История Рима от основания Города

39. Так как уже никто не мог устоять перед напором Темпания, то полководец вольсков дает сигнал открыть этой когорте с легкими щитами, этой пехоте нового рода, дорогу и позволить ей нестись до тех пор, пока она, увлекшись наступлением, не будет отрезана от своей армии. Это было сделано, и всадники, отрезанные от своих, не могли уже прорваться той же дорогой, которой прошли, ввиду наибольшего скопления врагов на проложенном ими пути, а консул с римскими легионами, в свою очередь, не видя нигде отряда, служившего не задолго перед тем прикрытием целой армии, готов подвергнуться какой угодно опасности, чтобы только враги не отрезали столько отчаянных храбрецов и не истребили их. Тогда вольски, действуя на два противоположные фронта, на одном удерживали нападение консула и его легионов, а на другом напирали на Темпания и его всадников, которые, не будучи в состоянии, несмотря на частые попытки прорваться к своим, в конце концов заняли один холм и, образовав каре, мужественно защищались, не даром отдавая свою жизнь, и сражение не прекращалось до наступления ночи. Консул также ни на одном пункте не ослаблял боя и удерживал врага, пока совсем не стемнело. Ночь заставила прекратить нерешительный бой; и неизвестность исхода держала оба лагеря в таком страхе, что, покинув раненых и большую часть обоза, оба войска удалились на ближайшие горы, каждое считая себя побежденным. Однако неприятель сидел вокруг холма за полночь, и осаждавшие только при известии, что лагерь оставлен, считая вследствие этого своих побежденными, тоже и сами обратились в бегство, каждый во мраке устремляясь туда, куда его увлекал страх. Темпаний, однако, боясь засады, держал своих до рассвета. Потом, спустившись схолма с несколькими всадниками на разведук и узнав от раненых врагов, что лагерь вольсков покинут, он радостно зовет своих товарищей и проникает с ними в римский лагерь. Найдя здесь все в запустении и покинутым и тот же самый беспорядок, что и у врагов, он, торопясь, чтобы вольски, поняв свою ошибку, не вернулись, и не зная, в каком направлении пошел консул, устремляется к Риму по кратчайшим дорогам с теми из раненых, которых он мог взять с собою.

40. Сюда уже достиг слух о несчастном сражении и что лагерь оставлен; однако больше всего оплакиваемы были всадники, потеря которых вызывала такую же великую печаль со стороны государства, как и со стороны отдельных частных лиц, и консул Фабий, видя, что и город в панике, стоял перед воротами караулом, как вдруг вдали показались всадники. Первоначально граждане смотрели на них не без страха, не зная наверное, кто это именно, но потом сейчас же всадники были узнаны, и с появлением их страх сменился такой великой радостью, что весь город огласился кликами граждан, поздравлявших друг друга с возвращением конницы здравой и победительницей. Из опечаленных незадолго перед тем домов, которые уже посылали своим последнее прости, выбежали люди на улицы, а испуганные матери и супруги, забыв от радости о приличии, бегом устремились навстречу отряду, каждая бросаясь с увлечением к своим близким и едва от радости владея собою. Народные трибуны, привлекшие к суду Марка Постумия и Тита Квинкция за неудачные действия их в сражении под Вейями, пользуясь свежим чувством озлобления к консулу Семпронию, находили настоящий случай удобным для возобновления ненависти к обвиняемым.

Итак, трибуны перед созванным на сходку народом кричали, что вожди предали государство Вейям, что, вследствие безнаказанности их, консул теперь предал свое войско в войне с вольсками, отдал на избиение храбрейших всадников, постыдно покинул лагерь. В это время один из трибунов, Га й Юний, приказал позвать всадника Темпания и в присутствии всех обратился к нему со следующими вопросами: «Спрашиваю тебя, Секст Темпаний, находишь ли ты, что консул Гай Семпроний вступил в сражение в удобный момент, что он подкрепил армию резервами, что он вообще выполнил обязанности хорошего консула? И когда римские легионы были разбиты, ты ли это сам и по собственному ли своему почину спешил всадников и дал благоприятное направление сражения? А потом, когда ты со своими всадниками был отрезан от нашей армии, подоспел ли консул лично на помощь к тебе или послал подкрепление? На следующий, наконец, день получил ли ты откуда-нибудь подкрепление, или ты со своей когортой пробился в свой лагерь исключительно своею храбростью? В лагере нашел ли ты консула, нашел ли ты войско, или ты нашел лагерь покинутым и раненых воинов брошенными? Ныне, во имя верности и доблести твоей, единственно благодаря которым наше государство уцелело в настоящую войну, обо всем этом ты должен сказать. Спрашиваю, наконец, где Га й Семпроний, где наши легионы? Покинут ли ты консулом и его войском, или ты сам их покинул? Наконец, побеждены ли мы, или мы победили?»

41. На эти вопросы, говорят, Темпаний в безыскусной речи, вполне, однако, достойной, как прилично воину, без всякой пустой похвальбы себе и радости по случаю ошибки другого, ответил, что, насколько велико в Гае Семпронии знание воинского дела, в том воин не судья своему полководцу, – это обязан был знать римский народ, когда выбирал его на комициях консулом. Следовательно, нечего его допрашивать насчет планов полководца, равно как насчет способностей консульских, которые подлежат оценке людей также даровитых и умных; он может сообщить только то, что видел. А видел он то, что консул, перед тем как они были отрезаны от армии, сражался в первом ряду, воодушевлял воинов, находился среди знамен римских и стрел неприятельских. Потом он, хотя и потерял своих из виду, по шуму, однако, и по крику мог судить, что бой тянулся до самого наступления ночи, и, по мнению его, ввиду многочисленности врагов, нельзя было прорваться к занятому им холму. Где теперь армия, он не знает, но думает, что, подобно тому как он в момент опасности защитил себя вместе со своим отрядом местоположением, так точно и консул для спасения войска выбрал для лагеря более безопасное место. Что касается вольсков, то, по мнению его, положение их не лучше положения римлян: роковая ночь сделала то, что в обеих армиях все действия были исполнены ошибок. Потом Темпаний стал просить не удерживать долее его, так как он устал от трудов и ран. Он был отпущен среди шумных похвал столько же за мужество, сколько и за его благородную скромность. В это самое время консул находился уже на Лабиканской дороге у храма Спокойствия[342 - …у храма Спокойствия. – За городом, близ Коллинских ворот.]. Туда были отправлены из города повозки с разного рода вьючными животными, которые и приняли войско, изнуренное сражением и ночным путем. Немного спустя вступил в город и сам консул, причем столько же старался снять с себя вину, сколько превозносил Темпания вполне заслуженными похвалами. Марк Постумий, который, будучи военным трибуном, замещал консула под Вейями, предстал перед судом граждан, опечаленных неудачей и озлобленных против вождей, и был присужден к штрафу в десять тысяч тяжелых ассов. Товарища его, Тита Квинкция, принимая во внимание успешные его действия как в войне с вольсками, где он сражался в звании консула под главным начальством диктатора Постумия Туберта, так и под Фиденами, где он действовал в качестве легата при другом диктаторе, Мамерке Эмилии, оправдали все трибы, тем более что он всю вину за то время взваливал на осужденного уже товарища. Говорят, что Квинкцию помогла память об отце его, Цинциннате, муже высокочтимом, а равно и смущенные просьбы престарелого уже Капитолина Квинкция не ставить его в необходимость, на исходе дней жизни, нести Цинциннату такую печальную весть о сыне.

42. В народные трибуны плебеи выбрали отсутствовавших Секста Темпания, Марка Азеллия, Тиберия Антистия и Тиберия Спурилия, уже ранее выбранных всадниками в центурионы[343 - …уже ранее выбранных всадниками в центурионы… – Это было, когда всадники во время битвы спешивались и образовывали когорту; в других случаях у них не было центурионов.], согласно предложению Темпания. Сенат, видя, что озлобление против консула Семпрония делало непопулярным и само звание консула, повелел выбрать военных трибунов с консульской властью. Избранными оказались Луций Манлий Капитолин, Квинт Антоний Меренда и Луций Папирий Мугиллан [422 г.]. С самого же начала года народный трибун Луций Гортензий привлек к суду Гая Семпрония, консула предыдущего года. Несмотря на просьбы четырех товарищей, которые на глазах римского народа упрашивали не тревожить их невинного военачальника, так как ему нельзя поставить в упрек ничего, кроме злой судьбы, Гортензий только рассердился, находя в просьбах товарищей желание испытать его настойчивость и думая, что обвиняемый рассчитывает не на эти просьбы, обращенные к нему только для вида, а на помощь трибунов. Итак, обратившись, с одной стороны к Семпронию, Гортензий спрашивал, что сталось с гордостью его, патриция, куда давалась твердость духа и уверенность в невинности, если муж, несший звание консула, решился укрываться под тень трибунской власти; а с другой стороны, обращаясь к товарищам, говорил: «А вы что намерены делать, если я буду настаивать на обвинении, или вы намерены отнять у народа право его и ниспровергнуть трибунскую власть?» Когда трибуны отвечали, что и над Семпронием, и над всеми вообще верховная власть принадлежит римскому народу и что они не хотят, да и не могут упразднить народного суда, а только облекутся вместе с Семпронием в траурные одежды[344 - …а только облекутся вместе с Семпронием в траурные одежды… – Обвиняемые, а равно и сочувствовавшие им облекали себя обыкновенно в ветхую и грязную одежду с целью вызвать сочувствие судей.] в случае, если ничего не достигнут просьбы их за полководца, который замещает им отца, тогда Гортензий сказал: «Нет! Римский народ не увидит своих трибунов в изорванном и грязном платье! Я не держу Га я Семпрония, коль скоро он во время своего командования приобрел такую великую любовь воинов». И плебеи, и патриции одинаково испытывали чувство удовольствия, видя, с одной стороны, такую нужную любовь четырех трибунов, а с другой – такую покорную уступчивость Гортензия к справедливым просьбам их.

Счастье далее не благоприятствовало эквам, которые поторопились сомнительную победу вольсков приписать личному своему успеху.

43. В следующем году [421 г.], в консульство Нумерия Фабия Вибулана и Тита Квинкция Капитолина, сына Капитолина, командование войском досталось по жребию Фабию; но он не совершил ничего достопамятного. Не успели эквы построить свое оробевшее войско в боевой порядок, как тотчас были обращены в постыдное бегство, не дав, таким образом, консулу получить большой славы; поэтому ему отказано было в триумфе, но за снятие позора от Семпрониева поражения разрешено было вступить в город с овацией.

Но если война завершилась менее значительным сражением, чем того боялись, зато в Риме спокойствие неожиданно сменилось раздорами между плебеями и патрициями; дело началось с вопроса об удвоении числа квесторов. Консулы вошли с предложением о назначении, кроме двух городских квесторов, еще двух других, которые состояли бы при консулах для нужд военных. Предложение консулов нашло полную поддержку со стороны сенаторов; но народные трибуны вступили в борьбу, настаивая на избрании части квесторов из плебеев; ибо до этого времени квесторы избирались только из патрициев. Первое время как консулы, так и сенаторы всеми силами противились этому требованию; потом они сделали уступку в том смысле, чтобы, подобно тому как допустили уравнение права при выборах трибунов с консульской властью, чтобы так точно и выбор квесторов был предоставлен свободной воле народа; но так как и эта уступка не приводила ни к чему, то вопрос об увеличении числа квесторов был совсем оставлен. Покинутое дело трибуны принимают на себя, а вслед за тем являются и другие мятежные требования, среди них – требование аграрного закона. Эти волнения были причиной того, что сенат желал назначения консулов, а не военных трибунов, но так как, вследствие трибунских протестов, невозможно было издать сенатского постановления на этот счет, то управление государством переходит от консулов к междуцарям, хоть и тут дело не обошлось без упорной борьбы, так как трибуны не давали патрициям собираться.

Большая половина следующего года [420 г.] была потрачена на борьбу между новыми народными трибунами и несколькими междуцарями, и когда трибуны то мешали патрициям собираться для назначения междуцаря, то не давали междуцарю возможности издать сенатское постановление о консульских комициях, тогда, наконец, Луций Папирий Мугиллан, назначенный междуцарем, упрекая и патрициев, и народных трибунов, говорил, что государство, вполне заброшенное людьми и принятое богами под свое заботливое покровительство, обязано своим существованием единственно перемирию с вейянами и нерешительности эквов. А если будет грозить с этой стороны какая-либо опасность, то неужели граждане согласились погубить государство из нежелания иметь патрицианских магистратов? Неужели они хотят, чтоб не было войска, чтоб не было военачальника для набора его? Или, быть может, они думают войною внутренней предотвратить войну внешнюю? Но ведь, если только та и другая сольются в одну, тогда и с помощью богов с трудом можно будет остановить разрушение Римского государства. Пусть же каждый из них поступится преимуществами своего права для установления согласия посредством взаимных уступок: патриции пусть допустят выбор военных трибунов на место консулов, а народные трибуны пусть прекратят возражения против предоставления народу свободного выбора четырех квесторов на равных правах как из плебеев, так и из патрициев.

44. Прежде всего открыты были трибутные комиции. В трибуны с консульской властью были избраны все патриции: Луций Квинкций Цинциннат (в третий раз), Луций Фурий Медуллин (во второй раз), Марк Манлий и Авл Семпроний Атратин. Этот последний трибун председательствовал в квесторских комициях, и хотя в числе нескольких плебеев соискателями квестуры выступили сын народного трибуна Антистия и брат другого народного трибуна Секста Помпилия, но ни влияние этих трибунов, ни избирательное давление их не помогли: народ за знатность оказал предпочтение тем лицам, отцов и дедов которых он видел в звании консулов. Неистовствовали все народные трибуны, а особенно задеты были невыбором своих кандидатов Помпилий и Антистий, спрашивая, что же это значит. Ни благодеяния их, ни обиды патрициев, ни, наконец, желание, ныне исполнимое, воспользоваться тем, что раньше не было достижимо, не повлияли на избрание кого-нибудь из плебеев не только в военные трибуны, но даже в квесторы! Не повлияли просьбы отца за сына, просьбы брата за брата, просьбы народных трибунов, представителей неприкосновенной власти, учрежденной для охраны свободы! Тут несомненный обман, и Авл Семпроний, руководя комициями, употребил больше пронырства, чем честности. Они жалуются, что их кандидаты лишены должности именно благодаря неправильным действиям Семпрония. И вот, так как невозможно было напасть на самого Авла Семпрония, неуязвимого как благодаря его невинности, так и отправляемой им в ту пору должности, то трибуны обратили гнев свой на Гая Семпрония, двоюродного брата Атратина, и, поддерживаемые своим товарищем Марком Канулеем, привлекли Гая к суду за поражение римлян в войне с вольсками. Вслед за этим те же трибуны завели в сенате речь о разделе полей, чему Семпроний всегда был самым жестоким противником; трибуны были уверены, как то и оправдалось, что Гай Семпроний или откажется от защиты интересов своей партии – и тогда он, в качестве обвиняемого, найдет в патрициях меньшее участие к себе – или будет упорствовать и в таком случае озлобит плебеев ко времени суда. Гай предпочел скорее подвергнуться ненависти противной стороны и повредить своим личным интересам, чем отказаться от защиты интересов общих, и поэтому твердо продолжал стоять на том же мнении – не оказывать плебеям милости, имеющей только увеличить популярность трех трибунов, которые-де и теперь не столько добиваются раздела земель плебеям, сколько стараются возбудить ненависть народа к нему; что он также мужественно встретит бурю этой ненависти, а сенату не следует ни его, ни иного какого-нибудь гражданина ценить настолько высоко, чтобы благополучие одного человека покупать ценою общего несчастья. То же мужество он обнаружил и в своей личной защите в день суда; но, несмотря на всевозможные старания патрициев смягчить плебеев, он все-таки был присужден к уплате штрафа в пятнадцать тысяч ассов.

В тот же год весталка Постумия защищалась перед судом от обвинения в нарушении обета девственности; будучи на самом деле невинной в преступлении, она подавала сильный повод к подозрению слишком большой изысканностью своего костюма и более вольным, чем то было прилично для девушки, поведением. Дело о ней разбиралось дважды, и затем верховный понтифик, после оправдания, от имени коллегии предложил ей воздерживаться от шуток и одеваться с большей пристойностью, чем кокетливостью. В этом же году были взяты кампанцами Кумы – город, которым в то время владели греки.

В следующем году [419 г.] военными трибунами с консульской властью были Агриппа Менений Ланат, Публий Лукреций Триципитин и Спурий Навтий Рутил.

45. Год этот, благодаря только счастливой судьбе римского народа, отмечен не столько действительным бедствием, сколько чрезвычайной опасностью. Рабы составили заговор в разных пунктах поджечь город и занять силой Крепость и Капитолий в то самое время, когда народ везде будет занят тушением горящих домов. Преступные замыслы отвратил Юпитер: по доносу двух рабов виновные были схвачены и понесли наказание. Доносчики получили в награду свободу и из казны по десять тысяч тяжелых медных ассов, что в то время считалось богатством.

Вслед за этим эквы снова начали готовиться к войне, причем в Риме получено было известие из вполне достоверных источников, что к старым врагам собираются присоединиться новые – лабиканцы. Римляне уже свыклись с чуть не ежегодными вторжениями эквов; в Лабики же отправлено было посольство, но послы вернулись с уклончивым ответом, из которого явствовало, что к войне сейчас они не готовятся, но что и мир недолго будет продолжаться. Вследствие этого на тускуланцев возложено было поручение следить за тем, чтобы со стороны Лабик не произошло никакого нового движения.

В следующем году [418 г.] к военным трибунам с консульской властью, по вступлении их в должность, от города Тускула явились послы; трибунами были Луций Сергий Фиденат, Марк Папирий Мугиллан и Гай Сервилий, сын того самого Приска, в диктаторство которого взяты были Фидены. Послы сообщали, что лабиканцы взялись за оружие и, опустошив совместно с войсками эквов поля тускуланцев, расположились лагерем на Альгиде. Тогда лабиканцам была объявлена война; но, вслед за изданием сенатского постановления, предписывавшего двум из трибунов отправиться на войну, а третьему заведовать делами в Риме, среди трибунов вдруг возникли споры: каждый доказывал, что он лучший военачальник, каждый отказывался от заведывания делами города как роли неблагодарной и непочетной. Сенаторы с недоумением смотрели на непристойные препирательства среди товарищей, и Квинт Сервилий наконец сказал: «Раз нет у вас уважения ни к сенату, ни к государству, то конец этим позорным пререканиям положит отцовская власть: начальником города останется без метания жребия мой сын. О, если бы только люди, которые домогаются командования на войне, вели ее с большею осмотрительностью и с большим согласием, чем высказывают это желание».

46. Решено было произвести набор, но не повсеместно из всего народа, а только из десяти триб, выбранных по жребию; то были записаны в воины молодые граждане, которые и отправились на войну под командой двух трибунов. Но раздоры, начавшиеся между трибунами еще в городе, вследствие все того же страстного желания командовать, приняли в лагере еще большие размеры. Не имели они никакого общего плана, каждый отстаивал свое мнение: каждый хотел, чтобы его планы, его распоряжения единственно принимались в расчет, не скрывая при этом взаимного презрения друг к другу, пока, наконец, уступая укоризнам легатов, не решили командовать по очереди через день. Когда об этом дано было знать в Рим, Квинт Сервилий, наученный долголетним опытом, говорят, обратившись с молитвою к бессмертным богам, да не потерпит государство еще большего урона от несогласия трибунов, чем то было под Вейями, и, как бы предчувствуя несомненное поражение, настоял, чтобы сын произвел набор воинов и заготовил оружие. И он оказался неложным пророком. Действительно, в то время, когда Луций Сергий, в день своего командования, расположившись на невыгодной позиции, под самым лагерем неприятельским, последовал за неприятелем, отступившим к своим окопам в притворном страхе, и зашел туда, увлекаемый тщетной надеждой взять лагерь приступом, в это время внезапным натиском эквов римляне были отброшены вниз в долину и при этом движении, которое правильнее назвать низвержением, чем бегством, было задавлено и перебито много людей. И лагерь, с трудом удержанный в тот день, на следующей день, когда враги уже почти со всех сторон обступили его, был покинут в постыдном бегстве через задние ворота. Вожди, легаты и отборная часть войска, окружавшая знамена, устремились в Тускул; остальное войско, рассеявшись во все стороны по полям, разными дорогами направилось в Рим, принося с собою весть о более тяжелом поражении, чем оно было на самом деле. В городе произошло не особенное смятение вследствие того обстоятельства, что исход оказался именно такой, какого боялись, равно как и потому, что военный трибун заготовил резервы, на которые можно было опереться в настоящем опасном положении. И по приказу того же Сервилия, когда, благодаря стараниям низших магистратов, тревога в городе улеглась, поспешно были отправлены лазутчики, которые донесли, что вожди с войском находятся в Тускуле и что неприятель стоит лагерем на месте. Тогда, что подействовало особенно ободрительно на умы граждан, было издано сенатское постановление о назначении диктатора в лице Квинта Сервилия Приска, человека, предусмотрительность которого в управлении делами государства была испытана как раньше, во многих других опасных случаях, так и в исходе настоящей войны, потому что он один предугадал несчастные последствия соперничества трибунов. Выбрав себе в начальники конницы военного трибуна, которым сам был назначен в диктаторы, а именно своего сына (по свидетельству одних; ибо, по свидетельству других, в тот год начальником конницы был Агала Сервилий), он с новой армией выступил на войну и, присоединив к ней войска, вызванные из Тускула, расположился лагерем на расстоянии двух тысяч шагов от неприятеля.

47. Самоуверенность и небрежность, которыми раньше страдали римские полководцы, теперь, благодаря успеху, перешли к эквам. Итак, диктатор, пустив конницу в самом же начале сражения, смял передние ряды неприятелей; а за конницей приказал немедленно двинуться легионам, причем убил одного из своих знаменосцев за его медлительность. Римляне с таким воодушевлением бросились в бой, что эквы не выдержали натиска и, побежденные на поле сражения, устремились в беспорядочном бегстве к лагерю; но на осаду лагеря потребовалось меньше времени и меньше усилий, чем на само сражение. Лагерь был взят и разграблен, причем добычу диктатор предоставил воинам. Тем временем всадники, погнавшиеся за убегавшим из лагеря неприятелем, донесли, что все лабиканцы побеждены и что большая часть эквов убежала в Лабики; тогда на следующий же день войско было направлено к Лабикам, и город, окруженный со всех сторон, был взят штурмом и разграблен. Затем диктатор отвел победоносное войско в Рим и там сложил с себя должность через восемь дней по избрании на нее. А сенат, улучив удобный момент и желая предупредить аграрные смуты, которые готовы были поднять народные трибуны, заведя речь о разделе лабиканских земель, в многочисленном собрании высказался в пользу необходимости вывода колонии в Лабики. Высланные из Рима колонисты, в числе полутора тысяч человек, получили в надел по два югера земли.

Вслед за взятием Лабик и потом два года – один, когда были военными трибунами с консульской властью Агриппа Менений Ланат, Гай Сервилий Структ, Публий Лукреций Триципитин (все трое во второй раз), и Спурий Рутилий Красс, и другой год, когда трибунами были Авл Семпроний Атратин (в третий раз), а два других – Марк Папирий Мугиллан и Спурий Навтий Рутил (во второй раз), протекли в полном спокойствии извне, но среди несогласия из-за аграрных законопроектов внутри.

48. Возмутителями черни выступили народные трибуны Спурий Мецилий и Марк Метилий, оба выбранные в свое отсутствие, первый в четвертый раз, а второй – в третий раз. Так как эти трибуны обнародовали законопроект о разделе всех земель, взятых у неприятелей, между всеми поголовно, и так как по этому плебисциту[345 - …по этому плебисциту… – Плебисцит – постановление, принятое собранием плебеев в Древнем Риме. В начале Республики плебисциты распространялись лишь на самих плебеев и не имели законодательной силы. В 449 году до н. э. были приняты законом для всех римлян. – Примеч. ред.] богатства значительной части знатных должны были отойти в казну (ибо городу, заложенному на чужой почве, не принадлежало ни одной почти пяди земли, которая не была бы приобретена оружием, и только плебеи владели тем, что им было продано или дано в надел государством), то очевидно было, что плебеям и патрициям предстоит самая отчаянная борьба. И военные трибуны ни в сенате, ни на частных собраниях, созываемых из влиятельнейших лиц, не находили пути к изысканию плана действий, когда Аппий Клавдий, внук того, который был децемвиром в комиссии для составления законов, самый младший из членов сената, бывших на собрании, сказал, как говорят, что он принес из дому старинный фамильный план: прадед его, Аппий Клавдий, показал сенаторам, что единственный путь сломить трибунскую власть это – протест других трибунов. Влиятельность, которой пользуются первые лица в государстве, легко может заставить «новых» людей отказаться от мнения, если порой прибегать к речам, в которых патриций должен помнить не столько о своем величии, сколько о требованиях обстоятельств. Трибуны вооружаются энергией только в борьбе за свои интересы; поэтому, как только они замечают, что товарищи – инициаторы требования – предвосхитили все расположение у плебеев, и им не осталось средств для приобретения такой же популярности, они с большою охотою примкнут к защите интересов сената, чтобы тем снискать себ расположение не только у влиятельнейших из отцов, но и у целого сословия. Все одобряли предложенный план действия, но больше всех хвалил юношу за верность традициям рода Клавдиев Квинт Сервилий Приск. Итак, на каждого возлагается поручение склонять по возможности членов трибунской коллегии к протестам. После роспуска сената влиятельнейшие из сенаторов пожимают руки трибунам. Советами, убеждениями, уверениями, что это будет приятно для каждого из сенаторов в частности и для сената в целом, они подготовили шесть трибунов к протесту. И на следующий день, когда, по заранее сделанному уговору, было доложено сенату, что Мецилий и Метилий поднимают смуту, предлагая оказать народу милость, могущую послужить пагубным примером на будущее время, то старшие из сенаторов стали держать речи в том смысле, что каждый-де ничего уже не может посоветовать от себя, а что единственную помощь видит только в содействии трибунов, и государство, опутанное коварством, подобно частному человеку, ищущему помощи, прибегает под защиту этой власти; лестно-де и для самих трибунов, и для власти их, что трибунат располагает одинаково средствами как для того, чтобы тревожить сенат и возбуждать разлад между сословиями, так и для того, чтобы сдержать бесчестных товарищей. Вслед за этим раздается всеобщий шум в сенате, так как во всех частях курии слышались обращения к трибунам. А когда водворилось молчание, то трибуны, заранее уже подготовленные влиянием вельмож, объявляют во всеуслышание, что они будут протестовать против всякого законопроекта, обнародованного товарищами, который в глазах сената клонится к тому, чтобы пошатнуть государство. Готовность трибунов протестовать встречена была благодарностью со стороны сената; а авторы законопроекта, созвав народ на сходку, хотя и называли своих товарищей изменниками интересам плебеев, рабами бывших консулов и громили их разными ругательными словами, все же взяли свой проект обратно.

49. В следующем году [415 г.], когда военными трибунами с консульской властью были Публий Корнелий Косс, Гай Валерий Потит, Квинт Квинкций Цинциннат и Нумерий Фабий Вибулан, Риму пришлось бы вести две войны, если бы война с вейянами не была отсрочена вследствие суеверия вейских начальников, испугавшихся по случаю разлития Тибра, который, выйдя из берегов и разрушив преимущественно усадьбы, произвел опустошения в их полях. Вместе с тем поражение, понесенное эквами три года назад, удержало их от подачи помощи единоплеменным с ними жителям Бол. Со стороны этих последних были произведены набеги на смежные с ними поля лабиканцев, и таким образом были открыты военные действия против новых римских колонистов. Граждане Бол рассчитывали на сочувствие всех эквов и с помощью их думали отвратить вредные последствия своих набегов; но, покинутые своими единоплеменниками, они не потребовали даже сколько-нибудь серьезной войны против себя, а потеряли и город, и владения свои после осады и одного незначительного сражения. Старания народного трибуна Луция Деция провести проект о посылке колонистов и в Болы, как были посланы в Лабики, расстроились вследствие протеста товарищей, которые категорически объявили, что не пропустят никакого плебисцита без утверждения сената.

В следующем году [414 г.] Болы были отобраны эквами, которые выслали туда колонии и усилили охрану города новыми отрядами. В Риме в этом году военными трибунами с консульской властью были Гней Корнелий Косс, Луций Валерий Потит, Квинт Фабий Вибулан (во второй раз) и Марк Постумий Регилльский. Война с эквами была поручена этому последнему, человеку, исполненному коварства, которое, однако, обнаружила в нем скорее победа, чем сама война. Набор он произвел энергично и, отправившись с войском к Болам, после легких стычек с эквами сокрушил мужество их и наконец вторгся в город. Но затем, покончив борьбу с врагами, он переносит ее на сограждан: объявив воинам во время штурма, что добыча будет принадлежать им, он, после взятия города, изменил своему слову. Я больше склоняюсь верить тому, что это именно обстоятельство и было причиной озлобления воинов, чем тому, будто в городе, незадолго перед тем разграбленном, и в колонии, недавно основанной, добычи оказалось меньше, чем о том раньше предсказывал трибун. Озлобление против себя Постумий усилил тем, что, вызванный по случаю внутренних раздоров, производимых трибунами, по возвращении своем в город, к сходке, на которой народный трибун Марк Секстий предлагал аграрный законопроект, а вместе с тем говорил также и о намерении войти с проектом о выведении колонистов в Болы (ибо, говорил трибун, справедливость требует предоставить город Болы вместе с его землею тем, чьим оружием этот город был взят), он, обращаясь к Секстию, во всеуслышание сказал фразу бессмысленную и чуть ли не безумную: «Ну, горе же моим воинам[346 - Ну, горе же моим воинам… – Словом «горе» переведено здесь латинское слово malum, служившее термином и употреблявшееся только по отношению к рабам, когда кто-либо грозил им ударами плетьми или казнью. Поэтому более свободный перевод в данном случае слова malum был бы: «Плетей вам, воины!»], ежели они не успокоятся!» Эта фраза оскорбила собрание, а вслед за тем также неприятно подействовала и на сенаторов. А народный трибун, человек пылкий и в речи находчивый, наткнувшись среди противников на человека надменного и столь невоздержанного на язык, что подзадориванием и раздражением он, трибун, вызывал Постумия на произнесение таких слов, которые возбудили негодование не только против самого Постумия, но и против дела его партии и даже целого сословия. Никого из коллегии военных трибунов не вызывал на спор так часто, как Постумия; а затем, после такого жестокого и бесчеловечного слова, он сказал: «Вы слышите, квириты, угрозу воинам, точно рабам, в слове “горе”? И этот дикий зверь окажется в глазах ваших более достойным такой великой чести, чем люди, которые, посылая вас в колонии, наделяют вас городом и землею, которые пекутся об убежище для старости вашей, которые отстаивают интересы ваши в борьбе с такими жестокими и надменными противниками? С этого времени можете удивляться, почему уже немногие только лица берут на себя труд защищать ваше дело! На что им надеяться от вас? Не на почести ли, которые вы скорее предоставляете противникам своим, чем защитникам римского народа? Только что вы застонали, услыхав его слово: но что ж из этого? Если вам предоставить право подачи голосов, вы все равно окажете предпочтение этому человеку, который грозит вам плетьми, перед теми, которые хотят закрепить за вами землю и дать вам прочную и обеспеченную оседлость».

50. Фраза Постумия, дойдя до воинов, возбудила в лагере еще большее негодование: похитителю добычи и обманщику грозить еще воинам словом «горе»?! Итак, когда ропот стал раздаваться открыто, квестор Публий Сестий, полагая, что возмущение можно сдержать той же жестокостью, которая вызвала волнение, посылает ликтора к одному из кричавших воинов; тогда с той стороны поднялся крик и брань, и квестор, получив удар камнем, удалился из толпы, между тем как ранивший его воин с бранью кричал ему вслед, что квестор получил то, чем полководец грозил воинам. Вызванный из Рима по случаю этого волнения в лагере, Постумий суровым производством следствия, жестокими казнями еще более обострил положение всего дела. Наконец, не зная границ своему гневу, он, совершенно обезумев, сам сбегает с трибунала к воинам, столпившимся около своих кричавших товарищей, которых Постумий приказал умертвить под плетенкой[347 - …умертвить под плетенкой… – Один из видов казни: преступникам прикреплялась на голове плетенка и заваливалась камнями.], и не дававшим совершать казнь. Но тут, когда ликторы и центурионы стали везде грубо раздвигать толпу, негодование возросло до такой степени, что военного трибуна совершенно засыпало камнями его собственное войско. Лишь только весть о таком ужасном преступлении пришла в Рим, военные трибуны немедленно стали требовать от сената назначения следствия по делу о смерти их товарища; но народные трибуны протестовали против этого. Однако настоящая борьба находилась в связи с другим вопросом, который заботил патрициев, боявшихся, как бы плебеи, от страха перед следствиями и под влиянием озлобления, не выбрали военных трибунов из плебеев, вследствие чего патриции направили все усилия к тому, чтобы были назначены консулы. Так как народные трибуны не допускали издания сенатского постановления на этот счет и вместе с тем протестовали против консульских комиций, то дело дошло до междуцарствия, а затем победа осталась за патрициями.

51. На комициях, состоявшихся под председательством междуцаря Квинта Фабия Вибулана, выбраны были в консулы Авл Корнелий Косс и Луций Фурий Медуллин. В самом же начале года их консульства [413 г.] было издано сенатское постановление, предписывавшее трибунам безотлагательно внести к плебеям предложение о назначении следствия по делу об убийстве Постумия, причем плебеям предоставлялось право поставить во главе следствия кого они захотят. По единодушному приговору народа дело это поручается консулам, которые, несмотря на крайнюю сдержанность и снисходительность, выразившуюся в том, что дело кончилось казнью нескольких воинов, добровольно лишивших себя жизни, как тому все верили, не могли, однако, не вызвать неудовольствие плебеев, говоривших, что так долго не дают хода требованиям, предъявляемым в интересах плебеев, между тем как предложение о кровавой казни их немедленно приводится в исполнение и ему придают такую громадную силу! После совершения кары над мятежниками был самый удобный момент успокоить настроение умов предложением о разделе боланской земли; этой мерой можно было ослабить желание провести аграрный законопроект, который требовал лишения патрициев общественного поля, несправедливо находившегося в их владении; а в ту пору это именно и было причиной негодования, возмущавшего умы: знать-де не только упорно хочет удержать за собою государственные земли, которыми она владеет насильственно, но она не хочет разделить плебеям даже пустопорожней земли, недавно отнятой у неприятелей, а напротив, сейчас же хочет сделать ее, как и все прочее, добычей немногих лиц.

В том же году, под предводительством консула Фурия, были отправлены легионы против вольсков, опустошавших владения герников. Не найдя нигде врага, римляне взяли Ферентин, в который укрылось большое число вольсков. Добычи здесь оказалось меньше, чем рассчитывали, потому что вольски, потеряв почти всякую надежду защитить город, ночью покинули его, забрав с собою свое имущество; на следующий день город был взят почти совсем пустым. Ферентин и земля, принадлежавшая ему, были подарены герникам.

52. Год спокойный, благодаря сдержанности трибунов, сменился годом деятельности народного трибуна Луция Ицилия, в консульство Квинта Фабия Амбуста и Гая Фурия Пацила [412 г.]. В самом же начале года Ицилий обнародованием аграрных законопроектов стал возбуждать раздоры между партиями, словно считая то обязанностью своего родового имени; но в это время появилась чума, не столько, впрочем, смертоносная, сколько грозная, и отвлекла помыслы людей от форума и политической борьбы к семье и заботам о поддержании здоровья; думают даже, что эта чума причинила городу меньше урона, чем причинили бы готовившиеся раздоры между партиями. Когда государство освободилось от болезни, сильно свирепствовавшей, хотя и с незначительным числом смертных случаев, чумной год сменился неурожайным в консульство Марка Папирия Атратина и Гая Навтия Рутила [411 г.] вследствие того, что обработка полей была, как это большей частью бывает, заброшена. Уже голод давал себя чувствовать больше чумы, если бы рассылка уполномоченных для скупки хлеба по всем окрестным народам, жившим как по берегу Этрусского моря, так и по берегам Тибра, не помогла делу продовольствия. Самниты, владевшие Капуей и Кумами, с надменностью отказались иметь торговые отношения с уполномоченными, зато сицилийские тираны выказали полную готовность помочь им; благодаря особенному усердию Этрурии, были свезены по Тибру огромные запасы хлеба. Консулы вполне убедились в безлюдье, царившем в больном городе: не находя для посольств более как по одному сенатору, они вынуждены были включить в состав их по два всадника[348 - …не находя для посольств более как по одному сенатору, они вынуждены были включить в состав их по два всадника. – Депутации, которым давались дипломатические поручения, состояли исключительно из сенаторов, назначаемых или по жребию, или голосованием сената, или, по его поручению, магистратом-председателем.]. За исключением чумы и голода, другой невзгоды, внутренней или внешней, никакой в это двухлетие не было. Зато, лишь только миновало беспокойство, причиняемое этими бедствиями, тотчас появилось все то, от чего в государстве возникал обыкновенно беспорядок: внутри раздор, извне война.

53. В консульство Марка Эмилия и Га я Валерия Потита эквы стали готовиться к войне вместе с вольсками, взявшимися за оружие хоть и не по решению правительства, но все же отправившимися на службу в качестве добровольцев за жалованье. С известием о появлении этих врагов (а они уже действительно успели вступить в поля латинов и герников) консул Валерий приступил к набору войска, а народный трибун Марк Менений, вошедший с аграрным законопроектом, мешал консулу; никто против воли не давал присяги, как вдруг приходит известие о занятии врагами Карвентской крепости. Оскорбление, нанесенное этим обстоятельством чести римского имени, с одной стороны, возбудило ненависть патрициев к Менению, а с другой – прочим трибунам, уже заранее настроенным к протесту против аграрного законопроекта, подало еще более законный повод к сопротивлению своему товарищу. Дело тянулось в пререканиях, и консулы, призывая в свидетели богов и людей, говорили, что всякое поражение и оскорбление, какое только враги причинили уже или грозят причинить, падет на голову Менения, так как он противодействует набору, а Менений, со своей стороны, кричал, что он перестанет задерживать набор, если незаконные владетели общественного поля откажутся от владения им. Тогда остальные девять трибунов, вмешавшись со своим постановлением, положили конец спорам, объявив от имени коллегии, что они будут поддерживать консула Га я Валерия, если он найдет нужным, вопреки протестам товарища, но в интересах набора, применить штраф и иные меры строгости к гражданам, уклоняющимся от военной службы. Когда консул, вооружившись этим постановлением, приказал насильно притащить к своему трибуналу нескольких упрямцев, взывавших к трибуну о помощи, тогда и прочие в страхе стали давать присягу. Войско, отправленное к Карвенту, несмотря на свою ненависть и враждебность к консулу, с самого же первого приступа энергичным нападением опрокинуло гарнизон и отобрало назад крепость; успеху нападения содействовала беспечность гарнизона, часть которого ушла на добычу. Благодаря постоянным набегам и тому обстоятельству, что неприятель все складывал в безопасное место, добычи здесь оказалось довольно много. Выручку от публичной продажи этой добычи консул приказал квесторам обратить в доход казны, предупреждая при этом войско, что оно будет получать свою долю добычи только тогда, когда не будет отказываться от военной службы. Это усилило озлобление плебеев и воинов против консула. Поэтому, когда он, согласно сенатскому постановлению, входил в город с овацией, слышны были импровизированные песни, распеваемые с солдатской вольностью двумя сменявшими друг друга хорами. В этих песнях консула бранили, а имя Менения превозносили похвалами, между тем как кругом стоявший народ, выражая свое расположение к трибуну, при всяком упоминании его имени отвечал на голоса воинов сочувственными рукоплесканиями. И рукоплескания эти внушали сенаторам больше беспокойства, чем почти вошедшие в обычай вольные шутки воинов насчет консула[349 - …почти вошедшие в обычай вольные шутки воинов насчет консула… – Долго существовал у римлян обычай, в силу которого воины во время триумфального шествия сопровождали своего военачальника импровизированными песнями насмешливого и язвительного содержания.]; ввиду этого, назначив консульские комиции, они исключили его из числа кандидатов, как будто бы несомненно было, что Менений попадает в число военных трибунов, если только будет искать этой должности.

54. В консулы были выбраны Гней Корнелий Косс и Луций Фурий Медуллин (во второй раз) [409 г.]. Никогда плебеи не досадовали в такой степени на то, что им не предоставлены были военно-трибутные комиции. Эту досаду они дали почувствовать на квесторских комициях, а вместе с тем на них же и отомстили, выбрав в первый раз квесторов из плебеев, так что, несмотря на выборы четырех лиц, только одна вакансия была предоставлена патрицию – Квинту Фабию Амбусту, а три плебея – Квинт Силий, Публий Элий и Публий Пупий – были предпочтены юношам из самых блестящих фамилий. Из источников я узнаю, что такой смелый выбор был внушен народу тремя Ицилиями, принадлежавшими к наиболее враждебной патрициям фамилии и избранными на этот год в народные трибуны ввиду того, что они сулили массу разнообразных и важных проектов страшно жадному до этого народу, заявив при этом, что они пальцем не двинут, если даже в квесторских комициях, единственных, на которых сенат предоставил право выбора, наравне с патрициями, и плебеев, не хватит у народа достаточно мужества для достижения того, чего плебеи так долго хотели, и что, наконец, разрешено им законами. Таким образом, результат квесторских комиций был в глазах плебеев великой победой не потому, чтобы они смотрели на получение квестуры, как на достижение своих стремлений собственно к почетной должности, но потому, что «новым» людям, казалось им, открыт доступ к консульству и триумфам. Патриции, напротив, роптали, что тут дело идет не столько о предоставлении доли нрава на получение высших должностей, сколько о совершенной потере их; что в таком случае нечего воспитывать детей, если они, лишенные положения предков, должны смотреть, как другие владеют их достоинствами, и ограничиваться лишь службою салиев и фламинов для возношения жертвоприношений за народ, без всякой власти, военной и гражданской. Когда умы обеих партий были раздражены, а плебеи набрались мужества, имея для защиты народного дела трех таких именитых вождей, – патриции, видя, что всякие комиции, на которых плебеям представлено право делать выборы из обоих сословий, будут походить на комиции квесторские, всемирно настаивали на комициях консульских, которые еще не для всех доступны; Ицилии, напротив, возражали, что следует выбрать военных трибунов и наконец-то предоставить плебеям возможность участия в высших почестях.

55. Но не было никакого действия со стороны консулов, мешая которому трибуны могли бы добиться желаемого, как вдруг более чем кстати приходит известие, что вольски с эквами выступили для грабежа за пределы своих владений на поля латинов и герников. Лишь только консулы, согласно сенатскому постановлению, принялись производить набор для этой войны, трибуны тотчас всеми мерами стали им противодействовать, указывая, что сама судьба посылает трибунам и плебеям настоящий случай. Было три трибуна, и все они отличались чрезвычайной энергичностью, да к тому же уже и родовитостью, насколько то позволяло им плебейское происхождение. Двое из них берут на себя, каждый по одному, неусыпное наблюдение за консулами; третьему поручают то сдерживать, то возбуждать плебеев своими речами на собраниях. И ни консулы не могли кончить с набором, ни трибуны не могли добиться желаемых комиций. Затем судьба стала склоняться на сторону плебеев, и пришли известия, что эквы, воспользовавшись удалением гарнизонных воинов, рассеявшихся для добычи, ворвались в карвентскую крепость, перебив при этом немногочисленную стражу; прочие из гарнизона перебиты частью тогда, когда они бежали обратно в крепость, частью в то время, когда врассыпную бродили по полям. Это несчастное для государства событие придало требованиям трибунов новые силы. Напрасно к Ицилиям делали всевозможные подходы, желая заставить их отказаться наконец от противодействия войне; не уступая ни перед бедствием государственным, ни перед ненавистью, которую возбуждали против себя, они добились издания сенатского постановления об избрании военных трибунов с тем, однако, ограничением, чтобы не принималась во внимание кандидатура ни одного из народных трибунов того года и чтобы ни один из них не был выбираем на предстоящий год; этим сенат ясно указывал на Ицилиев, которых патриции обвиняли в стремлении к консульству, как награде за мятежные требования во время своего трибуната. Только после этого приступили к набору войск, и все сословия начали с полным единодушием делать приготовления к войне. Оба ли консула отправились к карвентской крепости, или один из них оставался в городе для председательствования в комициях, что подлинно не известно ввиду разногласия источников; несомненным приходится считать то, в чем эти последние не расходятся, именно что после продолжительной, но безуспешной осады армия отступила от карвентской крепости, но зато отобрала в земле вольсков Верругину, причем, совершив опустошительные набеги как на владения эквов, так и на поля вольсков, захватила с собою огромную добычу.

56. В Риме победа осталась на стороне плебеев, так как они добились того, что состоялись желанные для них комиции, зато самый результат комиций дал перевес патрициям, ибо, вопреки всеобщему ожиданию, в военные трибуны с консульской властью были выбраны все три патриция: Гай Юлий Юл, Публий Корнелий Косс и Гай Сервилий Агала [408 г.]. Говорят, что патриции прибегли к уловке, в которой Ицилии тогда же обвиняли их, говоря, что они нарочито вместе с достойными кандидатами выставили целую толпу недостойных, чтобы, пользуясь отвращением народа, которое он питал к запятнанной чести некоторых известных лиц, отклонить расположение его от всех плебейских кандидатов.

Затем доносится слух, что вольски и эквы, под влиянием ли уверенности в своих силах по случаю удержания карвентской крепости или под влиянием озлобления вследствие потери гарнизона в Верругине, стали с величайшим напряжением готовиться к войне и что во главе предприятия стоят антийцы, послы которых обошли народы обоих племен, упрекая их в трусости, что они укрылись за стены и тем допустили в прошлом году опустошительные набеги римлян на свои поля и истребление верругского гарнизона. Уже-де в их владения посылаются не только вооруженные армии, но и колонии и римляне не только владеют их достоянием, разделив его себе, но еще, взяв от них Ферентин, подарили его герникам. Подобные речи разжигали в людях страсти, и, к каким народам послы ни приходили, везде набирался отряд юношей. Таким образом, от всех народов молодые люди стянулись в Антий; тут они, расположившись лагерем, ожидали врага. Лишь только в Рим пришли известия об этом с преувеличенной еще против действительности тревогой, сенат тотчас же приказал назначить диктатора, что было крайним средством, к которому прибегали при критическом положении государства. Рассказывают, что Юлий и Корнелий были очень недовольны этим распоряжением сената и дело приняло характер жестокой борьбы страстей, когда старшие из сенаторов, видя, что жалобы их на неповиновение военных трибунов воле сената остаются напрасными, стали в конце концов обращаться даже к содействию народных трибунов, ссылаясь на то, что и консулам власть их давала чувствовать свою силу при подобных обстоятельствах; а народные трибуны, довольные разладом между патрициями, отвечали, что тем нечего рассчитывать на помощь трибунов, которых они не считают в числе граждан, не считают, наконец, в числе людей; что они примут меры против того, чтобы сенатские постановления не оставались втуне по прихоти магистратов только в том случае, если почести будут доступны всем, если дела государства будут ведаться сообща; а до того времени они, трибуны, не мешают патрициям жить, оставаясь свободными от уважения к силе законов и должностных лиц.

57. Эти препирательства в совершенно неподходящее время, когда на плечах лежало столько хлопот по делам войны, всецело занимали помыслы людей; наконец, видя, что Юлий и Корнелий, которые считали себя вполне способными вождями для этой войны, уж слишком долго, то один, то другой, рассуждали о несправедливости лишать их вверенной им народом чести, – военный трибун Агала Сервилий заявил, что он молчал так долго не потому, чтобы колебался насчет своего мнения (ибо какой благонамеренный гражданин отделяет интересы свои от интересов государства?), но потому, что ему больше хотелось, чтобы товарищи его по собственному почину уступили воле сената, а не заставляли его обращаться к трибунской власти с просьбами помочь против них. Он и теперь, если б только обстоятельства позволяли, охотно предоставил бы им время отказаться от такого упорного решения; но так как нужды военные не ждут соображений человеческих, то для него на первом плане будет государство, а не расположение товарищей, и, если сенат останется при своем мнении, он в предстоящую же ночь назначит диктатора; и если кто будет возражать против издания сенатского постановления, он удовольствуется и одною волею сената[350 - …и если кто будет возражать против издания сенатского постановления, он удовольствуется и одною волею сената. – Мнение сената могло иметь значение сенатского постановления, или определения, только в том случае, если против этого мнения не последовало никакого возражения со стороны народных трибунов, и только в таком случае «сенатское постановление» заносилось в официальный журнал. Иначе мнение сената называлось лишь волей сената. Сервилий и говорит, что простая «воля сената» будет иметь для него значение «сенатского постановления».]. Приобретя этим поступком вполне заслуженную похвалу и всеобщее расположение, Агала назначил диктатором Публия Корнелия, а сам был выбран им в начальники конницы и послужил примером товарищам, взиравшим на него и на себя, как кстати иной раз достаются популярность и почет людям, не ищущим их. Война ничем не была замечательна. В одном, и то легком, сражении враги были побиты под Антием; победоносное войско опустошило поля вольсков; крепостца при Фуцинском озере взята приступом, и в ней было захвачено в плен три тысячи человек, между тем как остальные вольски, загнанные в укрепленные города, даже и не думали защищать свои поля. Окончив войну, в которой, по-видимому, такую большую роль играло счастье, Корнелий вернулся в Рим скорее с репутацией счастливого человека, чем славного полководца, и здесь сложил с себя диктатуру. Военные трибуны, пользуясь тем, что никто не упоминал о консульских комициях (а я полагаю, от досады за назначение диктатора), издали указ о военно-трибутных комициях. Это обстоятельство поселило в патрициях весьма серьезную заботу, так как они видели, что их делу изменяют свои же. Итак, подобно тому как в прошлом году, подставив в кандидаты самых недостойных из плебеев, они отвратили симпатии от всех плебеев, даже и достойных, так теперь, чтобы не дать пройти ни одному плебею, они завладели всеми местами, приготовив заранее в кандидаты самых выдающихся из патрициев по своему блеску и популярности. Четверо было выбрано, все уже раньше исправлявшие эту должность – Луций Фурий Медуллин, Гай Валерий Потит, Нумерий Фабий Вибулан и Гай Сервилий Агала; из них этому последнему было продлено трибунство и на следующий год как вообще за его добродетельные качества, так и ввиду расположения, недавно приобретенного им редкой скромностью.

58. В этом году [407 г.], так как срок перемирия с вейским народом истек, были начаты через послов и фециалов переговоры касательно требования удовлетворения. Когда фециалы подошли к границе, к ним навстречу вышло посольство из Вей, которое просило не вступать в Вейи, пока оно само не посетит римский сенат. Сенат по ходатайству этого посольства согласился не требовать от вейян удовлетворения, во внимание к внутренним раздорам, от которых они в то время страдали, – так далеки были римляне от мысли воспользоваться благоприятным случаем за счет невзгод другого! А между тем в земле вольсков понесено было поражение, вследствие потери гарнизона в Верругине; этот случай доказал, какое громадное значение может иметь самый ничтожный промежуток времени: хотя к воинам, просившим помощи во время самой осады их вольскими, можно было поспешив подоспеть вовремя, однако войско, посланное на помощь, явилось, собственно, для той цели, чтобы истребить врагов уже тогда, когда они, только что окончив резню, рассеялись за добычей. Замедление произошло столько же по вине сената, сколько и трибунов, которые, полагаясь на известия о необычайной стойкости гарнизона, забыли, что человеческие усилия имеют предел, превзойти который не может никакое мужество. Во всяком случае, храбрые воины не остались без отмщения – ни живые, ни мертвые.

В следующем году [406 г.], когда военными трибунами с консульской властью были Публий и Гней Корнелии Коссы, Нумерий Фабий Амбуст и Луций Валерий Потит, возгорелась война с вейянами, вызванная дерзким ответом их сената, который, на требование послами удовлетворения, повелел объявить, что если послы не оставят немедленно их города и владения, то они дадут то, что дал Ларт Толумний[351 - …что дал Ларт Толумний. – Т. е. смерть; см. гл. 17.]. Вне себя от негодования на такой ответ, сенаторы постановили, чтобы военные трибуны безотлагательно внесли на обсуждение народа вопрос об объявлении вейянам войны. Лишь только это постановление было обнародовано, среди молодежи стал раздаваться ропот, что и с вольсками еще не кончена война; что только что совершенно истреблены два гарнизона[352 - …совершенно истреблены два гарнизона… – В Карвенте и в Верругине.] и сами укрепления удерживаются с большой опасностью; ни одного года не проходит, чтобы не было с ними сражения в открытом поле; а теперь, словно скучая за недостатком работы, затевают новую войну с соседним и могущественным народом, который готов возмутить всю Этрурию. В этом выражалось возбуждение умов, господствовавшее уже само собою, а тут народные трибуны еще более его подогрели, твердя повсюду, что самая страшная война у плебеев – это война их с патрициями; что плебеев нарочито мучат военными трудами и отдают врагам на избиение; что плебеев ссылают подальше от города и держат их там, чтобы они, оставаясь дома, на досуге, не вспоминали о свободе и о колониях, не строили планов о разделе общественных полей или о неограниченных избирательных правах. И, останавливая ветеранов, трибуны пересчитывали годы службы каждого, пересчитывали его раны и шрамы, спрашивая при этом, есть ли еще живое место на теле для принятия новых ран, остается ли еще сколько-нибудь крови для пролития ее за государство. Время от времени произнося такие речи в разговорах и на сходках, они внушили народу нежелание высказаться за войну, и, таким образом, откладывается до другого времени предложение, непринятие которого было очевидно, раз судьба его будет зависеть от решения озлобленных людей.

59. А пока решено было отправить войско под командой военных трибунов в землю вольсков, Гней Корнелий один оставался в Риме. Три трибуна, не встретив нигде лагеря вольсков и убедившись, что они не вступят в сражение, разделили армии на три колонны и разошлись в разные стороны для опустошения их пределов. Валерий направился в Антий, Корнелий – в Эцетру; везде, куда ни вступали, они на большом пространстве опустошали жилища и поля, чтобы держать врозь силы вольсков; Фабий, не производя никаких опустошений, приступил к осаде Анксура, что составляло главную цель похода. Сам город Анксур, ныне Таррацины, спускался по покатости в болота. Фабий сделал вид, что на эту сторону направляется атака. В обход были посланы с Гаем Сервилием Агалой четыре когорты, которые, заняв высившийся над городом холм, потом спустились со значительной высоты там, где не было никакой охраны, и со страшным криком и шумом ворвались за стены. От этого шума враги, защищавшие против Фабия низовую часть города, растерялись и тем дали время придвинуть лестницы; все места города наполнились врагами; долго происходила беспощадная резня горожан без разбора – убегавших и сопротивлявшихся, вооруженных и безоружных. Не видя никакой надежды на спасение от своей покорности, они и побежденные вынуждаемы были продолжать сражение, как вдруг раздалось приказание не трогать никого, кроме вооруженных, и это приказание заставило всю остальную толпу добровольно положить оружие; из нее живыми были взяты в плен до двух с половиной тысяч. К прочей добыче Фабий не допускал воинов до прихода их товарищей, говоря, что во взятии Анксура принимали участи и те войска, которые отвлекли других вольсков от защиты этого пункта; только с приходом их исстари богатейший город был отдан трем армиям на разграбление. Такая доброта со стороны полководцев положила начало примирению плебеев с патрициями. Затем присоединено было еще другое благодеяние, весьма благовременно оказанное народу влиятельнейшими в городе лицами: раньше какого бы то ни было упоминания со стороны плебеев и их трибунов последовало сенатское постановление о выдаче воину жалованья из казны, тогда как до этого времени каждый воин нес военную службу на своем иждивении.

60. Предание гласит, что ничего и никогда плебеями не было принято так радостно: сбежались к курии, хватали выходивших сенаторов за руки, называли их воистину отцами; раздавались заявления, что после этого никто уже не будет щадить за такое доброе отечество ни тела, ни крови, пока будет оставаться хотя капля сил. Уже одна выгода от мысли, что имуществу не грозит разорение за то время, когда человек будет жертвовать своею жизнью и трудиться для государства, была приятна, а тут еще умножало радость и усиливало благодарность плебеев за благодеяние то обстоятельство, что предложение это сделано им другою стороною добровольно, без всякого когда бы то ни было заявления со стороны народных трибунов, без всяких требований в разговорах плебеев. Одни только народные трибуны не принимали участия в общей радости и согласии сословий и говорили, что это событие радостно не для всех патрициев, да и для плебеев окажется не столь желанным, как они то думают. Мера эта только на первый взгляд показалась хорошей; на деле же она окажется не такою; ибо каким иным путем можно достать деньги на жалованье, как не обложением народа податью? Выходит, что патриции щедры к другим на чужой счет. И если бы даже все прочие высказались в пользу этой меры, то выслужившие свои сроки не допустят того, чтобы другие несли военную службу при лучших условиях, чем служили они сами, не допустят того, чтобы одни и те же люди несли издержки на службу других, понесши раньше на свою. Такими речами трибунам удалось смутить часть плебеев. Напоследок, когда уже был назначен налог, трибуны даже официально объявили, что всякому, кто не захочет вносить налога на жалованье воинам, они окажут защиту. Патриции настойчиво защищали так хорошо начатое ими дело: сами первые стали делать взносы, и, так как в ту пору не было еще чеканной монеты, то некоторые свозили к казначейству медь в слитках на повозках, чем взнос свой делали даже эффектным. Когда сенаторы внесли налог с полной добросовестностью, согласно цензу каждого, тогда и влиятельные из плебеев, дружившие с знатными, сговорились между собою и начали тоже делать взносы. Видя, как их хвалят сенаторы, видя, что все граждане призывного возраста смотрят на них как на подлинно добрых граждан, плебеи тотчас же отказали от заступничества трибунов и стали наперебой друг перед другом вносить налог. А когда предложение об объявлении войны вейянам было принято, то новые военные трибуны с консульской властью вывели войско, состоявшее большею частью из добровольцев.

61. А трибунами были Тит Квинкций Капитолин, Квинт Квинкций Цинциннат, Гай Юлий Юл (во второй раз), Авл Манлий, Луций Фурий Медуллин и Марк Эмилий Мамерк [405 г.]. Прежде всего ими были осаждены Вейи. Перед началом этой осады при храме Волтумны состоялось многочисленное собрание представителей Этрурии, на котором, однако, не могли окончательно решить, следует ли защищать Вейи военными силами от имени правительств всего этрусского племени. На следующий год осада Вей шла более вяло, вследствие отозвания части трибунов и армии для войны с вольсками.

В этот год военными трибунами с консульской властью были Гай Валерий Потит (в третий раз), Манлий Сергий Фиденат, Публий Корнелий Малугинский, Гней Корнелий Косс, Квинт Фабий Амбуст и Спурий Навтий Рутил (вторично) [404 г.]. С вольсками встретились между Ферентином и Эцетрой, и там произошло сражение; победа осталась за римлянами. Вслед за этим трибуны приступили к осаде вольского города Артены. Враг попытался сделать оттуда вылазку, но, загнанный обратно в город, дал римлянам случай ворваться, и, кроме крепости, все уже было в их власти; в крепость, укрепленную самой природой, забралось значительное войско; внизу крепости было перебито и взято в плен множество народа. Затем приступили к обложению крепости; но ни приступом нельзя было ее взять, благодаря тому что гарнизона хватало на все протяжение местности, ни на сдачу нельзя было рассчитывать, ввиду того что весь общественный хлеб, еще до взятия города, был свезен в крепость; и уже готовы были снять скучную осаду крепости, если бы раб не предал ее римлянам. Проведенные им по утесистой местности, воины завладели крепостью, и когда начали убивать стражу, тогда и вся прочая толпа, ошеломленная внезапным страхом, сдалась. И крепость, и город были разрушены, после чего легионы удалились из страны вольсков, и все военные силы римские направлены были в Вейи. Изменнику, кроме свободы, дано было в награду имущество двух семейств. Стал он зваться Сервием Римским[353 - Стал он зваться Сервием Римским. – Сервием он был назван, видимо, как бывший раб (servus), а Римским – так как получил свободу от Римского государства.]. Некоторые того мнения, что Артена принадлежала вейянам, а не вольскам. К тому заблуждению дает повод то обстоятельство, что был город того же имени между Церой и Вейями; но этот город разрушили еще римские цари, и принадлежал он все же не вейянам, а церейцам; другой же одноименный город, именно тот, о разрушении которого мы рассказали, находился в земле вольсков.

Книга V

Осада Вей и волнения плебеев из-за службы зимой (1–6). Восстановление согласия между сословиями (7). Раздоры военных триб под Вейями (8). Выбор новых магистратов и осложнение войны (9-10). Суд над Сергием и Вергинием (11–12). Выбор плебеев в военные трибуны; моровая язва; затруднения под Вейями (13). Возвращение к власти патрициев; знамения; победа над тарквинийцами (14–16). Совет Дельфийского оракула; совещания этрусков; битва римлян с фалисками и капенцами (17–18). Падение Вей (19–23). Капенцы изъявили покорность; толки о переселении в Вейи (24). Дар Аполлону Дельфийскому (25). Война с фалисками (26–27). Посольство в Дельфы; поражение фалисков (28). Отнятие у них римской колонии Вителлии; раздоры по вопросу о переселении в Вейи (29–30). Поражение эквов; нападение вольсинийцев и саппинатов; мор (31). Победа над вольсинийцами и усмирение саппинатов; осуждение Камилла (32). Появление галлов в Италии (33–35). Посольство к ним из Рима (36). Движение галлов на Рим (37–38). Занятие и сожжение Рима (39–42). Неудачный штурм Крепости (43). Поражение галлов под Ардеей и избиение тусков в вейской земле (44–45). Возвращение Камилла из изгнания и назначение его диктатором (46). Неудачная попытка взять Капитолий (47). Сдача римлян; освобождение их Камиллом (48–49). Исполнение религиозных обетов (50). Отклонение Камиллом переселения в Вейи (51–54). Восстановление Рима (55).

1. В то время когда мир был приобретен во всех других местах, римляне и вейяне стояли под оружием и были проникнуты таким крайним озлоблением и ненавистью, что наступление конца побежденной стороне было очевидно. На комициях у обоих народов образ действий был совершенно противоположенный. Римляне увеличили число военных трибунов с консульской властью – их было избрано восемь; такого числа раньше никогда не назначалось: Марк Эмилий Мамерк (во второй раз), Луций Валерий Потит (в третий раз), Аппий Клавдий Красс, Марк Квинктилий Вар, Луций Юлий Юл, Марк Постумий, Марк Фурий Камилл и Марк Постумий Альбин [403 г.]. Вейянам, наоборот, надоели ежегодно повторяющиеся избирательные происки, порождавшие иной раз раздоры, и они избрали царя. Это произвело неприятное впечатление на народы Этрурии, проникнутые ненавистью больше к личности самого царя, чем к царской власти. Неприятен был этот человек для этрусского народа уже раньше за свою кичливость богатством, проявившуюся в насильственном расстройстве торжественных игр, прерывать которые считается преступлением против религии. Дело в том, что он, вследствие предпочтения, оказанного двенадцатью народами другому лицу при выборах в жрецы, в пылу раздражения за отказ, среди самого представления, увел внезапно актеров, большею частью его собственных рабов. Поэтому-то этрусское племя, более всех других племен преданное религиозным обрядам, тем более что оно отличалось особенным умением совершать их, решило отказать вейянам в помощи, пока они будут находиться под управлением царя. В Вейях слуху об этом решении не давал распространяться страх перед царем, который всякого гражданина, распространявшего что-либо подобное, считал не пустым болтуном, но зачинщиком мятежа. Хотя, по известиям из Этрурии, там все было спокойно, но, ввиду донесений, что на всех собраниях речь идет о помощи Вейям, римляне стали возводить двойные укрепления: одни по направлению к городу, в ограждение от вылазок осажденных, а другие – фронтом к Этрурии, на случай появления помощи оттуда.

2. Римские полководцы, рассчитывая больше на осаду, чем на штурм, приступили даже к сооружению зимнего лагеря, делу новому для римского воина, и решено было продолжать войну, расположившись на зимних квартирах. Лишь только известие об этом дошло в Риме до слуха народных трибунов, уже давно не находивших никакого повода к волнениям, они тотчас устроили сходку и стали возбуждать умы плебеев, утверждая, что это нововведение есть результат назначения жалованья воинам и от них-де не ускользнуло, что этот подарок врагов будет облит ядом. Продана свобода плебеев; молодежь, удаленная навсегда и сосланная подальше от города и от дел государства, отныне уже не может располагать даже зимою или вообще каким-нибудь временем года и навестить свои семьи, и осведомиться о своих делах дома. Какое же, думают они, основание для непрерывности военной службы? Никакого другого не найдется, кроме желания не дать возможности возбуждать вопросы о выгодах плебеев при содействии многочисленной молодежи, в которой и заключаются все их силы. Независимо от этого их юноши терпят гораздо более чувствительные тягости и неудобства, чем вейяне, так как последние проводят зиму под своими кровлями, защищая город, укрепленный превосходными стенами и такою же природою места, а римский воин среди трудов за лагерными работами, весь в снегу и инее, живет под прикрытием одних шкур, не слагая оружия даже в зимнее время, которое предназначено для отдохновения от всяких войн на суше и на море. Ни цари, ни те надменные консулы, бывшие до учреждения трибунской власти, ни суровая власть диктатора, ни невыносимые децемвиры не налагали такого рабства, чтобы сделать военную службу продолжающеюся целый год, а между тем такое тиранство применяют к римским плебеям военные трибуны. Как же поступали бы в звании консулов или, еще лучше, в звании диктаторов те люди, которые только призрак консульской власти сделали таким свирепым и грозным? Но это происходит вполне по вине плебеев: даже в числе восьми военных трибунов не оказалось места ни для одного плебея. Раньше патриции имели обыкновение занимать три места после упорной борьбы, а теперь они уже в числе восьми идут по пути к захвату власти, и в эту толпу не замешался ни один плебей, который, если бы не достиг ничего другого, то, по крайней мере, напомнил бы своим товарищам о том, что несут военную службу не рабы, а свободные и сограждане их, которых следует хотя бы зимой отводить домой в крытые жилища, давать им возможность в какое-нибудь время года навестить своих родителей, детей и жен и, воспользовавшись выгодами своей свободы, произвести выборы должностных лиц.

Произнося во всеуслышание эти и подобного рода речи, трибуны вызвали вполне равного себе противника в лице Аппия Клавдия, оставленного товарищами в городе для подавления возбуждаемых трибунами бунтов, человека, воспитанного уже с юности в борьбе с плебеями, того самого, который несколько лет тому назад, как было упомянуто[354 - …несколько лет тому назад, как было упомянуто… – В 416 году до н. э. См. IV, 48.], первый подал мысль сломить власть трибунов путем протеста их товарищей.

3. И вот он, обладая в ту пору уже не одним только талантом, но и приобретенной путем практики опытностью, произносит такого рода речь: «Если когда-либо было сомнение, квириты, ради ли вас или ради себя народные трибуны постоянно затевали смуты, то в нынешнем году, я уверен, люди перестали в этом сомневаться. Поэтому, радуясь наступившему наконец концу продолжительного вашего заблуждения, я поздравляю как вас, так за вас и государство, что заблуждение это рассеяно именно в пору вашего благополучия. Может ли кто-нибудь сомневаться, что никакие обиды по отношению к вам, если какие когда-нибудь и случались, никогда в такой мере не задевали и не разжигали народных трибунов, как милость плебеям, оказанная сенаторами назначением жалованья лицам, отбывающим военную службу? Чего они, полагаете, боялись раньше, или что хотят расстроить нынче, как не согласие сословий, которое в их глазах всего более ведет к ослаблению трибунской власти? Таким-то путем, клянусь Геркулесом, словно нечестные лекари-шарлатаны, ищут они себе работы: хотят какой-нибудь постоянной болячки в государстве, за излечением которой вам приходилось бы обращаться к ним. В самом деле, защищаете ли вы плебеев или ведете борьбу против них? Противники ли вы отбывающих военную службу или держите их сторону?

Впрочем, может быть, вы говорите следующее: “Все, что патриции ни делают, нам не нравится, за плебеев ли то или против плебеев”; подобно тому как господа запрещают всякий контакт посторонних лиц со своими рабами и считают одинаково справедливым не допускать по отношению к ним ни злодейний, ни благодеяний, так точно вы ограждаете патрициев от плебеев из боязни, чтобы мы своею предупредительностью и щедростью не привлекли к себе плебеев и чтобы плебеи не оказывали нам послушания и повиновения. А между тем, если бы в вас было какое-либо, не говорю гражданское, но просто человеческое чувство, то как вам следовало бы сочувствовать и по мере своих сил содействовать предупредительности патрициев и повиновению плебеев! Если бы это согласие оставалось вечно, всякий решился бы торжественно поручиться, что вскоре держава наша станет величайшею среди соседей!

4. В какой степени настоящее решение моих товарищей не отводить армии от Вей, не окончив дела, было не только полезно, но даже необходимо, я разъясню потом; теперь же я хочу поговорить о самом положении отбывающих военную службу; и речь моя, будь она сказана не только перед вами, но и в лагере, будь она поставлена на суд самого войска, могла бы, как я убежден, показаться основательною. Если бы в этой речи мне самому могло и не прийти на ум, что сказать, то с меня, во всяком случае, довольно было бы ограничиться только речами противников. Они недавно заявляли, что не следует давать жалованья воинам потому, что оно никогда не давалось. После этого каким же образом они могут теперь негодовать по поводу того, что на тех, кому предоставлена некоторая новая выгода, соответственно ей возлагается и новый труд? Нигде не бывает труда без выгоды, нигде почти не бывает и выгоды без затраты труда. Труд и удовольствие, будучи совершенно непохожими друг на друга по своей природе, связаны, однако, между собою известным естественным соотношением. Тяжело было раньше воину, находясь на своем иждивении, нести труд для государства, и рад он был половину года обрабатывать свое поле, изыскивать средства для содержания себя и семьи в мирное и военное время; рад он теперь, что государственная служба служит ему источником дохода и он получает жалованье с удовольствием; поэтому-то он и должен безропотно сносить несколько более продолжительную отлучку от дома и хозяйства, на котором уже не лежат тяжелые расходы. Разве государство, позвав воина к расчету, не имело бы права ему сказать: “Ты располагаешь годовым жалованьем, поэтому подавай и годовой труд! Или, по-твоему, справедливо получать жалованье полностью за службу лишь полугодичную?” Не хотелось бы мне останавливаться на этой части своей речи, квириты, потому что так должны поступать только те, у кого воины наемные; мы же желаем поступать с вами все равно как с гражданами, но вместе с тем находим справедливым, чтобы и с нами поступали совершенно так, как с отечеством.

Или не следовало вовсе предпринимать войны, или ее надлежит вести согласно с достоинством римского народа и окончить как можно скорее. А окончена она будет в том случае, если мы стесним осажденных, если мы уйдем из-под Вей после осуществления своей надежды, после взятия их. Если, клянусь Геркулесом, нет никакого другого побуждения, то, по крайней мере, одно самолюбие должно было бы обязывать нас к настойчивости. Некогда из-за одной только женщины десять лет осаждала город вся Греция, и притом как далеко от родины, за сколько земель, за сколько морей!

А мы тяготимся выносить осаду всего в течение одного года на расстояние двадцати камней от нашего города, почти в виду его! Это, разумеется, оттого, что повод к войне совсем неважный, что нет никакого достаточного основания для озлобления, пробуждающего нас упорно добиваться цели! Семь раз вейяне возобновляли войну, никогда добросовестно не соблюдали мира, тысячу раз опустошали поля наши, побудили к отпадению от нас фиденян, убили там наших колонистов, были виновниками нечестивого убийства наших послов вопреки праву, хотели поднять против нас всю Этрурию и ныне силятся это сделать, а когда послы наши требовали удовлетворения, то от оскорбления их был только один шаг!

5. И с такими людьми неужели следует вести войну вяло, с отсрочками? Если нас нисколько не волнует чувство справедливого негодования, то неужели, спрашиваю вас, на наши соображения не оказывает влияния даже то обстоятельство, что город оцеплен громадными осадными сооружениями, которые заставляют врагов держаться за стенами? Что полей они не обрабатывали, а обработанные опустошены войною? Кто может сомневаться в том, что с удалением наших войск враги не из одной только жажды мщения, но и вынужденные необходимостью, потеряв свое, добывать себе пропитание на чужой стороне нападут на нашу территорию? Таким образом, решением вашим, трибуны, мы не отсрочиваем войну, а, напротив, переносим ее еще в свои пределы. Ну а каково, собственно, положение самих воинов, у которых добрые народные трибуны раньше хотели отнять жалованье, а теперь вдруг хотят о них позаботиться? Они провели на таком громадном протяжении вал и ров, оба сооружения, стоившие огромного труда; возвели форты, сначала немногие, а потом, с приращением войска, вплотную один возле другого; соорудили укрепления не только фронтом к городу, но и в сторону Этрурии, на случай появления с этой стороны каких-нибудь подкреплений. А стоит ли еще говорить о башнях, о винеях и “черепахах”[355 - …и «черепахах»… – «Черепахи» – навесы, под прочным прикрытием которых осаждающие приближались к вражеским стенам.] и вообще о разных приспособлениях, устраиваемых для осады городов? И вот, когда потрачено столько труда, когда с сооружениями уже наконец совершенно покончили, теперь все эти сооружения, по вашему мнению, следует бросить с тем, чтобы при наступлении лета опять и сызнова потеть за новой работой по устройству их? Насколько же меньше требуется усилий, чтобы удержать за собою уже сделанное, чтобы настойчиво продержаться и таким образом в короткое время освободиться от заботы? А ведь в самом деле работа сокращается, если она совершается за один присест и если мы сами перерывами и остановками не замедляем достижения своей цели. До сих пор я говорил о потере труда и времени. А что мне сказать об опасности, которой мы подвергаемся, откладывая войну? Неужели нам позволят забыть о ней такие частые собрания, происходящие в настоящее время в Этрурии по вопросу о посылке в Вейи подкреплений? При нынешнем положении дела этруски рассержены, находятся в состоянии озлобления, отказываются послать подкрепления; насколько от них зависит, есть возможность взять Вейи. Но кто может поручиться, что настроение этрусков и с отсрочкой войны останется неизменным, когда, с предоставлением передышки осажденным, оттуда направится более значительное посольство, когда то, что теперь производит неудовольствие среди этрусков, избрание царя в Вейях, может быть с течением времени изменено или по воле граждан, которые пожелают таким путем примирить с собою этрусков, или же по собственному желанию царя, который порешит не служить своим царствованием во вред благу сограждан? Всмотритесь, сколько опасных обстоятельств может оказаться последствием принятия такого рода решения: потеря сооружений, на которые потрачено так много труда, опустошение, угрожающее нашей стране, возникновение войны этрусской вместо вейской. Эти ваши советы, трибуны, – клянусь Геркулесом! – совершенно похожи на то, как если бы кто-нибудь больному, соглашающемуся подвергнуться энергичному лечению и таким образом имеющему возможность выздороветь немедленно, позволил бы, из-за минутного позыва к еде или питью, затянуть болезнь на продолжительное время, а то, пожалуй, и сделать ее неизлечимой.

6. Клянусь небом, если бы даже для настоящей войны это и было безразлично, то вообще для военной дисциплины имело бы огромное значение развитие в нашем воине привычки не только пользоваться добытой победой, но и, в случае медленного хода дела, не тяготиться однообразием, а терпеливо ждать хоть и позднего достижения цели, умения сидеть и зимою, если война не окончена в течение лета, а не высматривать, как летние птицы, с самого наступления осени, нет ли где крытых убежищ. Скажите на милость! Страсть к охоте и удовольствие увлекают же людей, невзирая на снега и иней, в горы и леса; почему же нам не применить и к потребностям войны той же выносливости, какую обыкновенно вызывает в нас одна приятная забава? Неужели мы считаем воинов наших до такой степени бессильными телом, до такой степени изнеженными духом, что они и одной зимы не могут провести в лагере, не могут выносить холода, словно в морскую войну, когда необходимо не упускать благоприятной погоды, наблюдая время года? Да воины сами, наверное, покраснели бы от стыда, если бы кто-нибудь упрекнул их в этом, и стали бы утверждать, что в их телах и душах есть приличная мужу выносливость, что они в силах вести войну одинаково и зимой и летом, что они не поручали заступничеству трибунов лени и неги, помня, что и предки их создали эту самую трибунскую власть не под сенью и не под кровлей. Обращать внимание не на Вейи только и не на эту ныне выдерживаемую нами войну, но искать славы для других войн, искать славы на будущее время в глазах всех остальных народов – вот что достойно доблести ваших воинов, вот что достойно римского имени! Или, быть может, вы думаете, что неважные будут последствия оттого, станут ли соседи считать римский народ непременно таким, что его нечего бояться какому-нибудь городу, оказавшемуся способным выдержать лишь первый натиск, продолжающийся к тому же самый ничтожный промежуток времени, или наше имя будет наводить ужас тем, что ни тягость продолжительной осады, ни зимняя стужа не могут заставить римское войско удалиться от города, раз уже осажденного, и войско это знает только один конец войны – победу и так же хорошо умеет пользоваться на войне настойчивостью, как и натиском? Хотя настойчивость необходима при отбывании всякого рода военной службы, но все же она особенно необходима при осаде городов, большая часть которых, будучи неприступны по своим укреплениям и природным свойствам местности, окончательно завоевываются именно только временем при помощи голода и жажды, как будут завоеваны и Вейи, если только народные трибуны не придут на помощь врагам и если вейяне, безуспешно ищущие защиты в Этрурии, не найдут ее в Риме. В самом деле, разве может быть для вейян что-нибудь столь желательным, как то, чтобы сначала в римском городе, а потом, словно от заразы, и в лагере распространились мятежи? А у врагов, клянусь Геркулесом, такое великое самообладание, что ни тягость осады, ни даже тягость царской власти не вызвали у них никакого переворота, а отказ со стороны этрусков в помощи не смутил их умов. Объясняется это тем, что у них немедленно умрет всякий, кто вздумает затеять бунт, и никому не будет дозволено говорить то, что у вас говорится безнаказанно. Покидающий знамена или уходящий с караула несет заслуженное наказание, умирая под ударами палок; а между тем советники, предлагающие покинуть знамена и бросить лагерь не тому или другому воину, а целым армиям, выслушиваются открыто, на сходке народа. Вот до какой степени вы привыкли сочувственно выслушивать все, что ни говорит народный трибун, хотя бы то клонилось к измене отечеству и к разрушению государства, и, увлекаясь этою властью, позволяете укрываться под защитой ее каким угодно преступлениям. Остается им еще только эти самые речи, которые они во всеуслышание говорят тут, произнести в лагере, перед воинами, и таким образом деморализовать армию, возбудить в ней неповиновение к вождям, так как свобода в Риме именно и заключается в неуважении к сенату, властям, законам, обычаям предков, установлениям отцов, военной дисциплине».

7. Уже и на сходках Аппий успел пошатнуть влияние народных трибунов, как вдруг, чего всего менее можно было ожидать, понесенное под Вейями поражение не только дало Аппию окончательный перевес, но и установило согласие между сословиями и усугубило у них рвение к еще более настойчивой осаде Вей. Дело в том, что, когда насыпь была доведена до самого города и оставалось только уже поднести к стенам винеи, вдруг огромная толпа людей, вооруженных большею частью факелами, пользуясь тем, что осадные сооружения не с таким усердием охранялись ночью, с каким воздвигались днем, через открытые ворота бросилась с огнем и в один момент были поглощены пламенем насыпь и винеи, плод такого продолжительная труда. Много тут было истреблено огнем и мечом людей, безуспешно пытавшихся подать помощь. Это событие, лишь только о нем дано было знать в Рим, произвело на всех удручающее впечатление, а сенату внушило беспокойство и страх, что теперь уже невозможно будет сдержать возмущения ни в городе, ни в лагере, и что народные трибуны будут глумиться над государством, словно ими побежденным, – как вдруг граждане, принадлежавшие по цензу к всадническому сословию, но не имевшие от государства коня, по предварительному между собою согласованию являются в сенат и, получив разрешение говорить, заявляют о своей готовности отбывать службу на собственных лошадях. Когда сенат в самых лестных выражениях поблагодарил их и слух об этом обошел форум и город, тогда вдруг плебеи стали сбегаться к курии. Они заговорили, что теперь долг пехотинцев предложить государству свои услуги вне обычного порядка, все равно, хотят ли их вести под Вейи или в другое какое-нибудь место. Если их поведут под Вейи, то они обещают вернуться оттуда только после взятия неприятельского города. Тут уже трудно было сенату сдерживать свою безмерную радость. Пехотинцев не было приказано благодарить, как всадников, через магистратов, и их не пригласили в курию выслушать ответ, а равно и сенаторы не оставались уже за порогом курий, но каждый из них, по мере сил своих, стоя на возвышенном месте, перед толпой, стоявшей на Комиции, выражал словами и жестами всеобщую радость, называл римский город блаженным, непобедимым и вечным, благодаря такому согласию превозносил всадников, превозносил плебеев, восхвалял сам сегодняшний день, сознавался, что предупредительность и доброжелательство сената вознаграждены с избытком. Трудно было сказать, кто больше проливал слез радости, патриции или плебеи, пока наконец сенаторы не были снова приглашены в курию, где и было составлено сенатское постановление, предписывавшее военным трибунам созвать народ на собрание, выразить благодарность всадникам и пехотинцам и объявить, что сенат будет помнить об их преданности и любви к отечеству, но что все же решено отпускать жалованье всем, хоть и добровольно заявившим о желании своем нести военную службу вне очереди. И всаднику был назначен определенный размер жалованья. С этого именно времени всадники начали отбывать службу на собственных конях. Отправленная под Вейи армия добровольцев не только возобновила уничтоженные сооружения, но построила еще и новые. Съестные припасы подвозились из Рима с большею заботливостью, чем прежде, чтобы войско, оказавшее такие услуги государству, ни в чем не испытывало нужды.