Z – значит Зельда

– Писательство – хорошее занятие для досуга. Признак живости ума. Но на жизнь этим не заработаешь. На какую службу он планирует поступить?

– Писать книгу – это работа, – неуверенно возразила я. Все профессиональные писатели, о которых я слышала, были очень известными и уже умерли. – Чарлз Диккенс зарабатывал этим на жизнь. Генри Джеймс тоже.

Папа в ответ поморщился.

Тутси сочувственно улыбнулась.

– Лейтенант Фицджеральд – очень активный молодой человек.

– Активностью, – фыркнул отец, – семью не накормишь, особенно если большая часть его так называемого дохода уходит на выпивку. Фицджеральд – это, знаете ли, ирландская фамилия. Надо думать, он католик. Я человек справедливый, но этот народ заработал дурную славу не на пустом месте. Малышка, тебе не стоит в это ввязываться.

Я закипела:

– Ни во что я не ввязываюсь. Он хороший человек, талантливый. И так уж случилось, что он мне нравится. И я считаю, это большое дело – что его роман собираются напечатать.

– Это не более чем домыслы, – возразил папа, глядя на меня поверх очков. – Предположим, они и впрямь решат опубликовать такого непроверенного писателя. Маловероятно, но, признаю, возможно. Тогда он будет достаточно богат, чтобы купить себе новое пальто или что-нибудь в этом духе. Чудесно.

В столовую вошла Кэти и начала убирать салатные тарелки.

– А ты не думаешь, что его стремление проявить себя заслуживает уважения? – спросила я.

Папа посмотрел на меня как на глупышку.

– Мужчина заслуживает уважения за то, что доводит до конца какое-нибудь значительное дело. Дело, которое послужит его жизни, семье, а когда-нибудь и всему человечеству.

– Книгам это под силу! Знаю, ты так думаешь, иначе зачем столько книг? – Я показала на библиотеку.

– Скотт Фицджеральд – не Диккенс, малышка. И не Джеймс, который, кстати, унаследовал семейное состояние, как и Эдит Уортон, и вся их братия. Он не ученый, не философ, не делец и даже не политик. Кто он? Всего-навсего ирландский щенок, который слишком любит спиртное, не окончил колледж и вот-вот отправится на войну, по окончании которой у него не будет никаких перспектив. Если, конечно, он вообще вернется целым и невредимым. – Папа махнул в мою сторону вилкой. –  Прекрати витать в облаках и найди твердую почву под ногами, иначе рано или поздно окажешься в хижине с каким-нибудь черномазым, будешь стирать свою одежду в реке и каждый день есть бобы на ужин.

– Господи, судья, что за жуткая картина! – воскликнула мама. Она похлопала меня по руке. – Кэти, можно подавать ростбиф.

– Да-м.

Меня так и тянуло возразить, но не осталось аргументов. Насколько я видела и знала, мнение отца было непоколебимо.

– Ты же не хочешь, – продолжил он, – чтобы тебе хоть раз пришлось самой зарабатывать на жизнь.

Он прав, мне совсем этого не хотелось. Ни одна уважаемая замужняя женщина не стала бы работать, будь у нее выбор, – только не в Алабаме. Так уж нас воспитали: наши умы должна занимать только одна цель – выйти замуж за лучшего парня, какого мы только сможем найти. И сколько бы правил мне ни хотелось нарушать, об этом я даже не задумывалась. А потому все, что мне оставалось, это сделать так, чтобы прав оказался Скотт, а не папа.

Глава 4

– Я не могу остаться на ужин, но я должен был тебя увидеть, – сказал Скотт.

Стоял октябрьский вечер, и я ждала Скотта на переднем крыльце. Скотту и самому в последнее время приходилось много ждать – пока решится судьба его романа, который уже был единожды отвергнут и вновь подан на рассмотрение; когда отбудет его полк – мы знали, что это должно случиться со дня на день; когда я объявлю его первым и лучшим среди своих кавалеров и возможным женихом – к чему я пока не была готова. Он не собирался возвращаться на Юг после войны, а я, как бы Скотт ни был мне дорог, не могла просто так оставить дом. Кем я буду, если уеду из Монтгомери?

И все же он продолжал приезжать в наш городок на дребезжащем автобусе всякий раз, когда удавалось вырваться из лагеря Шеридан. Мы отправлялись на долгие прогулки, на танцы. Он водил меня ужинать, а порой мы сидели на ступеньках крыльца у кого-нибудь из наших друзей, прихлебывали джин из фляги, рассказывали истории и смеялись так, как смеются лишь те, кто еще не познал настоящих потерь и лишений. Немало времени мы проводили, упражняясь в поцелуях. Я сразу предупредила, что это ни к чему не обязывает.

– Иначе я уже давно была бы замужем, – пояснила я.

Я старалась скрывать наши встречи от папы, потому что, как говаривала тетушка Джулия, «беда особого приглашения не ждет». Она была урожденной рабыней дедушки Мэхена и нянькой моей матери, а воспитывала всех детей Сейров. По ее словам, освобождение рабов означало лишь, что теперь нужно учиться еще пуще следить за собой.

Сейчас Скотт был мрачен и, судя по покрасневшим глазам, либо неважно себя чувствовал, либо мучался похмельем. Он уже говорил, что ожидание выдвижения почти доконало его. Он и еще несколько офицеров целыми ночами пили кукурузный сироп и обсуждали, как расправятся с врагом, если представится шанс. Может, дело действительно только в этом. Я надеялась, что это не тот ужасный испанский грипп, о котором толковали все вокруг.

– Что такое? Ты заболел?

– В каком-то смысле. – Скотт достал из кармана сложенный лист бумаги и передал мне.

В «шапке» значилось: «Сыновья Чарлза Скрибнера», и я сразу поняла, что новости нерадостные. Письмо было коротким, тон – извиняющимся, но не допускающим возражений.

– Ох, мне так жаль. Ты столько трудился.

Он тяжело опустился на верхнюю ступеньку, будто отказ превратил его кости в вату.

– Знаешь, в детстве я был отвратительным учеником. Никак не мог сосредоточиться. А поскольку у моего отца было громкое имя, но не было денег…

– Как у нас, – кивнула я, сходя на пару ступеней ниже и облокачиваясь на перила. – Ни мама, ни папа не получили большого наследства. Папа говорит, что это и хорошо – мужчина должен сам проторить себе путь.

– Твой папа прав. И мои родители надеялись, что со мной так оно и будет, если я всерьез займусь учебой. Тетя предложила мне поступить в Ньюманскую старшую школу и все оплатила. И Принстон тоже. Очень щедро с ее стороны, – сухо проговорил он, сковыривая заусенец. – А меня страшно злило, что я для нее всего лишь благотворительный проект. У всех моих однокашников были папаши-миллионеры, собственные дома, заграничные поездки, роскошные балы… Отчего я не родился таким? – Он перевел взгляд на меня, и я пожала плечами. – Я хотел, чтобы мне нашлось место за их столами. Я и писать стал для этого – чтобы получить если не миллионы, то престиж. В Америке можно проторить собственный путь к вершине в любой сфере. А когда ты это сделаешь, что ж, тогда тебя примут. – Он кивнул на письмо, которое я все еще сжимала в руке. – Здесь, девочка моя, закончилась мечта.

По моему настоянию мы вышли во двор, чтобы нас нельзя было подслушать из-за окон возле крыльца, и я опустилась на траву. Он рухнул рядом со мной.

– Разве нет других издательств? – спросила я.

– Главную ставку я делал на «Скрибнерс», – вздохнул Скотт, откидываясь на спину и всматриваясь в розовато-лиловое небо. – С тем же успехом можно отправляться служить мишенью для фрицев.

– Не говори глупостей. Ты лучший писатель! Людям в «Скрибнерс» просто не хватает ума это разглядеть. Наверное, там сидит толпа надутых старых консерваторов, которым воротнички натерли шею.

Он тускло улыбнулся.

– Это действительно консервативное издательство… – Но так же быстро улыбка сползла с его лица. – Мои идеи слишком радикальны. А мой стиль недостаточно традиционен.

Я положила письмо ему на грудь.

– Но ведь мистер Перкинс так не думает.

Скотт снова вздохнул.

– Какая разница, что думает Перкинс, если в итоге ответ все равно «нет». Господи, я жалкий неудачник. Нужно было принять сан – я тебе рассказывал? Монсиньор Фей, мой наставник и хороший друг, всегда говорил, что я рожден для высоких целей. Я изобразил его в романе, который, конечно, никто никогда не прочитает.

Его голос просто сочился отчаянием. Я дала себе минуту поразмышлять, как вытащить его из этой тоски и вернуть к привычному воодушевлению. Может, обратиться к его гордости – с моим братом срабатывало. Тони частенько проваливался в хандру, и пара жестких слов обычно давала хорошую встряску, которой сочувствием не добиться.

– Серьезно, что ты хочешь, чтобы я думала? Что ты жалкий неудачник? Да еще и трус, который бежит от трудностей? Фрэнсис Скотт Фицджеральд, выпускник Принстонского университета, всего лишь никому не нужный тюфяк, вышедший в тираж, так ничего и не добившись? Таково твое решение?

Скотт приподнялся на локтях и всмотрелся в меня, нахмурив брови и поджав губы. Я задрала подбородок и одарила его своим самым серьезным взглядом – тем, который я использовала, когда учила младшеклассников литературе. Нужно было заставить детей поверить в твою совершенную искренность, особенно когда речь заходила, скажем, о Уильяме Блейке и его тигре, затаившемся в чаще.

Этот жар приводил детей в полное замешательство. Тигр что, правда горел? Он умер? Почему он загорелся? В него ударила молния? Его наказал Бог? Я должна была заставить их поверить, что поэзия дело серьезное – до лимериков[3 - Форма короткого стихотворения, основанного на обыгрывании бессмыслицы.] они и так скоро доберутся.

Сейчас мне нужно было заставить Скотта поверить, что он рискует упасть в моих глазах. Я бросила на него неодобрительный взгляд и отвернулась.