МилЛЕниум (Повесть о настоящем) Том 2

Я вытащил гитару из чехла, погладил по грифу, как по длинной шее. Перебрал струны. Не расстроилась даже…

Я взял несколько аккордов, думая, что бы сыграть… И сыграл вот эту, про Невесту-Смерть.

Взводный пришёл к нам, без улыбки, мельком взглянув на меня:

– Хорошо поёшь, парень, только там, куда едем, и без твоей песни хватит этих «невест» на весь наш поезд, не пой о Ней больше, Она и так всегда рядом, незачем зазывать, – он сказал удивительно просто, без пафоса и выпендрёжа и даже без приказного тона, хотя он командир.

Мы все посмотрели на него, выпрямившись разом, и притихли, я вижу, как побледнели и разом помолодели лица моих товарищей, как из разудалых парняг, которых все здесь строили из себя, они все вдруг стали юношами, которые не знают ещё даже куда едут…

Мы ехали чуть меньше двух суток. Из благополучной, сытой, распущенной Москвы, мы приехали… не знали куда…

И верно, мы не знали. Нас ссадили из вагонов, на какой-то станции, тоже на запасном пути, как и тогда, когда отправляли сюда.

Мы вышли, медбатальон формировали отдельно и, хотя все мы были при оружии, всё же мои товарищи по учебке пошли не слишком идеальными строями в сторону от нас. А меня позвали и повели с другими, среди которых были и девушки. Что же девушки-то сюда тоже поехали, не мог не подумать я…

Я не хотел идти медиком, собирался скрыть и идти на общих основаниях. Но так меня брать отказались, сказали, что дураков собирать, которым пострелять охота, не их дело. Что теперь контракты заключают только с сотрудниками МВД. Тогда я спросил

про медиков. Узнав, что я с последнего курса, опять удивились, проверяли, звонили, молчали, я ждал… потом позвали и сказали, что берут фельдшером, а «там посмотрим»…

Вот я и вместе с другими прошёл к крытым брезентом машинам с красными крестами. В то время как остальных посадили в БМП, другие по БТРам рассаживались.

Южная жара разбирала нас уже с этой ночи в поезде. Но только когда мы вышли из поезда, почувствовали в полной мере жар земли, воздуха, всё здесь напоено не нашими Н-скими или московскими скуповатыми сырыми запахами, свежей травы, птиц и прели, шуршанием листвы и холодных стоялых луж, но пряными, толстыми ароматами южных трав, тёплой жирной земли, здесь, на станции, приправленными дёгтем, горячим железом и деревом.

В открытый задний полог машины мы видели, куда едем. Здесь были ещё обычные деревни, вернее станицы, с пирамидальными крышами, палисадниками, верандами, оплетёнными виноградом, с курами, гусями, собаками и кошками, бегающими по дворам и улицам. Дети гоняли по улицам. Женщины, мужчины. Обычные люди, обычная, будничная жизнь южных селений…

Но к вечеру пейзаж стал меняться. Мы начали погружаться в мир мёртвой выжженной тишины, беспорядка, пепелищ, и чем дальше мы ехали, тем больше появлялось признаков прифронтовой зоны: раскуроченных машин, потом БТРы и танки, воронки от бомб… трупы…

Девушка, что сидела со мной рядом на скамейке, улыбнулась мне:

– Ты не бойся, красавчик, по медикам стреляют редко.

Я посмотрел на неё, миловидная маленькая блондинка, улыбается так приветливо.

– А ты не в первый раз что ли? – удивился я, глядя на неё.

– В третий. Что дома сидеть? Тебя как зовут?

– Лё… Лёша.

– А я Юля, – она даже руку протянула мне для пожатия, всё так же мило улыбаясь.

Другая девушка, что сидела позади, толкнула её, шутя, в плечо:

– Хорош желторотиков обольщать!

– Тебе завидно, что ли? – засмеялась Юля. – Ты, Лёш, не слушай её, меня держись.

– Держись, держись, пока даёт, – захохотала её товарка.

Так, приправляясь грубыми шуточками, мы и доехали до госпиталя уже в темноте. Только утром я узнал, что мы, оказывается, в Грозном. А ещё этой ночью, Юля, не откладывая в долгий ящик, пришла ко мне. Я уже почти уснул, утомлённый дорогой, постепенно переставая слышать богатырский храп моих товарищей… Улыбнувшись, она потянула меня за руку и увела из здания на улицу, и здесь, в темноте у стены, на лавках, сколоченных из грубо отёсанных досок, деловито и тихо отдалась мне.

Господи… я не знаю, кто ты, Юля, но я был не с тобой… В этой темноте я даже не разглядел тебя, а поспешность произошедшего, лишила меня возможности почувствовать что-то, кроме возбуждения и разрядки, последовавшей слишком скоро… И это было как когда-то в юности, когда я не знал ещё Лёлиных ласк, когда сны и оргазмы настигали меня, оставляя опустошённым и униженным. Так и теперь, моя подруга сбежала раньше, чем я успел сказать или сделать что-либо, будто получила, что хотела, и больше во мне не нуждалась… я застегнулся и сел снова на эту скамью, кто-то из темноты спросил:

– Закуришь?

Боже, кто-то ещё и видел нас…

Как далеко всё это от того, к чему я привык…

Я кивнул, плохо видный в черноте южной ночи, человек протянул мне пачку сигарет и спички.

– Привыкай, брат… Здесь женщин мало, они правят бал, берут, а не дают. Радуйся, что хотя бы так. Тебя выбрала сегодня…

– Сегодня? – проговорил я, чуть поперхнувшись непривычным мне сигаретным дымом.

– А ты что на роман на всю жизнь наметился? – он засмеялся сипло. – Ничё, всё поймёшь в три дня тут…

Этим мои ночным другом оказался старшина нашей медслужбы Веснухин Михаил Степанович. Он, уже пятидесяти лет от роду, приехал служить сюда, после того как полтора года назад погиб под Ачхой-Мартаном его сын, жена, от этой вести умерла от инсульта в четыре дня…

Ко всем нам он относился как к сыновьям, мы так и звали его – Батя. Кроме меня здесь, в госпитале был ещё один молодой, но по-настоящему опытный военврач, поначалу он поручал мне только лёгкие раны, швы, перевязки, как любому фельдшеру, и учил, каждый день учил оперировать. Оперировать в полевых условиях, оперировать быстро, не рассчитывая на ассистентов…

«Боевое крещение» случилось как-то внезапно, удивило и ошарашило. Как ни странно, все эти недели, что прошли в подготовке, я совсем не думал о том, что будет здесь. Ни об оружии, ни о ночных обстрелах, внезапных автоматных очередях растрескивающих воздух, или, бухающих земляными вздохами, взрывах.

Всё это накатилось вдруг на мой слух, ворвалось в мои глаза, в мой ум, в моё сердце. Неожиданно и пугающе. Чего я ждал, когда ехал сюда? Когда готовился в Москве? Когда мои волосы падали неожиданно светлыми шелковистыми локонами мне под ноги под жужжание машинки, больно цеплявшейся за них и быстро и ловко, хотя и небрежно, пробегавшей по моей голове. Вероятно, так себя чувствуют овцы, когда ими занимаются стригали.

О чём я думал всё это время? Чего ждал?

Не о войне. Ни о Чечне, ни о Грозном, ни о смерти.

Конечно, я думал о Лёле. Не позволял. Гнал от себя. Изгонял усилием воли её лицо из своего сознания, её имя, все буквы и звуки, составляющие его, я выжигал каждую минуту из себя, чтобы забыть и не помнить. Все силы я тратил только на это. Когда мне было подумать о том, куда я приехал и для чего…

Девушек здесь было всего три, двух других звали Таня и Света, они все были «геройскими девчонками», что было правдой, потому что, когда бой приблизился к нам, они вытаскивали из-под огня раненых на себе, совсем так, как я читал или видел в кино о Великой Отечественной… Надо же, а я думал, что такое могло быть только на той геройской войне. Но не война делает людей героями. Это люди-герои пишут великую историю великих войн. Вот и мы писали тут. Эти девушки в первую голову…

И все три поимели меня, когда захотели, так же, не разбираясь с моими желаниями, не ведя лишних разговоров, не утруждаясь ласками и даже поцелуями. У меня в жизни такого опыта не было, и теперь я понимал, что я приобретал, а не терял, не имея его…

Заметив у меня на пальце обручальное кольцо, снять которое я так и не смог себя заставить, одна из них, Таня, спросила с усмешкой:

– Что ж тебя жена-то отпустила, денег ей, стерве, мало?

Я посмотрел на неё, не сразу понимая, о чём разговор, но она ответила сама себе:

– Я бы своего никогда не отпустила бы.

– А ты замужем что ли? – изумился я.

– А то, как же! – захохотала она, показывая коронку на заднем зубе. – И ребёнок есть.

Что она делает тут? Что Юля делает тут? Почему эти женщины пришли воевать, почему они так ведут себя с нами, я не вопрошал, поняв скоро, что вот это всё, всё, что нас окружало здесь, к чему мы привыкли за полторы недели, подстёгивает страх. Жажда жить выливающаяся вот в такие формы… Кое-кто подкалывал и промедол себе… Я видел, но и это уже не поражало меня… И гашиш покуривали. Но я по-прежнему не курил даже сигарет. Мне дурман не нужен. Меня не снедал страх.