Река голубого пламени

Что ж, он уже на полпути к божественности, не так ли? И остаток пути не может стать слишком трудным.

Дред вошел в сима и некоторое время лежал в темноте, прислушиваясь к своему дыханию и ощущая, как от входа в пещеру тянет холодным ночным воздухом. Неподалеку кто-то перешептывался – наверное, его спутники. Или их охранники. Глаз он не открывал. Торопиться было некуда. Теперь среди членов их маленькой компании зародилось подозрение, но пока еще приглушенное. Если не считать той славной охоты, то ни он, ни Дульси не сделали ничего такого, что могло бы привлечь к ним лишнее внимание.

Но Дред уже начал гадать, имеет ли это теперь значение. Какой толк притворяться одним из этих бродячих идиотов, которые, похоже, ни на что не способны? Ведь вокруг несчетные миры, и каждый из них бесконечно восхитителен, а они только-только начали их исследовать. И, что еще хуже, они так и не узнали ничего полезного о планах Старика и его коллег. А ведь Дред решился на это чудовищно опасное предательство в основном из-за предположения, что это станет его лучшим (а возможно, и единственным) шансом отправить старую сволочь на путь мучительного забвения, но из задумки ничего не вышло.

Он культивировал терпение так осторожно – зная, что когда-нибудь оно так или иначе вознаградится. Но только не в том случае, как Дред начал понимать, если он и дальше останется прикован к этим бредущим ослам. Если не считать Мартины, то никто из них не понимает скрытых законов этих миров и не способен, подобно ему, ощущать происходящие в них перемены. В них нет ритма. Они глухи к музыке бытия.

Так что же делать дальше? Как подобраться поближе к призу, который, как он чувствовал, бьется в сердце этой рукотворной вселенной? Быть может, пора избавиться от этих неудачников и двигаться дальше?

Пока он лежал в темноте, размышляя над всем этим, кто-то из его спутников повернулся на бок и коснулся его плеча. Дред в тот момент находился настолько далеко и был так глубоко погружен в сложные и ликующие мысли, что поначалу даже не смог вспомнить, кого он здесь изображает. И даже когда он вернулся в оболочку фальшивой личности, прошло еще несколько долгих секунд, прежде чем он узнал того, кто прошептал ему:

– Ты не спишь? Мне надо с тобой поговорить. – Голос раздавался совсем близко от его уха. – Я слышал, как один из нас вернулся прошлой ночью, после того как все мы легли спать. Вернулся в то время, когда исчезла та девушка. И мне кажется, я знаю, кто это был.

Дред тоже повернулся на бок, расслабив мускулы, но готовый к немедленным действиям.

– О, только не это! – Он надеялся, что в его ответном шепоте прозвучит должная примесь страха. – Так ты хочешь сказать… ты думаешь, что один из нас… убийца?

Но мысленно он хохотал, не в силах остановиться.

Часть четвертая

ПЕСНЯ В БЕДЛАМЕ

Я веду фантазий войско

Воевать моря и земли.

На шальном коне я скачу во сне.

Меч пылающий подъемля.

Приглашение к турниру

Мне прислала королева:

До нее езды – три косых версты.

За Луной свернуть налево.

Так подайте хоть мне сухой ломоть.

Хоть какой-нибудь одежки!

Подойди, сестра, погяди – с утра

Бедный Том не ел ни крошки.

Песня Тома из Бедлама

    Анонимная баллада начала XVII в. (Перевод с английского Г. Пруткова)

ГЛАВА 29

ВООБРАЖАЕМЫЕ САДЫ

СЕТЕПЕРЕДАЧА/НОВОСТИ: Родители не могут устанавливать импланты без разрешения суда

(изображение: Холджер Пэнгборн и его адвокат выходят из машины)

ГОЛОС: Верховный суд США утвердил решение суда нижней инстанции, гласящее, что отец и мачеха Холджера Пэнгборна, подростка из Аризоны, нарушили его гражданские права, имплантировав мальчику устройство для мониторинга поведения, аналогичное контролирующим чипам, которые встраиваются преступникам в России и некоторых других странах третьего мира. Родители Холджера уже заявили, что опротестуют это решение в суде ООН по правам человека.

АДВОКАТ X.ПЭНГБОРНА: «Они не только в буквальном смысле вторглись в тело ребенка, но и проделали это ужасающе опасным и рискованным образом. Имплантация была выполнена человеком, который даже не являлся врачом – его лицензия на медицинскую практику аннулирована штатом Аризона еще два года назад за серьезное преступление…»

В родном языке Селларса имелись слова, лучше любой английской фразы подходящие к объяснению того, как он думал об этом месте – том пространстве, где все, что он планировал и делал, могло быть должным образом оценено и проанализировано.

Технари придумывают для этого особые термины, когда прозаические, когда раздражающие и очень редко подсказанные вдохновением. Столетие назад люди попытались оформить информацию таким образом, чтобы она стала понятна не только инженерам. И начали они с грубых изображений самых прозаических конторских предметов: папок, отделений для входящих бумаг, мусорных корзин. Но как бы это ни называлось – интерфейсом, дисплеем данных или библиотекой снов, – развивалось оно параллельно с нарастанием мощности технологии до тех пор, пока способы, какими информация могла быть заказана и обработана, не стали такими же индивидуальными и даже необычными, как и люди, которые эти способы применяли. А Селларс по любым стандартам был личностью необычной.

Как и ежедневно вскоре после пробуждения, он закрыл глаза и глубоко погрузился в себя, в дебри своей распределенной системы, спрятанной в щелочках бесчисленных других систем, в серию крошечных паразитических сетевых узлов, незаметно кормящихся на толстой шкуре огромной всепланетной инфосферы. Этому фокусу с распределением ресурсов Селларс научился в Скворечнике и на аналогичных хакерских сайтах, но развил его в собственную версию такого трюка, усовершенствовав до такой степени, что теперь никто не смог бы и представить, что подобного результата способен добиться один-единственный человек. Поначалу большая часть выпущенных им щупалец высасывала сетевые ресурсы непосредственно у его же тюремщиков, армии Соединенных Штатов. Позднее, предвидя неизбежность перемен, он стал перемешать информационные ниточки в десятки других сетей, но все равно испытывал огромное удовлетворение от того факта, что ему удалось обеспечить свой побег с помощью оборудования тех самых людей, которые сделали его пленником. Он проделал это прямо у них под носом, воспользовавшись методами доступа, о которых они и не подозревали, и не оставив следов, которые могли бы найти «уборщики» из армейской разведки, регулярно прочесывавшие его домик на военной базе в поисках запрещенных предметов или других признаков того, что он смирился со своей судьбой меньше, чем это казалось, или военные хирурги, которые часто, но всегда неожиданно устраивали ему обследования весьма интимного и неприятного характера.

Селларс был терпелив в том, что его противники не могли понять, и действовал тоньше, чем они могли даже предполагать. Он запланировал долгую игру, и почти пятьдесят лет его кажущейся покорности убаюкали даже наиболее подозрительные умы. Однако надзиратели пропустили самый важный факт: хотя Селларс и совершил недавно физический побег и теперь прятался, подобно похищенному письму из рассказа Эдгара По, почти у них на виду – всего лишь в одном-двух метрах под ногами тех самых людей, которые на него охотились, в заброшенных служебных туннелях на той же базе, – побег в информационную сферу он осуществил на много лет раньше. И с того момента, когда он впервые отыскал туда лазейку, вырвавшись из ловушки своего искалеченного тела и домашнего заточения на свободные просторы Сети, Селларс уже никогда не считал себя пленником.

Он погрузился в свою систему и вызвал информацию подобно Просперо, зовущему миллион Ариэлей с миллиона раздвоенных сосен. Не важно, кто прав, его тюремщики или он, и являлся ли он заключенным или только казался им, но реальное бегство арестанта из домика, осмотренного сразу после этого тщательнейшим образом, было необходимым этапом в его кампании, которая теперь вступала в наиболее трудную фазу. В отличие от стычек с превосходящими силами тюремщиков, истинная цель и задача заключенного с самого начала была почти безнадежной и с каждой минутой приближалась к краю пропасти. Однако поражения он допустить никак не мог – его последствия станут невообразимо жуткими.

Селларс буквально ощущал, как собирается, густеет и оживает вокруг него информация. И он, в глубинах своего сознания, погруженный в потенциально бесконечно разнообразные узоры данных, начал изучать самые свежие изменения своей информационной модели. Хотя он никогда и никому про нее не говорил, мысленно старик называл ее Садом.

А иногда, будучи более счастливым и оптимистичным, чем сейчас, Селларс даже думал о ней как о Саде Поэзии.

Его информационная модель была изобилием, борьбой и неистовым, но парадоксально контролируемым обменом едва уловимых нюансов. Она выглядела как джунгли – место, где все живое растет и сражается, изменяется и приспосабливается, где стратегии впечатляюще пышно расцветают, а потом картинно рушатся, или цветут и выживают, или просто впитывают влагу информационного существования и ждут. «Сад» был не только именем – Селларс оформил индикаторы в виде растений, хотя лишь немногие из них походили обликом на иллюстрации из полевого справочника ботаника. Виртуальная флора мутировала вместе с информацией, которую она символизировала, меняя облик и поведение параллельно с изменением относительных связей в базе данных.

Сад представлял из себя виртуальную сферу. В центре ее располагалось бестелесное всевидящее око Селларса, способное мгновенно оценить как изменения больших участков растительности, так и приблизиться, чтобы разглядеть микроскопически мелкие детали – например, сосчитать все зернышки пыльцы на символическом пестике. Когда-то давно Сад отображал полное разнообразие интересов создателя, все его увлечения и развлечения, а также мечты, стремиться к которым без помех и оков он мог лишь в эфире информационного пространства. Ныне же все эти прочие функции ужались до нескольких символических образов, жалкой частицы общей картины – мха функций контроля инфраструктуры, нескольких лиан, обозначающих различные стратегии телекоммуникаций, и виднеющихся тут и там увядших цветков заброшенных, но еще не окончательно прекращенных проектов.

Теперь в Саду правила новая экология. То, что началось много лет назад с нескольких посеянных спор, с гелиотропной тяги к штучным инфорастениям, стало доминантной парадигмой. И подобно тому как более сильные виды могут вторгнуться на новую территорию и постепенно вытеснить уязвимые местные растения, в Эдеме Селларса ныне доминировало Иноземье.

Такую форму для своей модели он выбрал потому, что всегда любил сады.

Во время долгих лет службы пилотом и своих эпических одиночных полетов он жил только ради дней, которые мог посвятить уходу за растениями и любованием тем, как они откликаются на его заботу – меняются, разрастаются, становятся. Селларс не мог вообразить более счастливую человеческую метафору для бога, чем метафору Садовника. Более того, он тайно и в наивысшей степени был солидарен с его решением послать ангела с огненным мечом и изгнать из рая первого мужчину и первую женщину, когда те оказались недостойны дома, который он им дал. Селларс считал, что Адам и Ева были развращены не знанием, а неправильным пониманием этого знания: кто-то, будь то змей или некто другой, внушил им – и люди до сих пор так считают, – что они не всего лишь часть Сада, а его владельцы и хозяева.

А Садом Поэзии он иногда называл свою модель потому, что не мог не привнести поэзию во все, что было ему дорого. За долгие годы заключения он искал ее подобно тому, как другие узники ищут наркотики или религиозную определенность, и использовал поэзию для придания формы всему, что создавал и о чем думал. Меняющиеся состояния Сада он впитывал так же, как любитель хайку медитирует над стихами о дожде, и вслушивался в его беззвучный голос так, как кто-то другой наслаждается безупречным ритмом стихотворной строки. Как и в случае любой хорошей поэмы, Селларс ощущал жизнь Сада больше, чем думал о ней, но, как это также справедливо в отношении лучшей поэзии, когда он решал применить к ней рациональную мысль, она давала в результате гораздо больше, чем он мог мечтать.

Американская поэтесса Марианна Мур, размышляя про обязанности поэтов, однажды написала, что они должны предоставлять для осмотра «воображаемые сады, в которых живут реальные жабы» – то есть, как понял ее слова Селларс, суть искусства должна быть уравновешена искусством сути.

Однако ныне исследование Иноземья превратило его Сад Поэзии в нечто едва постижимое – заросли фантастических растений, внешне как бы не имеющих ни начала, ни конца, словно символизируемая моделью информация разрослась в какое-то единое целое, сводящее с ума, бесконечно сложное и бесконечно переплетенное. Модель Иноземья воспроизводила тайный замысел, настолько сложный и одновременно явно абсурдный, что даже самому убежденному параноику хватило бы одного взгляда на нее, чтобы с отвращением вернуться к нормальности. Этот замысел грозил всему миру и в то же время не имел смысла.

И Селларс уже начал подумывать о том, что его воображаемому саду не помешали бы несколько хороших жаб.

Он вдруг понял, что долгое время смотрел на новейшую версию информации, не осмысливая ее. Собственное тело мало что для него значило, однако трудно было отрицать, что дискомфорт его нынешней ситуации, как физический., так и все прочие, воздействовал на его мышление. В последние дни ему стало очень трудно просыпаться, и даже после пробуждения он еще долго не мог мыслить ясно – видеть то, что следовало. Он надеялся, что толика удачи, пославшая ему бездомного мальчика, принесет некоторое облегчение, но пока что все эксперименты с Чо-Чо завершились полным крахом.

Селларс завидовал точности механических операций. Иногда ему даже казалось, что существование в форме органической живой материи есть как минимум обуза и помеха его планам. Накануне ночью он долго спал, но сон так и не принес ему бодрости, однако непрерывно изменяющиеся узоры и структуры Сада взывали к вниманию. И он, насколько смог, постарался забыть об усталости и разочаровании, принесенных ему прошедшей неделей.