Записки обыкновенного человека. Книга вторая

К примеру, у вас неполадки с компьютером, а юность уверяет, что и так сойдёт. Или вы не знаете, как установить приложение на телефон, а юность не спешит вам с этим помочь: на то, что вам объяснят, как им пользоваться, и не надейтесь. Почему-то о вас вспоминают только в праздники, и то не во все, да ещё в день рождения… Ах да, ещё когда что-то нужно: сходить, посидеть с детьми или одолжить денег…

Ещё злятся, точнее нервничают, если вы что-то не понимаете или забыли.

Так вот, когда всё ваше им малоинтересно, то это симптомы старости, и дело здесь не только в возрасте. Обычно такое начинается к нашим пятидесяти, к шестидесяти – становится очевидным, а с течением времени и совсем очевидным.

Отцы и молодые отцы расходятся в понимании жизни, как и сама жизнь в принятии себя, потому как остаётся она всегда с молодой половиной человечества – с теми, кому ещё жить и жить. Мужчина превращается в дедка, а женщина – в бабушку, в чём они и находят разумные доводы для своего дальнейшего проживания: вроде как ещё нужны хотя бы внукам. И это верно! Но лет через десять внуки вступят в подростковый период жизни и незаметно перебегут к родителям – к тем, кто помоложе и посовременнее: на этом всё и закончится. Прабабушка им непонятна и незнакома, потому как есть бабушка, которая тоже теперь уже не совсем та, что надо…

Финт с фабрики «Борщевичка»

Как-то раз моя знакомая поделилась со мною тем, что, мол, всю жизнь варила борщи: сначала мужу, потом сыну и дочери, а затем – своим внукам. Но однажды она крикнула: «Всё!». Потом взялась за кисти и стала рисовать. Ей было шестьдесят. Художницей она так и не стала, но свою лепту в дело освобождения женщин от кухни всё-таки внесла. Что тут сказать: жизнь есть жизнь! Теперь осталось найти академика, который хлопнет кулаком по столу, закроет кабинет на ключ и с удовольствием встанет к плите. И всё это – жизненный опыт в своём полном постижении, а против него – не попрёшь!

День космонавтики

Какой же он замечательный, этот самый День космонавтики! И если есть «земные» святые, то Юрий Алексеевич уж точно один из первых в их сонме.

Помнится, что никто из нашей школьной компашки космонавтами стать не только не хотел, но даже и не мечтал, а вот сам День космонавтики весьма чтился и уважался. Возможно потому, что моему другу, Саше Басову, когда он учился в третьем классе, родители в апреле подарили подзорную трубу, и все мы, а было нас пятеро, ходили по вечерам на косогор наблюдать луну и звёзды. Дело дало свои плоды, и уже через пару месяцев я неплохо знал карту звёздного неба и кратеры Луны. Кроме этого, наблюдал ещё и за спутниками Юпитера и кольца Сатурна, при этом зарисовывал всё в тетради. И пусть это были всего лишь точки, но ощущение тайны волновало!

А небо над центром Москвы в то время было таким же чистым, как сегодня у меня на даче за 60 км от города. И такова была сила детства с его чарующим воздействием, что к пятому классу я смастерил свой телескоп, записался в кружок астрономии и стал регулярно посещать Московский планетарий. В восьмом одноклассники прозвали меня астрономом (это было что-то вроде нынешнего ботаника), и с этим чином я дослужился до десятого, окончил школу и поступил в институт.

Да, интересный все-таки день – 12 апреля. Его очень любил мой сын, когда был маленьким. Он тоже смастерил свой телескоп из дедовых очков и что-то через него наблюдал. Я его не разочаровывал, понимая, что в аппарате всё криво, а он мне докладывал об увиденном, и всё это было детством с его великой силой творить чудеса.

В своей «Школе доброделания» я проводил уроки и по астрономии, рассказывая ребятам о первых советских спутниках, о плеядах, о жёлтых и белых карликах – звёздах, состоящих из электронно-ядерной плазмы, лишённых источников термоядерной энергии и слабо светящихся благодаря своей тепловой энергии… О красных гигантах, парсеках и черных дырах… Ну кто из мальчишек устоит против такого натиска чудес, да и девчонки – и те не отставали: слушали, что называется, с открытым ртом и локатороподобными ушами. Засиживались допоздна, а потом шли на улицу смотреть в трубу и бинокль.

Теперь мои выпускники учатся в МАИ, МФТИ, Бауманке… Года четыре назад ребята подарили мне в День космонавтики лунный камень. На подставке была надпись: «Терентию – покорителю звёзд! От доброкосмонавтов ХХI века». Так что – с Праздником!

О прелестном обожании

Более всего опасайтесь очаровавшихся вами людей. Именно они бросают, предают и бьют больнее всех, если в какой-то момент свет вашего внутреннего мира не будет соответствовать желаниям их непомерного эго, управляемого реакцией гормонов и ферментов. Миллионами алых роз выстлан путь к преступлениям самого отвратительного содержания, так что не стоит обольщаться романтикой безумных. Не получив ожидаемого, они буквально чернеют на глазах, извергая из себя поток переработанной в злобу страсти. Нет, да и не было там никакой любви, но лишь одно желание повелевать и обладать, требовать и брать, как оно случается с малым ребёнком, донельзя избалованным неопытными родителями.

Не удивительно, что Иуда избрал способом предательства Христа именно поцелуй как эталон оскудевшего и иссохшего собственного очарования. Даже в этом он оставался нечестным, думая прежде всего о себе, о насыщении до рвотного упоения своего отравленного, но по-прежнему алчущего эго: таково бесовское безумство.

Натурпродукт совести

Экономика Китая показала рекордный рост экономики на фоне улучшения ситуации с коронавирусом. Об этом сообщили СМИ и начали докапываться до секрета. А все очень просто: китайцы много работают, живут скромно, а руководители страны в основном люди честные и принципиальные, а потому грамотно формируют и распределяют бюджетные средства. Это объединяет народ и вдохновляет нацию на большее, в чём и сокрыто большое благо для каждого. У меня много товарищей из Китая, и всех их объединяет одно: общая порядочность и нравственность, и этого достаточно для понимания того, что от их отношения к жизни зависит всеобщее благо. Это – серьёзный аргумент для любого государства, то, чего сегодня не хватает Западу и, похоже, начинает не хватать и нам в России. Увлёкшись перестроечным ускорением, мы как-то подзабыли, что живём в едином государстве, что есть вещи, которые можно и нужно решать только сообща. Жить в единых границах и потаскивать у своего же народа не то что некрасиво, а откровенно безнравственно. Проблема в том, что наличие чести сегодня мало кого заботит, а тем более тех, кто решился «погреть руки». В этом-то и вся срамота, что жульничество прижилось, а народ от него отдалился и озлобился. На Западе это привело к тому, что никто из толстосумов не желает «башлять» прививочную кампанию: законы воровского общака не работают, поскольку не из того теста сляпаны, а тех, кого называют белыми воротничками, жаба душит и душит. Филантропы (настоящие) вымерли, а показушные – в растерянности. Россия хоть как-то пока ещё тянет на братстве народов, сложившемся после тяжёлого периода Великой Отечественной войны, но всё же сдувается. Начинается эпоха краха капитализма, и отсюда – угрозы, санкции и бряцание оружием. Капитализм вырождается, ибо развитие цивилизации несовместимо с кусочничеством и скряжничеством группки относительных и весьма сомнительных везунчиков. И если пандемия не совсем болтовня, то без развития иных и, прежде всего, духовных качеств в людях, всех нас накроет если не пятая, то девятая или десятая волна, либо вируса, либо гамма-излучения, либо цунами или климатического Армагеддона.

Блажен миротворец

Как-то раз, путешествуя по Западной Сибири, забрался я, а может, и забрёл – иначе и не скажешь – в гости к одному своему очень необычному знакомому. Забрёл что ни на есть вовремя: умирал он – пожил своя, как говорил, и умирал. Удивительно: откуда-то, но есть такие люди, которые будто бы никому и не нужны: нет у них ни имени, ни звания, ни друзей нет, ни знакомых, ни паспорта, ни бумаги какой с печатью, чтоб защитила б бедолагу – ничего нет: ни-че-го! Живут они себе на выселках, а как дошли до такой жизни – предпочитают молчать. Потому и я назову своего знакомого просто – Митрич, что вполне достаточно, а дальше – так: был человек и весь вышел!

Так вот, Митричу было ту пору, как он сам говорил, за восемь десяточков, а мне казалось – все сто, не меньше. Когда я к нему попал, так он не то чтобы совсем слёг, но ослабел заметно, хотя и оставался покамест в своём уме. Помню, дня три я у него жил. От врачей дед отказался, да это и сразу было ясно: какие врачи, когда от них до его жилья километров двести сплошного леса. Здесь только тропами можно ходить охотничьими, да и то тем, кто знает их и не сдрейфит. А я знал, иначе б точно не полез, потому как от последнего, так и не освободился. Идти по тайге в одиночку, да ещё и с ночлегом, это, скажу я вам, как по кладбищу в грозу, а то и хуже того будет.

И всё равно добрался! О многом мы с Митричем беседовали, но главное, что я понял тогда, скажу прямо сейчас.

Так вот, Митрич делился со мною тем, что советует ему душа до того, как покинет она тело и отправиться на тот самый свет. Оказывается, дюже болит наша с вами душенька, коли есть те, кого мы успели по воле или невольно обидели, бросили, не поддержали в трудную минуту, и болит душа – сильно! Прощения просит, потому что жжёт её, душеньку твою, совесть до белого каления.

– Мирись, – гневничал Митрич, – если не умеешь не цапаться, то сразу мирись. Понял? А иначе вся скопившаяся злоба так и полезет из тебя, когда помирать начнёшь, неспокоен будешь до тошноты невозможной. А тот, кто не насрал никому пока жил, тот точно молодец, считай свезло ему, как сохатому на солончаке.

Всё, что записал я тогда на диктофон, привожу так, как оно и было мне сказано.

– Дурачьё оно полное, – сипел Митрич, – это я о том, кто насвинячил словами да обидами своими другим… Так вот, не им он, а в сердце своё и нагадил, а с этим помирать хуже некуда. Так что мирись, Терёха, сразу, если не умеешь жить в мире, а то так и помрёшь говном, прости Господи.

Утром охотники подошли. До обеда что-то делали, а опосля один остался с Митричем, а с тремя я ушёл. С той поры уже лет с десять прошло: Митрич, должно быть, помер, а вот слова его до сих пор мне душу начеку держат, стерегут её от всякой непотребщины в чей-либо адрес. Уж больно хорошо и глубоко Митрич смог сказать тогда: прямо, что называется, в яблочко вдарил – наповал сразил…

Ты лети, лети, ласточка моя!

Трудно теперь вспомнить, с чего начиналась моя любовь к ласточке, но в том, что она была и есть во мне по сей день, нет ни малейшего сомнения. Может, всё пошло от сказок, которые читала мне бабушка, или же с моих детских рисунков, на которых ласточка, как и сова, всегда занимала особое место – место моего доверия и любви, а может, и с песни, которую я очень любил и, пожалуй, чаще других и с большим удовольствием исполнял на праздниках в детском саду или для гостей нашего дома. Петь я стеснялся, но когда меня просили исполнить «Ласточку», то соглашался и, выйдя в центр комнаты, старательно, можно сказать, самозабвенно вытягивал, закрыв глаза, полную светлой грусти мелодию: «Ты лети, лети, ласточка моя!» Может потому, что у меня получалось спеть и светло, и грустно одновременно, многие из гостей начинали плакать, а потом брали меня на руки и гладили по голове. Вероятно, из-за того, что я рос в семье, где было много любви, тепла и заботы, мне это нравилось, и я с чувством огромной нежности отдавался вниманию со стороны взрослых. Ощущение от таких встреч с их незатейливой домашней добротой медленно и основательно заполняло мою растущую детскую душу, выстраивая в ней то необходимое созидательное пространство, которое чуть позже определится как творчество и станет любимым занятием всей моей жизни. Более того, оно окажется благодарным и, набравшись сил, протянет свет любви от меня маленького до зрелого, означив этот лучик как связь поколений, а потому всё, чем я стану заниматься впоследствии, будет отдано людям и только им – людям всех возрастов, начиная с младенчиков и завершая утомлёнными жизнью, но одарённым многомудрой степенностью стариками. «Ты лети, моя ласточка, и неси надежду всякому, кто ищет и томится в ожидании своей непреходящей весны», – как-то раз прочитал я в своём дневнике, в записях 1981 года. Это был год, когда, окончив школу, я поступил в институт, а дальше в дневнике было продолжение, почему-то дописанное зелёными чернилами: «На твоём пути горы и моря, но ты их одолеешь!»

Не так давно от исполнителя моих стихов Романа Стародумова пришла мне в дар строфа с подписью: «Возьмите себе во благо». Спасибо, Роман, беру! Она очень уместна сегодня на страницах моей новой книги:

Иду в любви, касаясь нежно трав:
Душою бережно лелею, осторожно.
Весь мир – живой! Я чувствую в руках —
Земную силу, знаю: всё возможно!

Вообще-то ласточка – птица особенная: хотя и близка она к человеку, но свободна, как и душа, обитающая до поры до времени в теле, но готовая его покинуть, чтобы устремиться в вечность. Несмотря на кажущуюся свою независимость, ласточка действительно живёт с людьми, но в отличие от голубя, воробья и синицы не умеет передвигаться по земле, а потому принадлежит небесам. Можно сказать, она посредница между землёй и небом: вестница, гостья, а иногда, как и синица, – вместилище души усопшего.

Много лет подряд ко мне на дачу в Жамочкино-Крапивне каждую весну прилетают ласточки. Когда-то они свили гнездо прямо над входом в дом, под навесом между его крышей и фонарём-лампой, там они и селятся, выводят птенцов. Удивляет доверчивость этих птиц: иногда они покидают гнездо и сидят неподалёку на проводе, а то и на простой верёвке, протянутой от дома для хозяйственных нужд настолько низко, что можно потрогать их рукой. Как-то, разглядывая семью белогрудок, мама сказала, что ей всегда радостно и спокойно, когда у нас на даче гостят ласточки, а ведь так оно и есть.

Мамина тётя пережила всю блокаду. У неё сохранился жетон в виде ласточки с письмом в клюве, который она позже подарила моей маме на счастье, а мама, ещё когда я учился в школе, отдала его мне, и я ходил с ним на экзамены. Оказывается, эта птица без труда залетала в осаждённый город и тем самым служила жителям символом доброй вести, принесённой в письме. Этот образ сохранился в стихотворении «Блокадная ласточка», написанном ленинградской поэтессой Ольгой Берггольц:

Маленькую ласточку из жести
я носила на груди сама.
Это было знаком доброй вести,
это означало: «Жду письма».

Этот знак придумала блокада.
Знали мы, что только самолёт,
только птица к нам, до Ленинграда,
с милой-милой родины дойдёт.

Уже в старших классах в сочинении «Никомахова этика» Аристотеля я вычитал: «Одна ласточка не делает весны, так же как и за краткое время не делаются блаженными и счастливыми». Мысль эта мне запомнилась, и позже, когда я постигал многие знания, то не доверял скоротечным выводам и настроениям, а старался собрать факты, проанализировать и закрепить всё в жизненном опыте. Из шекспировской трагедии «Макбет» узнал: «Где она (ласточка) живёт, там воздух, я заметил, особо чист». В поэме «Боярин Орша» Михаил Лермонтов представляет ласточку олицетворением подлинной жизни:

И он увидел: у окна,
Заботой резвою полна,
Летала ласточка – то вниз,
То вверх под каменный карниз
Кидалась с дивной быстротой
И в щели пряталась сырой;
То, взвившись на небо стрелой,
Тонула в пламенных лучах…
И он вздохнул о прежних днях,
Когда он жил, страстям чужой,
С природой жизнию одной.

Да, всё правильно, но только вот моя ласточка была и остаётся другой – доброй и верной, остаётся символом той спасительной надежды, которая навсегда поселилась в моем сердце благодаря изумительной песне композитора Евгения Крылатова на стихи Игоря Шаферана, которую я сотни раз пел на всех семейных торжествах:

Не прошла зима, снег ещё лежит.
Но уже домой ласточка спешит.