В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых. Том 3, часть 4

Это удивило меня, но только позже, я, признаться, не сразу подумала, что это странно, что он не опросил меня на этот счёт и не осмотрел, а сразу назначил гинеколога. Я вообще соображала как-то туго и замедленно пока, то ли от слабости, и оттого, что всё время клонило в сон, то ли, потому что я теперь феноменально поглупела, неясно, но сегодня было так. Например, я даже не спросила, где мой телефон, чтобы позвонить Марку. Я вспомнила тоже позднее, что телефон-то у Марка и был, ведь сюда мы приехали, что называется, стремглав, о чём я помню довольно ясно, между прочим, я всё помню до того, как мы оказались в больнице, а после происходило слишком много всего, всё это перемешалось в моей памяти в какой-то разноцветный комок пластилина, который я не могла разделить, но я знаю, что там очень много информации, которую я не могла сейчас извлечь, я только знала, что там много всего. Наверное, постепенно я вспомню…

А сейчас я хотела только одного – увидеть Марка. Я не знала, сколько прошло дней, сколько дней я не видела его, не чувствовала вблизи, и от этого мне сейчас было так холодно… Почему я не спросила, позвонили ли ему?

Я живот болел даже больше, чем грудь…

Однако я вскоре заснула от слабости, и, проснувшись, увидела, что в окна уже заглядывает сумрачное зимнее утро, снег липнет к стёклам. В палате я была одна, почему? Тут ещё одна койка, почему-то никого ко мне не клали. Заглянула санитарка.

– Ну шо, девчуля? Надо есть, ты проспала всё, но мне сказали, тебе завтрак принесть обязательно. И в обед приду, слышь? Тебе как звать?

– Таня, – сипло сказала я, садясь, всё в том же страшном халате.

Санитарка жутковатого вида бабуся, ростом, наверное, не выше второклассника, с длиннющими красными руками, кажется, она легко могла бы передвигаться, опираясь на эти руки, она улыбнулась, показывая железные зубы.

– Та-аня, это хорошо. А я думала, может, нерусская, – улыбнулась она, выставляя со своего жестяного столика тарелки с кашей, булкой, маслом, с бокалом с чем-то вроде кофе с молоком, по крайней мере, напиток пахнул именно так, как в детстве, в больницах пахло это жуткое пойло, которое, впрочем, нравилось мне. Мне вся эта ужасная больничная еда нравилась.

– Почему? – удивилась я странному предложению бабуси.

– Заграничная какая-то, – она улыбнулась, подавая мне алюминиевую ложку. – Красивая.

Я улыбнулась, ну, уж, красивой меня сейчас было назвать очень сложно. И за это я была благодарна ей.

– Спасибо, – сказала я. – Но русские – самые красивые и есть.

– Это так. Только не самые богатые, – и она подмигнула мне.

– Наше богатство не в карманах, – сказала я, и с удовольствием вдохнула запах каши, овсянка, в середине её склизлой лужицы плавилось масло. Я люблю класть много масла в кашу…

– То так… но и в карманах хотелось было, чтоб звенело погуще.

– Всё равно достаточно густо не бывает, – сказала я, и съела первую ложку.

– Это да… Ну ешь, Танюша. Всё, чтоб съела, бухенвальд. В час принесу обед.

Но до часу мне предстояла ещё перевязка, и я спросила медсестру, которая снимала мне повязку, пока не пришёл Геннадий Фёдорович:

– А можно мне позвонить откуда-нибудь?

– Конечно, вы потом на пост подойдите, там таксофон есть, я покажу.

– Таксофон… это, конечно, прекрасно, но… у меня нет денег.

Она посмотрела на меня.

– Ко мне подойдёте, я вам дам позвонить.

– И ещё… – я понизила голос. – У меня… ничего нет, а у меня… месячные. Вы поможете мне как-нибудь?

Она кивнула:

– Постараюсь.

В общем, после перевязки меня пустили в душ, и снова снабдили тампоном, которые, я, кстати, всегда терпеть не могла, пользовалась вынужденно во время показов, если случалась необходимость. Ну, а после купания, чувствуя себя значительно лучше, даже в страшнейшем халате, я, наконец, позвонила Марку.

– Марик, наконец-то… ты в Москве?

– Господи, Танюша… – изумлённо проговорил он. – Ты… почему ты звонишь? А мне… никто не сказал ещё сегодня утром, что тебя перевели из реанимации… Сказали, без перемен… Боже мой… я немедля приеду.

– Марик… ты мне одежду привези и… мне нужны прокладки для… – пришлось попросить его купить мне прокладок, вот будет мучиться в магазине. Или Фому пошлёт? Вряд ли… деликатная история.

С успокоенным сердцем я направилась в свою палату. Здесь я застала Валеру.

– Генка сказал, через пару дней домой отпустят тебя, – сказал он.

– Да? А мне не сказал. У меня живот болит, Валер, – сказала я, усаживаясь на постель. – Это бывает после… ну…

Он хотел что-то сказать, но в этот момент заглянула та самая, «моя подружка» буфетчица, теперь с обедом.

– К тебе первой, пока горячее всё. Здравствуй, Валерий Палыч, – она кивнула Валере.

– Добрый день, Анна Иванна.

Пока она выгружала мне на стол тарелку, наливала в неё суп с фрикадельками, их там плавало, наверное, по одной на каждого обитателя этого отделения, а она сгрузила их все в мою тарелку. На второе – бледная котлета, кажется, рыбная, и пюре. И кисель. Просто какая-то мечта, а не обед.

– Марику сказали с утра, что я ещё в реанимации, – сказала я, берясь за ложку. – Хочешь фрикадельку?

– Откуда ты знаешь? Спросил Валера.

– Он сказал мне, – я взглянула на него. – Съешь фрикадельку, Валер, мне много… я ещё котлетку хочу, а она тогда не влезет.

Валера со вздохом взял у меня ложку и съел несколько фрикаделин.

– Как ты это ешь, Господи… – сказал он почти с отвращением и отдал ложку.

– А по-моему, очень вкусно, – улыбнулась я, дурачась, хотя мне было вкусно.

– Дурища… в душ ходила? Пахнешь хорошо…

– Нечего принюхиваться… щас вот рыбной котлетиной закушу и перестану так благоухать.

– Не перестанешь, – он вдруг обнял меня сзади, ныряя лицом мне на шею под волосы. – Ты пахнешь, как весна…

Тут выхода было два, позволить ему продолжить его бессовестные поцелуи или… треснуть ложкой. Поцелуев мне совсем не хотелось, картошки хотелось, но не поцелуев. Пришлось треснуть…

Валера выпрямился.

– Какая же ты паршивка… – он потёр лоб и снял шапочку, посмотреть, не испачкала ли я её чёртовой ложкой.

А мне было всё равно, я смотрела в тарелку.