Дженни Герхардт

– Уж вы извините, я пойду. Сломал пилу, пришлось бросить работу.

– Сделайте одолжение, – любезно сказал Брэндер, сразу поняв, о чем всегда умалчивала Дженни. Он, пожалуй, предпочел бы, чтобы у нее хватило мужества ничего не скрывать.

– Так вот, миссис Герхардт, – сказал он, когда та села, напряженно выпрямившись на стуле. – Я хотел бы, чтобы вы впредь не считали меня чужим человеком. И хотел бы, чтобы вы подробно рассказывали мне о своих делах. Дженни не всегда со мной откровенна.

Дженни молча улыбнулась. Миссис Герхардт беспокойно сжимала руки.

– Хорошо, – робко, с благодарностью ответила она.

Они поговорили еще немного, и сенатор поднялся.

– Передайте вашему мужу, – сказал он, – пусть зайдет в понедельник ко мне в отель. Я постараюсь ему помочь.

– Спасибо вам, – смущенно промолвила миссис Герхардт.

– А сейчас мне пора, – прибавил Брэндер. – Так не забудьте сказать мужу, чтобы он пришел.

– Ну конечно, он придет!

Брэндер надел перчатку на левую руку и протянул правую Дженни.

– Вот лучшее ваше сокровище, миссис Герхардт, – сказал он. – И я намерен отнять его у вас.

– Ну уж, не знаю, как я без нее обойдусь, – ответила мать.

– Итак, всего хорошего, – сказал сенатор, пожимая руку миссис Герхардт и направляясь к двери.

Он кивнул на прощанье и вышел, а с полдюжины соседей, видевших, как он входил в дом, провожали его из-за ставен и занавесок любопытными взглядами.

«Кто б это мог быть?» – вот вопрос, который занимал всех.

– Посмотри, что он мне дал, – сказала дочери простодушная мать, как только за гостем закрылась дверь.

Это была бумажка в десять долларов. Прощаясь, Брэндер незаметно вложил ее в руку миссис Герхардт.

Глава V

Обстоятельства сложились так, что Дженни чувствовала себя многим обязанной сенатору и, вполне естественно, высоко ценила все, что он делал для нее и ее семьи. Сенатор дал ее отцу письмо к местному фабриканту, и тот принял Герхардта на службу. Это было, разумеется, не бог весть что – просто место ночного сторожа, но все же Герхардт снова работал, и его благодарность не знала границ. Какой добрый человек этот сенатор, какой отзывчивый – таких больше нет на свете!

Не была забыта и миссис Герхардт. Однажды Брэндер послал ей платье, в другой раз – шаль. Все эти благодеяния делались отчасти из желания помочь, отчасти – для собственного удовольствия, но миссис Герхардт восторженно приписывала их одной лишь доброте сенатора.

А Дженни… Брэндер всеми способами старался завоевать ее доверие, и наконец ее отношение к нему стало настолько сложным, что в нем очень и очень непросто было бы разобраться. А эта юная, неопытная девушка была слишком наивна и беспечна, чтобы хоть на миг задуматься о том, что могут сказать люди. С того памятного и счастливого дня, когда Брэндер сумел победить ее врожденную робость и с такой нежностью поцеловал ее в щеку, для них настала новая пора. Дженни почувствовала в нем друга – и чем проще и непринужденнее он становился, с удовольствием освобождаясь от привычной сдержанности, тем лучше она его понимала. Они от души смеялись, болтали, и он искренне наслаждался этим возвращением в светлый мир молодости и счастья.

Все же временами его беспокоила мысль, от которой он не мог отделаться: он поступает не так, как следует. Не сегодня завтра люди заметят, что в отношениях с этой дочерью прачки он переходит границы благопристойности. От внимания старшей горничной, вероятно, не укрылось, что Дженни, приходя за бельем или принося его, почти всегда задерживается у него в номере на пятнадцать-двадцать минут, а то и на час. Брэндер понимал, что это может дойти до ушей других служащих отеля, слухи распространятся по городу и из этого не выйдет ничего хорошего, но такие соображения не заставили его вести себя по-другому. Он то успокаивал себя мыслью, что не делает ничего плохого для Дженни, то говорил себе, что не может лишиться единственной своей нежной привязанности. По совести говоря, разве он не желает Дженни добра?

Задумываясь над этим, Брэндер всякий раз решал, что не может отказаться от Дженни. Нравственное удовлетворение, которое он испытал бы, едва ли стоит боли, которую неминуемо принесет такая самоотверженность. Долго ли ему осталось жить. Обидно было бы умереть, не получив того, чего так хочешь.

Как-то вечером он крепко обнял Дженни. В другой раз усадил ее к себе на колени и стал рассказывать о своей жизни в Вашингтоне. Теперь он никогда не отпускал ее без ласки или поцелуя, но все это были лишь слабые, неопределенные попытки. Он не хотел слишком сильно ее тревожить.

А Дженни в простоте душевной наслаждалась всем этим. В ее жизни появилось столько нового, необычайного. Наивная, неискушенная, она была способна глубоко чувствовать; она еще ничего не знала о любви, но была уже достаточно взрослой, чтобы радоваться вниманию выдающегося человека, который удостоил ее своей дружбы.

Как-то вечером, стоя рядом с его креслом, она провела рукой по его волосам, откинула их со лба, потом, от нечего делать, вынула у него из кармана часы. Ее милое простодушие привело сенатора в восторг.

– А вам хотелось бы иметь часы? – спросил он.

– Еще бы, – со вздохом сказала Дженни.

На другой день он зашел в ювелирный магазин и купил золотые часики с изящными фигурными стрелками.

– Дженни, – сказал он, когда она пришла в следующий раз, – я хочу вам кое-что показать. Посмотрите-ка, сколько времени на моих часах.