и мечтал хоть что-нибудь сыграть по нотам. Я стала учить его нотной грамоте. Учитель из меня уже тогда был хороший, и недели через 3 Серега робко, но сыграл по единственным имевшимся у него нотам «Полонез Огинского». Его восторгу и восторгу его товарищей не было конца. Меня опять кидали в воздух.

Благодарный мне Сергей пригласил меня на денек к себе домой. Мы приехали, на том же мотоцикле, в село Вороновку, в дом, представлявший собой типичную украинскую мазанку, побеленную, очень чистую внутри. Собрали на стол – пир горой, соленья-моренья, горячая картошечка, сало, хлеб, испеченный в русской печке. К еде подали, как мне показалось, вкусный квасок. Соскучившись по-домашнему, я ела и пила в три горла. Пела песни, плясала вовсю. На меня смотрели, наверное, как на Наташу Ростову: «Ай да графинюшка…!». С особым чувством Серега играл полонез Огинского и смотрел на меня со значением.

Все было сказочно, но в один прекрасный момент я не смогла встать со стула. Оказалось-то, квасок был не кваском, а брагой. Впервые я была пьяна в доску. Меня положили спать на печку, на пуховую перину. Это после нар-то! С вечера, по причине опьянения, оценить в должной, мере я этого не могла, но утром так не хотелось вставать, расставаться с роскошью спанья на мягком. Это гостевание было оазисом в пустыне целинного пребывания. Правда, расплачиваться за удовольствия мне, как и полагается, пришлось. Забегая вперед, скажу, что парень месяца через три приехал в Москву, нашел меня по адресу, который был у бригадира, и сделал официальное предложение руки и сердца. Описать мое тогдашнее отчаяние трудно: я должна была ему отказать, а как это сделать, не знала. Страдала ужасно. Водила его по Москве – на Красную площадь, в мавзолей, в Кремль, показывала храм Василия Блаженного, рассказывала все, что знала про историю Москвы. Это был долг вежливости, ведь, шутка сказать, он примчался из самого Казахстана, а парень влюбился еще больше. Пришлось все же сочинять байку про то, что у меня есть жених и прочее. Уезжал он со слезами на глазах и все спрашивал: «Ты мне хоть отпишешь?».

Сами трактористы стали забрасывать нас письмами, признаваясь в том, что тоскуют без нас. Один из них прислал мне письмо, в котором было написано: «Помнишь, как мы барахтались в пошаничке?», имея в виду попытки согреться. Папа прочитал это, секунду у него было ошарашенное выражение лица, но видя, что я смеюсь, тоже засмеялся.

Другой написал: «Как Вы уехали, нет ни шума, ни мата, тихо, я один подхожу к березке, пю из горлушка и не закусоваю». Мой папа прокомментировал: «Можно подумать, что весь этот шум и мат создавали вы». Третий предложил в письме: «Таня, давай с тобой держать перепиську».

Институтское начальство еле отыскало нас в степях Казахстана, по настоянию не на шутку встревоженных родителей. Оказывается, нигде не было зарегистрировано, куда именно нас повезли. Искали с милицией, и нашли уже в ноябре. Такая вот она, целинная эпопея.

Первые рабочие шаги

Интернат

Распределение на нашем факультете происходило, как я теперь понимаю, в соответствии с особенностями взаимоотношений между директоратом института и родителями выпускников. Те, у кого были связи или, возможно, немалые деньги, а иногда и просто ориентация в медицине и педагогике, пристроили своих отпрысков в престижные места: НИИ неврологии АМН СССР, НИИ нейрохирургии им. Н.Н.Бурденко, неврологические отделения крупных клиник, логопедические отделения научно-исследовательских институтов. Мои же родители были далеки от мира медицины и педагогики да к тому же считали, что такой успешной студентке, как я, просто обязаны дать хорошее назначение. В итоге я попала в интернат для беспризорных детей, причем в качестве воспитателя – не дефектолога, не учителя даже, а просто воспитателя. Это было обидно, но, в конце концов, я поняла, что на любом месте можно приобрести бесценный опыт.

Интернат находился на окраине Москвы, и попадали туда дети, подобранные на вокзалах, изъятые их самых неблагополучных семей и пр. В общем, понятно, что это был за контингент. Мне достались мальчишки, 3-й класс. Все они были исковерканы судьбой: кто брошен родителями, у кого они погибли, кто потерялся, кто убежал из дома по разным причинам. Их находили на вокзалах, под мостами, в общественных туалетах. Некоторые из мальчиков не умели есть ложками из тарелок, хватали еду обеими руками и запихивали в рот; некоторые не могли спать на кроватях, а забирались под них, чтобы свернуться там клубочком, как это делают собачки. Приходилось их потихоньку социализировать в соответствии с человеческим образом жизни.

Поначалу было страшно: как справиться с этой ордой ничего не боящихся сорванцов? Таким методам в институте не учили. Выглядела я гораздо моложе своих лет, и мальчишки видели это. Они решили эпатировать меня своими методами. Например, подбрасывали мне под ноги презерватив и смотрели на реакцию. Я же, великовозрастная дура, никогда раньше этих предметов не видела и принимала их за сдутые воздушные шарики. Посему спокойно поднимала провокационную штучку или отбрасывала ее ногой в сторону, немало удивляясь, почему это вызывает смех.

Пообвыкнув, я все же нашла выход. Поскольку окрики, команды, деланно строгий вид и вообще игра с мальчиками по правилам педагогики не имела никакого успеха, я удобно усаживалась в палате и начинала выразительно читать что-нибудь из Стивенсона, Майн-Рида, Диккенса как бы себе самой, но вслух. Конечно же, да простят меня эти авторы, текст я существенно адаптировала в сторону упрощения, чтобы нетронутым умишкам моих подопечных он был интересен. Прием сработал на славу. Сначала некоторые садились поближе или принимали позу вслушивания на своих кроватях, потом и другие. Наконец, чтение сделалось любимейшим видом внеклассного времяпрепровождения. Проблема дисциплины была решена. Потом я, окрыленная успехом, решила зайти в просветительской работе далее. Собирала мальчишек в зале, где имелось пианино, и играла им самые популярные мелодии. Не обращая внимания на шум и возню тех, кто не отличался музыкальностью, я спрашивала: «Как вы думаете, о чем эта музыка, веселая она или грустная?», то есть пользовалась самым простым шаблонным приемом приучения к музыке. Надо сказать, сразу же находились те, кто охотно отвечал. Однажды, сыграв итальянскую песню из «Детского альбома» Чайковского, я спросила, кто ее слышал. Тут один из мальчиков незабываемой внешности – рыжий, в веснушках – стал в необычайном оживлении тянуть руку, подпрыгивая на стуле. Когда я предоставила ему возможность высказаться, он обрадованно выкрикнул: «Это соло на трубе!». Дело в том, что в то время на радио была передача, в которой какой-либо музыкальный отрывок проигрывался в разных вариантах. При ознакомлении с итальянской песенкой после ее фортепьянного и оркестрового исполнения предлагалось: «А теперь прослушайте соло на трубе». Это и запомнилось музыкальному от природы мальчику. «Соло на трубе» стало у меня метафорой ко многим жизненным ситуациям.

Интернат был открыт малооборудованным, и шла постоянная работа по его комплектованию необходимыми предметами. В один прекрасный день привезли железные кровати. Сотрудники принимали их и расставляли по палатам сами. Я, будучи уже на 6-м месяце беременности, показать это не хотела и наравне со всеми тягала злополучные кровати. Кончилось это тем, что меня увезли в больницу – «на сохранение». Все обошлось благополучно, но пребывание там оставило в памяти неизгладимый след. Если бы не это обстоятельство, разве я узнала бы тогда, что есть такие «отважные дамы», которые всерьез пытаются сами себе сделать аборт, используя для этого, например, гвоздь или вязальную спицу. Таких в клинике, куда я попала, называли ковырялки. Нянечка (техничка), приходя убирать палату, смотрела на лежащих по койкам женщин с нескрываемой иронией и говорила: «Ишь разлеглись кобылы заморские, да на вас пахать надо, а не лечить!».
<< 1 2 3 4 5 >>
На страницу:
2 из 5

Другие аудиокниги автора Татьяна Григорьевна Визель