Свет с Востока

Свет с Востока
Теодор Адамович Шумовский

Российский лингвист-востоковед, арабист, автор первого поэтического перевода Корана на русский язык – Теодор Адамович Шумовский прожил долгую жизнь длиною почти в сто лет. Ему выпало счастье учиться у классиков отечественной арабистики и исламоведения Н.В. Юшманова и И.Ю. Крачковского. Он знал двадцать два языка, изучить которые, по словам самого Теодора Адамовича ему помогли – неволя и годы ссылки, которые продлились долгие восемнадцать лет. Он стал автором нескольких книг, в которых представил альтернативный взгляд на развитие арабистики в Советском союзе. Он подготовил и опубликовал критическое издание «Арабской морской энциклопедии», а также научно-популярные книги «По следам Синдбада-морехода. Океанская Аравия» и «Последний «лев арабских морей «». Он сформулировал свои взгляды на лингвистический процесс в «Ороксологии» и написал автобиографическую книгу «Свет с Востока». Книгу о драматической истории России и российской науки, рассказанной от первого лица. Это книга воспоминаний, «охватывающая период с дореволюционных лет до постсоветского времени». Она о судьбе интеллигента, и значительная часть её, созвучна произведениям русской литературы, которые говорят о силе и трагизме русского характера, о выборе, о борьбе между добром и злом, о контрастности нашей жизни. Это книга о личности, о человеческом достоинстве, – о разнице между мечтой и жизнью. Как пишет автор в Прологе к книге: «Если бы мне предложили прожить эту жизнь снова, – так, как она сложилась, а не мечталась, – согласился бы?» И отвечает на это: «Сейчас, с дистанции пережитого, отвечу, что да. Потому что, только делая шаги в неизвестное, мы можем понять и реализовать себя.»

Теодор Адамович Шумовский

Свет с востока

© Т.А. Шумовский (наследники)

© ИП Воробьев В.А.

© ИД СОЮЗ

?

По перепутьям северной столицы
Летит атлант на взмыленном коне,
И чопорная тень императрицы
В венецианском мечется окне.

Лист за листом роняет клен поникший
На шепот вод, на сонную струю.
Брожу один, усталый и притихший,
И вспоминаю молодость мою.

И на своей когда грущу я тризне,
Одна мне мысль покоя не дает:
Что листья мы на вечных водах жизни,
Что все пройдет – метанья и полет.

Пролог

Редкий в наших краях безоблачный и жаркий сентябрьский день – стоит бабье лето. Привольно раскинувшись, Нева медленно несет свои воды на запад – мимо Петропавловской крепости, мимо статуй Зимнего дворца, задумчиво глядящих на свое трепетное отражение в реке, от чугунных львов к каменным сфинксам, мимо Адмиралтейства и Кунсткамеры, мимо холодного полукруга Сената и дворца полудержавного властелина, кончившего жизнь узником в далеком Березове, мимо Иностранной коллегии с дверью, в которую входили Пушкин и Грибоедов, мимо гордого обелиска «Румянцева победам» и Академии художеств…

Академический дом с двадцатью шестью мемориальными досками. Здесь семьдесят лет назад я впервые встретился с моим будущим учителем и наставником, академиком И. Ю. Крачковским, помню его пронзительный взгляд, дружеское рукопожатие…

Здесь начался мой путь в арабистику. Я мечтал о путешествии на восток, древних рукописях, затерянных в пустынях оазисах, караванных путях и гортанных криках бедуинов… Предстояло многое и разное, что я тогда не мог предполагать, но увлечение востоком всегда было моей движущей силой, востоковедение – моей путеводной звездой. Еще римляне сказали: «ex oriente lux» – «с Востока свет»…

Если бы мне предложили прожить эту жизнь снова – так как она сложилась, а не мечталась, – согласился бы? Сейчас, с дистанции пережитого, отвечу, что да. Потому что, только делая шаги в неизвестное, мы может понять и реализовать себя, и хотя бы отчасти понять великого Ньютона, слова которого стояли передо мной в часы работы над этой книгой: «Не знаю, чем я могу казаться миру, но сам себе я кажусь только мальчиком, играющим на морском берегу… в то время как великий океан истины расстилается передо мной неисследованным».

    Т. А. Шумовский, Санкт-Петербург, 2006

Книга первая

У моря арабистики

Спросили Александра Македонского: «Почему наставника своего, Аристотеля, почитаешь ты более, чем царя Филиппа, отца своего?» – «Отец, – отвечал Александр, – воспитав мое тело, низвел меня с неба на землю; но Аристотель, воспитав душу мою, поднял меня от земли в небо».

    Восточное предание

Шуша

Спасаясь от бедствий первой мировой войны, мои родители с четырьмя сыновьями, старшему из которых было 13 лет, в 1915 году переехали из Украины в Закавказье.

Самое раннее воспоминание моей жизни: большая комната, два окна; у простенка между окнами – рояль, на нем играет мама; обрамленное волнистыми черными волосами, ее лицо сосредоточено, а глаза светятся – так всегда, когда она предается музыке. Трехлетний мальчик, я стою рядом. Вдруг за окном зазмеилась молния, прозвучал гром. Я испуганно уткнулся в мамины колени, она сняла руку с клавиш, положила ее на мою голову, и я сразу успокоился.

Мама каждое лето, преодолевая опасения перед кипевшей войной, ездила на Волынь, чтобы навестить своего отца, служившего управляющим имением князя Сангушко. В 1918 году, отправившись туда в очередной раз, она не вернулась. Наш папа послал запрос на имя тестя. Письмо пришло обратно с почтовой надписью «Не доставлено за смертью адресата». А мама, как стало известно много позже, в числе беженцев оказалась в Польше.

Непостижимым образом мама разыскала нас в 1926 году, когда мы уже давно обретались вдали от Шуши. Завязалась переписка, в ходе которой выяснилось: мама добывает средства к существованию уроками музыки в частных домах Варшавы. Потом уроков не стало, она переехала в Лодзь, где пришлось работать ткачихой. Наши (старшего брата Иосифа и мои) помыслы были направлены на то, чтобы организовать ее переезд к нам и создать условия для отдыха после пережитых ею тягот. Весной 1932 года, будучи в Москве, я сделал ради этого все, что мог. Осенью мама приехала в Советский Союз, разбитая двусторонним параличом. Она лежала в московской коммунальной квартире у доброй Веры Моисеевны (о которой будет говориться позже), а затем в больнице. Я в это время только что стал первокурсником петербургского института и смог повидаться с матерью лишь в праздничные дни 7–8 ноября 1932 года. Свидание оказалось последним. Мамы не стало 1 февраля 1933 года. Она прожила всего сорок восемь лет. Отправляясь на каникулы в Закавказье, я привез туда не ее, как первоначально предполагалось, а урну с ее прахом.

После маминого отъезда в 1918 году, когда она пропала, в нашей семье произошли перемены: отец вторично женился, появилась мачеха. В 1919 году первенец моих родителей 17-летний Станислав ушел добровольцем в Красную Армию. Национальность «поляк» он сменил на «украинец», отчество «Адамович» – на «Антонович». Довольно быстро продвигался вверх: в середине 1920-х годов прислал фотографию, на которой был изображен в мундире с тремя ромбами на отвороте воротника. В то время достаточно было к трем ромбикам получить четвертый – и ты уже высший чин, «член реввоенсовета». Потом «Станислав Антонович» окончил Московское высшее техническое училище (МВТУ им. Баумана), а в 1930 году в составе группы коммунистов-инженеров был послан совершенствовать свое образование в Массачусетском технологическом институте (США). Закончив последний, работал в советско-американском учреждении (Амторг). В 1938 году был отозван в СССР, назначен заместителем начальника Центрального аэрогидродинамического института (ЦАГИ), стал полковником инженерно-авиационной службы. Дальше, выше: был знаком с Молотовым и его супругой – Полиной Семеновной Жемчужиной (позже она была сослана Сталиным). Во время войны 1941–1945 годов «Станислава Антоновича» отправляли в США закупать авиамоторы. После 1946 года я уже никогда не видел этого человека, не имевшего со мной ничего общего кроме родителей, и переписки между нами не было.

Карабахский город Шуша, который развел полковника Шумовского с родителями и братьями, помнится мне еще несколькими именами: плотник Сарухан, домохозяйка Шушаник, солдат Яковенко, священник Феофилактов, знакомые отца Назаревичи, воинский начальник Рачковский. Судьба последнего была ужасной: в годину революционной смуты какие-то люди ночью проникли в его квартиру, зарезали его и всю мирно спавшую семью. Был серый дождливый полдень, когда притихший мальчик, я смотрел сквозь окно на мерно колыхавшуюся похоронную процессию и слышал едва доносившиеся из-за стекол звуки гимна «Сколь славен наш Господь в Сионе / Не может вымолвить язык…»

В те беспокойные годы побывали в Шуше английские колониальные и турецкие войска. Рослые сипаи откуда-то таскали на плечах камни, чтобы замостить площадь перед казармой. Турки повесили пятерых спекулянтов, и цены в рассыпанных по городу частных лавках сразу упали, но жизнь от этого счастливее не стала.

Город на четырех реках

Эти слова звучат громко, так уж захотелось. А в действительности через азербайджанский город Агдаш, куда мы переехали в начале 1920 года, протекали четыре канавы. Полуденный летний зной загонял туда буйволов, они блаженствовали в прохладе желтой болотной воды.

Семья наша поселилась на втором этаже большого каменного дома; при доме был сад и просторный двор. По-видимому, некогда в здании помещалась гостиница: на это указывала металлическая вывеска с надписью «Россия», укрепленная над въездом во двор. Теперь дом принадлежал азербайджанцу-извозчику Багишу и его жене Гюли. Кроме нас комнаты у них снимали молодая красивая медичка Розалия Петровна, тайно влюбленный в нее врач Владимир Николаевич с женой Ниной Александровной и отцом Николаем Николаевичем Николаевым. Поодаль во дворе стоял особняк, в котором проживал уездный начальник Шихлинский. Иногда к особняку подкатывал фаэтон, Шихлинский и его домочадцы отправлялись на прогулку.

В городе порой устраивались военные смотры. Солдаты выстраивались в линию, на переднем крае четко выделялись один в голубом мундире, другой – в красном, остальные были кто в чем.

Потом все изменилось: 28 апреля 1920 года Российская одиннадцатая армия во главе с Кировым и Орджоникидзе доставила в Азербайджан Советскую власть. Агдаш наводнили красноармейцы, четырех из них во главе с неким Долговым определили к нам на временный постой. Уездного начальника Шихлинского толпа горожан подняла на руки, раскачала и бросила в канаву.

Как и в Шуше, отец наш и мачеха в это время работали в местном казначействе, позже преобразованном в УФО (уездный финансовый отдел). Вскоре, 1 февраля 1920 года, к ним присоединился мой старший шестнадцатилетний брат Иосиф – в семье достаток был невелик.

Уходя на работу, взрослые оставляли меня, семилетнего, на попечении старшего брата, двенадцатилетнего Казимира. Красивый мальчик с тонкими чертами лица, Казимир (мы звали его «Казик») относился ко мне покровительственно, порой несколько властно. Однажды, в день моего рождения, он увидел за окном двух знакомых девочек, спешивших по двору к нам. «Лезь под кровать!» – скомандовал он мне. – «Зачем?» – «Мы живем бедно, – нетерпеливо ответил Казик – ты ходишь в лохмотьях. Девочки идут поздравлять, но они не должны видеть виновника торжества, тебя, оборванным. Лезь!» Я повиновался и, лежа под кроватью, слышал: нежданные гостьи вошли, спросили, где я. «Он ушел» – сказал брат. «Как жаль» – вздохнули девочки, затем вежливо, на «вы» (Казик был чуть постарше их) проговорили: «Скажите ему, что мы его поздравляем, и передайте в подарок вот это. До свидания». «Это» представляло собой книжку «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях».

Мы с Казиком иногда уходили за город, купались в «речке», то есть в канаве, протекавшей среди редколесья. Но больше этого брат мой любил театр. Он стал деятельным участником самодеятельной детской группы, они ставили на сцене пьесу, из которой Казик часто повторял нравившиеся ему слова: «Ведьма изжарилась и лопнула!» В Агдаше было довольно многочисленное русскоязычное население, поэтому образовался и самодеятельный театр для взрослых. Чаще всего там ставили спектакль «Иванов Павел». Речь шла о гимназисте-неудачнике.

Мать гимназиста просит:

Павлик, Павлик, занимайся,
Даром время не теряй.
Для меня хоть постарайся
И в носу не ковыряй.

Сын отвечает:

Надоели мне науки,
Ни черта в них не понять.
Просидел насквозь я брюки,
Не в чем выйти погулять.

Приходит время, Павлику устраивают экзамен.