История Рима от основания Города

8. В следующем году [402 г.] военными трибунами с консульской властью были Гай Сервилий Агала (в третий раз), Квинт Сервилий, Луций Вергиний, Квинт Сульпиций и выбранные во второй раз Авл Манлий и Марк Сергий. При этих трибунах был уничтожен гарнизон в Анксуре после внезапного, изменнически произведенного нападения на стражу, стоявшую у ворот. Это нападение произошло в то время, когда все заботы были сосредоточены на войне с вейянами, и Анксур вследствие этого оставлен был без внимания: воины находились в отпуске, а вольские купцы имели беспрепятственный доступ в город. Воинов здесь погибло немного вследствие того обстоятельства, что все, за исключением больных, на манер маркитантов, разошлись промышлять по деревням и соседним городам. Не лучше дело шло и в Вейях, главном пункте, служившем предметом всеобщих забот в государстве; ибо в то время, как римские вожди питали больше злобы друг к другу, чем мужества против врага, опасности войны усилились вследствие неожиданного прибытия капенцев и фалисков. Эти два этрусских народа, ближайшие к театру войны и поэтому уверенные, что с покорением Вей раньше всех других подвергнутся тоже вооруженному нападению римлян; фалиски же, кроме того, имея еще и собственные причины опасаться, так как уже раньше впутались в войну фиденскую, заключили между собою клятвенный союз при посредстве взаимно отправленных посольств и неожиданно явились со своими войсками под Вейи. Они напали на лагерь как раз с той стороны, где командовал военный трибун Марк Сергий, и навели на римлян панический страх, так как те были уверены, что вся Этрурия поднялась с мест и явилась в огромной массе. То же самое мнение на вейян в городе подействовало ободрительно. Итак, римский лагерь подвергся двустороннему нападению; поспешно перебегая и перенося знамена с одного места на другое, римляне не имели достаточно сил в одно и то же время и удерживать вейян за их стенами, и отразить нападение на свои окопы и защищаться от врагов извне. Оставалась одна надежда, не придет ли подкрепление из главного лагеря, с помощью которого легионы могли бы сражаться с двух противоположных фронтов – одни против капенцев и фалисков, а другие против вылазки осаждаемых; но лагерем командовал Вергиний, питавший личную неприязнь к Сергию и, в свою очередь, ненавидимый им. Этот Вергиний, несмотря на получаемые известия о штурме большей части фортов, о занятии неприятелем укреплений, о нападении его с двух сторон, держал воинов вооруженными, твердя, что если будет надобность в подкреплении, то товарищ пошлет к нему. Заносчивости Вергиния равнялось упрямство Сергия, который, чтобы только не сказали, что он обратился за помощью к личному своему врагу, предпочитал скорее понести поражение от неприятеля, чем одержать победу с помощью согражданина. Долго длилась резня наших воинов среди двух атак; наконец, бросив укрепления, некоторые из них устремились в главный лагерь, но большая часть вместе с самим Сергием направилась в Рим. Так как здесь он всю вину взваливал на товарища, то решено было отозвать Вергиния из лагеря, а командование на время поручить легатам. Затем дело разбиралось в сенате, и тут товарищи стали между собою спорить и браниться. Немногие только думали о государстве, а прочие стояли то за одного, то за другого, смотря по личному пристрастию или расположению.

9. Старшие из сенаторов, не разбирая, по вине ли полководцев или вследствие неудачи понесено такое постыдное поражение, высказались за то, что нет надобности дожидаться законного срока комиций, а следует немедленно назначить новых военных трибунов с тем, чтобы они вступили в должность с октябрьских же календ. С этим мнением согласился весь сенат, не возражали против него и прочие трибуны. Лишь Сергий и Вергиний, бывшие именно виновниками того, что сенат раскаивался в выборе магистратов текущего года, сначала просили избавить их от позора, а потом начали протестовать против сенатского постановления, настаивая на том, что они не выйдут в отставку раньше декабрьских ид, дня, установленного для вступления магистратов в должность. Среди этих препирательств народные трибуны, вынужденные во время согласия между гражданами и благополучия в государстве молчать, хотя и против воли, теперь вдруг дерзко стали грозить военным трибунам тем, что прикажут отвести их в тюрьму, если они не подчинятся воле сената. Тогда военный трибун Гай Сервилий Агала сказал: «Что касается вас, народные трибуны, и ваших угроз, то, хотя мне и хотелось бы испытать, как мало вы имеете права и мужества привести их в исполнение, но этому препятствует воля сената, идти против которой я считаю преступлением. Поэтому перестаньте искать в наших спорах повода к нанесению оскорбления, а товарищи или исполнят решение сената, или, в случае их дальнейшего упорства, я немедленно назначу диктатора, который принудит их сложить должность». Речь Агалы встречена была всеобщим одобрением, а сенаторы рады были, что, не прибегая к застращиванию трибунской властью, нашли другую, еще более значительную силу для обуздания магистратов, которые, будучи вынуждены уступить общему требованию, допустили созвание комиций для избрания военных трибунов с условием, чтобы они вступили в должность в октябрьские календы и затем раньше срока вышли в отставку.

10. В год [401 г.], когда военными трибунами с консульской властью были Луций Валерий Потит (в четвертый раз), Марк Фурий Камилл (во второй раз), Марк Эмилий Мамерк (в третий раз), Гней Корнелий Косс (во второй раз), Цезон Фабий Амбуст и Луций Юлий Юл, произошло много событий во внутренней и внешней жизни государства. Так, в то время, когда приходилось вести одновременно войну на несколько фронтов – под Вейями, под Капеной, Фалериями, наконец, войну с вольсками с целью возвратить Анксур, – в Риме набор войска, а вместе с ним и взимание налога встречали затруднения; кроме того, возник спор насчет пополнения коллегии народных трибунов и немало волнений возбудил суд над двумя лицами, бывшими недавно военными трибунами с консульской властью.

Первым делом военных трибунов было произвести набор войска, и тут взяты были на службу не только молодые люди, но заставили записаться и стариков, возложив на них охрану города. А по мере увеличения числа воинов возрастала и потребность в деньгах на уплату жалованья. Между тем взимание налога на этот предмет встречало неудовольствие со стороны плательщиков в городе, потому что охрана города была также связана с необходимостью трудиться над военными сооружениями и служить государству. Это уже само по себе серьезное положение вещей народные трибуны старались сделать еще более обидным, доказывая в своих мятежных речах, что жалованье воинам и установлено для того, чтобы часть плебеев заморить военной службой, а часть – налогом. Одну войну тянут уже третий год и нарочно ведут ее плохо – для того только, чтоб вести подольше. Потом в один набор набрали войска на четыре войны и потянули даже детей и стариков[356 - …и потянули даже детей и стариков. – Римские граждане обязаны были нести военную службу в возрасте от шестнадцати до пятидесяти лет.]. Не разбирают уже, лето или зима, чтобы не дать несчастным плебеям ни одной минуты покоя; теперь, обложенные еще податью, они доведены до крайне бедственного положения, так как, вернувшись изнуренными от труда, от ран, наконец, уже в преклонном возрасте и найдя дома все в запустении, вследствие продолжительного отсутствия хозяина, они должны еще из своего расстроенного имущества вносить налог и сторицей возвращать государству воинское жалованье, словно взятое ими на проценты.

Среди хлопот по набору воинов и взиманию налога, среди забот о более важных делах, которыми заняты были умы граждан, не было возможности выбрать на комициях полное число народных трибунов. Поэтому началась горячая агитация, чтобы коллегия выбрала на вакантные места патрициев. Когда добиться этого оказалось невозможным, тогда, по крайней мере, задались целью пошатнуть закон и достигли того, что коллегией народных трибунов были выбраны, несомненно благодаря проискам патрициев, Гай Лацерий и Марк Акуций.

11. Случилось как раз так, что в тот год народным трибуном был Гней Требоний, который считал долгом своего родового имени выступить защитником Требониева закона. Он кричал, доказывая, что то, чего некогда добивались патриции[357 - …чего некогда добивались патриции… – См. III, 65.], вынужденные, однако, отказаться от первой своей попытки, в конце концов завоевали военные трибуны; что Требониев закон упразднен и число народных трибунов заполнено не голосованием народа, а властью патрициев; дело клонится уже к тому, что народными трибунами приходится иметь или патрициев, или прислужников их; силою отнимают ненарушимые законы, с корнем вырывают трибунскую власть; и это произошло вследствие хитрых происков патрициев и преступной измены товарищей трибунов.

Когда озлобление в народе росло не только против патрициев, но и против народных трибунов, как избранных, так и избиравших, тогда трое из коллегии – Публий Кураций, Марк Метилий и Марк Минуций, – из боязни за себя, нападают на Сергия и Вергиния, военных трибунов прошлого года, и, привлекши их к суду, переносят гнев и злобу плебеев с себя на них. Всем, на ком лежал тяжелым бременем набор, налог, продолжительная военная служба, и притом на отдаленном театре войны, всем, кто испытывал скорбь от понесенного под Вейями поражения, всем у кого семейства в трауре по случаю потери детей и братьев, родственников и близких, – всем таким гражданам они объявляли о предоставлении права и возможности судебным порядком искать с этих двух виновных удовлетворения за несчастья, постигшие государство и частных лиц. Ибо, по их словам, причиной всех бед являются Сергий и Вергиний; и не столько улик представляют против них обвинители, сколько уличают сами себя обвиняемые, так как, будучи оба виноваты, они сваливают вину один на другого: Вергиний – укоряя Сергия в бегстве, а Сергий Вергиния – в предательстве. Безумие их совершенно невероятно, так что гораздо ближе к истине предположение, что это дело рук патрициев, заранее и сообща условившихся совершить вероломный поступок. Они и в первый раз дали вейянам возможность зажечь осадные сооружения с целью затянуть войну, и ныне предали армию и передали фалискам римский лагерь. Все это делается для того, чтобы юношество состарилось под Вейями, а трибуны не могли входить к народу с предложениями о разделе полей и о других предметах, служащих к выгодам плебеев, не могли, пользуясь многолюдностью городского населения, проводить своих проектов и противодействовать тайным умыслам патрициев. Уже раньше-де произнесен над виновными суд – и сенатом, и римским народом, и собственными их товарищами: сенат своим постановлением устранил их от управления государством, товарищи, в ответ на отказ сложить с себя должность, принудили их сделать это, пригрозив назначить диктатора, а народ римский выбрал трибунов и повелел им вступить в должность не в декабрьские иды, день, для того установленный в году, но немедленно, в октябрьские же календы, так как было признано, что дальнейшее существование государства немыслимо, если эти два человека будут оставаться в должности. Несмотря на бесповоротное предварительное осуждение в стольких судах, они все же идут на суд народа, думая, что находятся вне опасности и достаточно уже наказаны, если двумя месяцами раньше сделались частными гражданами; а между тем не понимают, что в то время у них была только отнята возможность продолжать вредить, а наказания еще не было наложено, ибо отрешены были от власти и их товарищи, которые во всяком случае не совершили никакого проступка. Пусть же квириты проникнутся тем самым настроением, которое они имели после понесенного недавно поражения, когда видели, как войско, с трудом переводя дух от бегства, израненное, в страхе кидалось в ворота, обвиняя не судьбу или кого-либо из богов, а этих самых вождей. Наверное, нет и теперь на собрании ни одного человека, который бы в тот день не посылал всевозможных проклятий на голову, дом и имущество Луция Вергиния и Марка Сергия. Было бы совершенным безрассудством не пользоваться, когда можно и должно, своею властью против тех, на которых каждый призывал гнев богов. Боги сами никогда не налагают рук на виновных; достаточно, если они предоставляют обиженным в виде оружия благоприятный случай для отмщения.

12. Под влиянием таких речей плебеи присудили каждого обвиняемого к уплате штрафа в десять тысяч тяжелых медных ассов, несмотря на то что Сергий винил бога войны, одинаково располагающего судьбой обеих воюющих сторон, а Вергиний умолял не делать его более несчастным среди своих сограждан, чем он был среди врагов. Таким образом, народ, обратив гнев свой на них, забыл о произведенном дополнительном избрании трибунов и о вероломном умысле патрициев против Требониева закона. Победители-трибуны, желая тотчас же вознаградить плебеев за этот суд, обнародывают аграрный законопроект и не позволяют производить сбор налога, несмотря на необходимость платить жалование стольким войскам, и притом в то время, когда военные дела шли хоть и успешно, но все же так, что ни на одном театре войны не предвиделось близкого ее окончания. Так, в Вейях лагерь, раньше потерянный, хотя и был отобран, но его необходимо было укрепить фортами и снабдить гарнизоном; здесь командовали военные трибуны Марк Эмилий и Цезон Фабий. Затем Марк Фурий, действовавший в земле фалисков, и Гней Корнелий, действовавший в земле капенцев, совсем не встретили врагов вне укрепленных стен и поэтому ограничились тем, что угнали добычу и опустошили владения, уничтожив огнем хлеб и усадьбы; городов не штурмовали и не осаждали. Зато в стране вольсков, после опустошения полей, было приступлено к правильной осаде Анкурса; штурмом взять этот город, расположенный на высоком месте, оказалось невозможным, и после напрасно потраченных усилий он был окружен валом и рвом. Ведение военных действий в земле вольсков досталось на долю Валерия Потита.

Таково было положение военных дел, когда в городе разразились смуты, потребовавшие еще более значительных усилий для борьбы с ними, чем сами войны. И недалеко было от того, что и лагерь возмутится, заразившись городскими смутами, потому что трибуны не давали возможности собрать налог и послать жалованье полководцам, а между тем воины требовали выдачи денег за время службы. Пользуясь настоящим раздражением плебеев против патрициев, народные трибуны стали говорить, что теперь-то настал давно ожидаемый случай утвердить свободу и передать высший сан в государстве мужественным и энергичным плебеям, отняв его у людей, подобных Сергию и Вергинию; однако дело ограничилось тем, что плебеи, лишь бы только воспользоваться данным правом, избрали из своей среды в военные трибуны с консульской властью одного Публия Лициния Кальва; прочие избранные – Публий Манлий, Луций Титиний, Публий Мелий, Луций Фурий Медуллин и Луций Публилий Вольск – были все патриции. Не только избранный Кальв, но и все плебеи удивлялись, что достигли такого значительного результата: Кальв раньше не отправлял никаких высших должностей, лишь был много лет сенатором и к тому же старый. Нам в точности не известно, почему ему первому и преимущественно перед другими предоставлено было насладиться незнакомым дотоле высшим почетом: одни думают, что он выдвинулся на такой высокий пост благодаря популярности своего брата Гнея Корнелия, который, будучи военным трибуном истекшего года, выдал всадникам тройное жалованье; другие же полагают, что он сам, произнеся очень кстати речь на тему о согласии сословий, угодил и патрициям, и плебеям[358 - …одни думают, что он выдвинулся на такой высокий пост благодаря популярности своего брата Гнея Корнелия… другие же полагают, что он сам, произнеся очень кстати речь на тему о согласии сословий, угодил и патрициям, и плебеям. – Вероятно, один из предков Лициния зачислен был в сенат Брутом (см. II, 1); братом патриция Корнелия он мог быть или потому, что родился от матери-патрицианки, бывшей замужем сперва за плебеем Лицинием, потом за патрицием Корнелием, или же потому, что его мать-плебейка, бывшая сперва в замужестве за плебеем, вышла после принятия закона Канулея (IV, 6) за патриция.]. Гордясь одержанной в комициях победой, народные трибуны перестали говорить о налоге, вопрос о котором больше всего ставил государство в затруднение. Теперь налог был внесен с покорностью, и деньги отправлены войску [400 г.].

13. Анксур в земле вольсков в скором времени был взят обратно благодаря праздничному дню, по случаю которого сторожевые посты в городе были оставлены без стражи. В этом году зима была необыкновенно холодная и до такой степени снежная, что по дорогам прекратилось сообщение и суда перестали плавать по Тибру. Впрочем, цены на хлеб нисколько не изменились благодаря заранее сделанным запасам. Так как Публий Лициний, получив должность без всякого потрясения государства и вызвав скорее радость у плебеев, чем негодование у патрициев, продолжал и отправлять ее при таком же настроении, то явилось желание выбрать плебеев и на следующих военно-трибутных комициях. Из патрицианских кандидатов удалось занять место одному Марку Ветурию; за остальных военных трибунов с консульской властью, плебеев Марка Помпония, Гнея Дуиллия, Волерона Публилия, Гнея Генуция и Луция Атилия высказались почти все центурии [399 г.].

Суровая зима, вследствие ли непостоянной погоды, происходившей от резких перемен в воздухе, или по другим каким-нибудь причинам, сменилась летом, принесшим с собою тяжкую и губительную для всего живущего болезнь. Так как не могли ни найти причины такого лета, ни предвидеть последствий его, а между тем средств для борьбы с несчастьем не было, то, согласно сенатскому постановлению, обратились к Сивиллиным книгам. Дуумвиры, заведовавшие устройством жертвоприношений посредством лектистерний[359 - …заведовавшие устройством жертвоприношений посредством лектистерний… – Лектистернии (от лат. lectus sternere, что значит «стлать постели») – особого рода умилостивительные жертвоприношения богам, когда на подушках ставили статуи богов, а перед ними – столы с кушаньями.], в ту пору впервые устроенного в римском городе, умилостивляли в течение восьми дней на трех разостланных ложах со всевозможною по тому времени пышностью особо Аполлона и Латону, Геркулеса и Диану, Меркурия и Нептуна. В частных домах также совершалось это религиозное торжество. Во всем городе в домах, как говорят, двери оставались раскрытыми; все было выставлено на открытом месте для общего пользования; приезжих, знакомых и незнакомых приглашали в гости; и с личными врагами обращались радушно и предупредительно. Не слышно было брани и споров; с узников также сняты были оковы на время торжественных дней, после чего, впрочем, побоялись снова заковать тех, которым сами боги оказали помощь.

Между тем под Вейями одна опасность сменялась другой, так как вместо одной войны пришлось вести три, потому что подобно тому, как раньше, когда вследствие внезапного прихода на помощь капенцев и фалисков обложены были укрепления, так и теперь римляне сражались на двух фронтах, с тремя армиями. Но тут больше всего помогло воспоминание о приговоре, произнесенном над Сергием и Вергинием; поэтому из главного лагеря, откуда в тот раз медлили помощью, теперь очень скоро подошли отряды и, сделав обход, напали с тыла на капенцев, внимание которых направлено было на римский вал; завязавшийся на этом пункте бой навел ужас и на фалисков, которые в замешательстве отступили перед сделанной как раз в пору вылазкой наших из лагеря. Отбив врагов, победители пустились преследовать их и произвели страшную резню. А немного спустя, когда уже враги рассеялись, им навстречу, как нарочно, попались фуражиры, грабившие капенские поля, и в конец истребили остатки, уцелевшие после сражения. Что же касается вейян, то во время обратного их бегства в город множество их было изрублено перед воротами, потому что жители города, опасаясь, чтобы одновременно с ними не ворвались и римляне, заперли ворота и таким образом отрезали арьергард своего войска.

14. Вот события этого года. И наступали уже военно-трибутные комиции, чуть не больше заботившие патрициев, чем сама война, так как они видели, что не только разделили верховную власть с плебеями, но почти и вовсе потеряли ее. Итак, согласившись между собою выставить в кандидаты самых именитых людей, которых, по их мнению, совестно будет обойти, они и сами, точно все выступали кандидатами, принимая всяческие меры, призывали на помощь не только людей, но и богов, потому что считали преступлением против религии результаты выборов двух последних лет. Они указывали при этом на то, что в первый год свирепствовала нестерпимая зима, служившая одним из посылаемых богами знамений; в следующий, ближайший, год явились уже не знамения, а следствия их – чума, ниспосланная на деревни и город, указывавшая на несомненный гнев богов, которых, ради отвращения этого мора, необходимо было умилостивлять, согласно указаниям, найденным в книгах судеб. Богам показалось недостойным, что на комициях, освящаемых ауспициями, высшие почести предоставляются всем и уничтожается различие между родами. Не говоря уже о значительности кандидатов, на людей повлияла еще и боязнь нарушить требования религии, и они выбрали в трибуны с консульской властью одних патрициев, большею частью людей самых заслуженных: Луция Валерия Потита (в пятый раз), Марка Валерия Максима, Марка Фурия Камилла (во второй раз), Луция Фурия Медуллина (в третий раз), Квинта Сервилия Фидената (во второй раз) и Квинта Сульпиция Камерина (во второй раз) [398 г.]. В их трибунство под Вейями ничего, в сущности, достопамятного не произошло; все действия ограничивались опустошительными грабежами. Оба главнокомандующих, Потит и Камилл, угнали в добычу множество скота и людей, первый от Фалерий, а второй от Капены, не оставив неповрежденным ничего, чему можно было нанести вред огнем или мечом.

15. Между тем приходили известия о многочисленных знамениях, большей части которых, с одной стороны, мало верили, потому что слухи о них шли от отдельных лиц, а с другой – ими и пренебрегали, потому что вследствие враждебных отношений с этрусками не было гаруспиков, которые занимались предотвращением дурных предзнаменований; но одним предзнаменованием все были особенно озабочены, а именно: вода в озере Альбанской рощи, несмотря на отсутствие всякой атмосферной влаги или какой-нибудь иной причины, которая исключала бы это явление из числа чудес, поднялась на необычайную высоту. Посланы были к Дельфийскому оракулу послы с поручением спросить, что именно боги предвещают этим знамением. Но судьба послала истолкователя поближе, одного вейянина-старика. Он, среди насмешек, которыми обменивались римские и этрусские воины, стоявшие на караульных постах, пророческим тоном объявил, что римлянин овладеет Вейями только тогда, когда вода из Альбанского озера будет спущена. В первое время на эту фразу, как будто брошенную случайно, не обращено было никакого внимания, но потом она сделалась предметом оживленных толков, пока наконец один воин из римского караула не получил от ближе всех стоявшего к нему гражданина осажденного города точных сведений о человеке, произнесшем таинственные слова насчет Альбанского озера. Пользуясь в этом случае установившимися, вследствие продолжительности войны, близкими отношениями между воюющими сторонами и услышав, что этот старик – гаруспик, воин, будучи сам человеком внимательным к тому, что касается религии, под предлогом желания посоветоваться в досужее для гаруспика время насчет отвращения дурного предзнаменования, лично до него, воина, касающегося, выманил прорицателя на беседу. И когда они, оба безоружные, вне всякого опасения за себя, отошли несколько подальше, римский юноша сильными руками схватил в виду всех слабого старика и понес к своим, не обращая никакого внимания на кричавших этрусков. Когда гаруспик, сначала приведенный к главнокомандующему, потом отправлен был в Рим к сенату, то там на вопросы о значении его слов насчет Альбанского озера ответил, что боги действительно разгневались на вейский народ в тот день, когда внушили ему мысль выдать тайну роковой гибели отечества. Поэтому он не может вернуть назад того, что вещал в тот раз вдохновенный внушением свыше, да и, помимо этого, быть может, умолчание о том, что бессмертные боги хотят открыть всем, навлекает на человека такой же грех, как и открытие сокровенных тайн. Так уж заповедано книгами судеб, так уж заповедано наукой этрусской, что, когда вода альбанская поднимется выше уровня, тогда римляне получат победу над вейянами, если спустят эту воду с соблюдением надлежащих обрядов; раньше этого боги не оставят без защиты стен вейских. Вслед за тем он стал объяснять, какими торжественно-религиозными обрядами должен сопровождаться отвод воды. Однако сенаторы, по своим соображениям не находя уверений этого гаруспика серьезными и вполне надежными в таком важном деле, сочли необходимым обождать возвращения послов с ответом от пифийского оракула.

16. Еще до возвращения из Дельф послов и до отыскания такого рода очистительных жертв, которые предотвратили бы альбанские предзнаменования, вступают в должность новые трибуны с консульской властью: Луций Юлий Юл, Луций Фурий Медуллин (в четвертый раз), Луций Сергий Фиденат, Авл Постумий Регилльский, Публий Корнелий Малугинский и Авл Манлий [397 г.]. В этом году появились новые враги – тарквинийцы. Видя, что римляне одновременно заняты несколькими войнами – с вольсками под Анксуром, где осаждался гарнизон, при Лабиках с эквами, нападавшими здесь на римскую колонию, а также войною с вейянами, фалисками и капенцами; видя, кроме того, что и в самом городе дела идут не совсем спокойно, вследствие несогласий между патрициями и плебеями, и соображая, что настоящее положение дел представляет удобный момент для враждебных действий, тарквинийцы посылают на римские поля легкие отряды для грабежа. Они думали, что римляне или оставят эти враждебные действия без возмездия, не желая обременять себя новой войной, или же если и будут преследовать, то с незначительным и потому недостаточно сильным войском. Набег тарквинийцев вызвал в римлянах больше негодования, чем тревоги; поэтому за дело принялись без особенных приготовлений, но и не стали его откладывать надолго. Авл Постумий и Луций Юлий, не имея возможности произвести правильный набор войска вследствие противодействий со стороны народных трибунов, а собрав только просьбами отряд почти из одних добровольцев, отправились окольными путями через землю церийцев и, напав на тарквинийцев, когда они, нагруженные добычей, возвращались с набегов, совершенно их уничтожили. Множество людей они перебили, у всех отняли имущество и, вернув добычу, награбленную на их полях, возвратились в Рим. Владельцам дан был двухдневный срок для распознания своих вещей; на третий день неопознанное, принадлежавшее большею частью самим врагам, было продано с аукциона, и выручка от продажи распределена между воинами.

Исхода прочих войн, а в особенности войны с вейянами, нельзя было предвидеть; и римляне, отчаявшись в средствах человеческих, возлагали уже надежды только на судьбу и на богов, как в это самое время прибыли из Дельф послы с ответом оракула, совершенно согласовавшимся с ответом пленного прорицателя: «Римлянин! Не допускай, чтобы альбанская вода оставалась в озере, не допускай, чтобы она истекла своим собственным течением в море. Спустив, разлей ее по полям и, разделив, отведи по каналам; тогда смело наступай на вражеские стены, помня, что тебе заповедана победа над городом, который ты осаждаешь в течение стольких лет, именно этим, ныне открываемым, велением рока. По окончании войны ты в качестве победителя должен принести в мой храм богатый дар и, восстановив священнодействия своего отечества, оставленные в пренебрежении, совершить их, как подобает».

17. Тогда-то пленный гадатель сразу получил чрезвычайное значение в глазах римлян и военные трибуны Корнелий и Постумий стали обращаться к нему за содействием к предотвращению альбанского знамения и надлежащему умилостивлению богов. И наконец обнаружилось, где, по указаниям богов, допущена небрежность в церемониях или где временно нарушена торжественность; как оказалось, небрежность выразилась только в том, что магистраты, будучи ненадлежаще выбраны, отпраздновали Латинские праздники и совершили жертвоприношение на Альбанской горе без соблюдения должных обрядов[360 - …отпраздновали Латинские праздники и совершили жертвоприношение на Альбанской горе без соблюдения должных обрядов… – Должностные лица, при избрании которых были допущены какие-либо погрешности в обрядах или не были приняты во внимание дурные знамения, считались «избранными огрешно», а все совершенные ими священнодействия – не имеющими силы. Латинские торжества (feriae Latinae) проводились на Альбанской горе и были связаны с культом Юпитера Латиариса, покровителя Латинского союза. В них участвовали все города, входившие в союз. День Латинских торжеств объявлялся римскими консулами сразу же по вступлении в консульство.]; что есть один путь к очищению от этого, а именно: чтобы военные трибуны сложили с себя должность, ауспиции были повторены сызнова и учреждено междуцарствие. Так и было сделано согласно постановлению сената. Междуцарями были подряд трое: Луций Валерий, Квинт Сервилий Фиденат и Марк Фурий Камилл. В течение всего этого времени волнения не прекращались ни на минуту, так как народные трибуны постоянно мешали ходу комиций, пока не вошли в предварительное соглашение, чтобы большая часть военных трибунов выбрана была из плебеев.

В то время, как в Риме были заняты всем этим, в Этрурии состоялось собрание ее представителей у храма Волтумны; здесь капенцам и фалискам, требовавшим, чтобы все народы общими силами и по общему плану освободили Вейи от осады, сказано было в ответ, что раньше этруски отказали вейянам потому, что не подобает просить помощи у тех, у кого раньше не просили совета в таком важном деле; а теперь уже вместо них, этрусков, дает отрицательный ответ само положение их государства: ближе всего к этой части Этрурии[361 - …к этой части Этрурии… – Т. е. к Северной Этрурии.] живет неведомый народ, новые соседи-поселенцы, галлы, с которыми хотя нет настоящей войны, но нет и вполне надежного мира. Впрочем, ради кровного родства единоплеменников и ради грозящей опасности сделается уступка в том смысле, что они, этруски, не будут удерживать свою молодежь, если она добровольно пожелает идти на войну вейян с римлянами.

В Риме ходил слух, что таких добровольцев-неприятелей явилось множество, и поэтому, как обыкновенно случается, ввиду общей опасности начали утихать внутренние несогласия.

18. Патриции не выразили неудовольствия, что в военные трибуны был выбран прерогативой[362 - …был выбран прерогативой… – Прерогативой (praerogativa) называлась та центурия первого разряда, которой выпадал жребий первой подавать в избирательных комициях свой голос, имевший часто решающее значение, так как прочие центурии охотно присоединялись к ней.] не искавшей этой должности Публий Лициний Кальв, человек хотя уже в ту пору и старый, но известный своим тактом по первому трибунству. Вторичное избрание всех членов коллегии того же года – Луция Титиния, Публия Мения, Квинта Манлия, Гнея Генуция и Луция Атилия [396 г.] – было вне всякого сомнения. Еще не было объявлено результата голосования по окончанию призыва триб в установленном порядке, когда Публий Лициний Кальв с разрешения междуцаря произнес следующую речь: «Вижу я, что вы, граждане, помня о нашей магистратуре, ищете в настоящих комициях предзнаменования, что согласие, особенно полезное при настоящих обстоятельствах, не будет нарушено на следующий год; но если вы вновь выбираете товарищей, остающихся все теми же, сделавшихся даже лучшими от приобретенной ими опытности, то я, как вы видите, уже не тот, во мне осталась уже только тень и имя Публия Лициния. Силы физические подорваны, чувства зрения и слуха притуплены, память изменяет, бодрость духа ослабела. Вот вам юноша, – сказал Лициний, указывая на сына, – живой образ мужа, которого вы раньше первым из плебеев выбрали в военные трибуны. Он прошел мою школу, и его я посвящаю в дар государству в качестве моего заместителя; прошу вас, граждане, должность, предоставленную мне по вашему почину, поручить ему, так как он ищет ее и я присоединяю за него свои просьбы». Просьба отца была уважена, и его сын, Публий Лициний, был провозглашен военным трибуном с консульской властью вместе с вышеупомянутыми.

Военные трибуны Титиний и Генуций отправились против фалисков и капенцев; но, действуя более мужественно, чем рассудительно, они и опомниться не успели, как попали в засаду. Генуций свою неосторожность искупил честной смертью, пав перед знаменами в первых рядах; Титиний хотя и восстановил правильное сражение, собрав воинов среди полного их замешательства на возвышенный холм, но вступить в бой с неприятелем на ровном месте не решился. Было больше позора, чем поражения, которое, однако, чуть не превратилось в страшное несчастье, потому что навело ужасный страх не только на Рим, куда доходили самые преувеличенные слухи, но и на лагерь под Вейями. Тут воинов с трудом можно было удержать от бегства, когда глухим гулом пронеслось по лагерю, что вожди вместе с войском убиты, капенцы с фалисками и всей этрусской молодежью, оставшись победителями, расположились недалеко от лагеря. А в Риме смятение было еще значительнее: были уверены, что лагерь под Вейями уже штурмуется, что часть врагов грозным маршем направляется уже к Риму. Люди сбежались на стены; матроны, бросившие свои дома ввиду тревоги в государстве, возносили молитвы в храмах. Они умоляли богов отвратить гибель от жилищ города, от храмов и стен римских и перенести страх этот в Вейи; обещали, что священнодействия будут возобновлены с соблюдением должных обрядов и будут совершены умилостивительные жертвоприношения для отвращения зловещих предзнаменований.

19. Уже игры, связанные с Латинскими праздниками, были сызнова отпразднованы, уже и вода из Альбанского озера была спущена на поля, и наступал для Вей роковой час. И вот волею судеб предназначенный для сокрушения этого города и для спасения отечества вождь Марк Фурий Камилл был объявлен диктатором. Он взял себе в начальники конницы Публия Корнелия Сципиона.

Все вдруг изменилось с переменой главнокомандующего; казалось, люди одушевились новой надеждой, другим настроением; иным казалось и положение города. Первым делом Камилл по закону военного времени строго наказал бежавших в постыдном страхе из-под Вей и тем внушил воинам, что им не должно больше всего бояться врага. Потом, объявив на известный день набор, он сам тем временем поспешил в Вейи, чтобы поднять дух воинов; оттуда опять вернулся в Рим для набора новой армии, причем никто не уклонялся от военной службы. Даже молодые люди из перегринов[363 - …молодые люди из перегринов… – Перегринами (peregrini) назывались люди иноземного происхождения, не состоявшие в числе граждан, но имевшие оседлость на римской территории.], латины и герники, явились в Рим с предложением своих услуг для этой войны; поблагодарив их в сенате, диктатор, когда все приготовления для этой войны были уже окончены, дал обет, согласно сенатскому постановлению, отпраздновать, по взятии Вей, Великие игры и, обновив храм Матери Матуты[364 - …храм Матери Матуты… – Матерь Матута – древнеиталийская богиня женщин. В Риме в честь нее был установлен праздник матралий, 11 июня. Храм находился на Бычьем рынке, близ храма Фортуны. – Примеч. ред.], освятить его, хотя это освящение уже раньше было совершено царем Сервием Туллием.

Выступив с войском из города, население которого не столько надеялось, сколько находилось в состоянии ожидания, Камилл первый бой с фалисками и капенцами завязал в Непетской области. Здесь все было выполнено с величайшим расчетом и предусмотрительностью, а потому, как это обыкновенно бывает, действия сопровождались и удачей. Он не только разбил врагов в сражении, но и отнял у них лагерь, завладев при этом огромной добычей, большая часть которой поступила к квестору, и не так много досталось воинам. Отсюда войско было направлено к Вейям, где возвели форты вплотную, один подле другого, и где воинам, согласно приказу главнокомандующего, запрещавшему вступать в сражение без его позволения, было велено прекратить схватки, которые часто ни с того ни с сего завязывались между городской стеной и римским валом, и заняться работой. Самой важной и самой трудной работой был подземный ход, который начали проводить в неприятельскую крепость. Чтобы не прерывать этой работы, а вместе с тем и не истомлять людей бессменным трудом под землей, Камилл приказал всех землекопов разделить на шесть партий. Каждой партии для работы назначено было по шесть часов, сменяясь вкруговую; работу приказано было не прекращать ни днем ни ночью, пока не будет прорыт путь в крепость.

20. Видя победу уже в своих руках, видя, что сейчас должен быть взят богатейший город и что добычи будет столько, сколько не могло бы быть, если бы все войны, бывшие раньше, соединить в одну, и не желая впоследствии навлечь на себя ни гнева воинов скупым разделом добычи, ни ненависти патрициев расточительной щедростью, диктатор отправил в сенат письмо с сообщением, что, благодаря милости бессмертных богов, его предусмотрительным мерам и настойчивости воинов, Вейи уже будут во власти римского народа. Как, по их мнению, надлежит поступить с добычей?

В сенате высказывалось два противоположных мнения. Одно мнение выразил старик Публий Лициний, который, говорят, спрошенный сыном прежде других, сказал, что он стоит за обнародование эдикта, предлагающего всем, кто хочет принять участие в дележе добычи, идти в лагерь под Вейи. Другое исходило от Аппия Клавдия, который, нападая на такую щедрость, как на небывалую, расточительную, неравномерную и безрассудную, стоял за употребление взятых у неприятелей денег на жалованье воинам с целью облегчить плебеям тяжесть налога, раз уж сенаторы находят непозволительным помещение этих денег в истощенную войнами казну. Тогда участие в этом подарке в равной степени ощущалось бы всеми семействами, а алчущие расхищения руки праздных горожан не воспользовались бы раньше храбрых воителей принадлежащей им наградой; как почти всегда и бывает в результате, что тот, кто несет больший труд и опасность, обыкновенно остается позади других при приобретении добычи. Лициний на это возражал, что такое употребление денег будет постоянно возбуждать подозрение и ненависть и подавать повод к обвинениям перед плебеями и, следовательно, к смутам и новым законопроектам; поэтому было бы лучше задобрить этим подарком плебеев, помочь истощенным и обедневшим от взноса налога в течение стольких лет и дать им почувствовать, что добыча – это вознаграждение им за ту самую войну, в течение которой они почти что состарились. Больше удовольствия и больше радости будет в том случае, если каждый понесет домой то, что взял сам собственными руками у врага, чем получить даже и больше, но по усмотрению другого. Сам диктатор желает избежать ненависти и обвинений за раздел добычи; поэтому он обратился к сенату; сенат, в свою очередь, должен решение дела, предложенного ему, предоставить плебеям и позволить каждому иметь то, что даст ему жребий войны. Последнее мнение показалось более основательным, потому что оно могло вызвать в народе расположение к сенату. Итак, был издан указ, разрешавший всем, кто захочет, идти за вейской добычей в лагерь к диктатору.

21. Огромная толпа народа отправилась в лагерь и переполнила его. Тогда диктатор, совершив ауспиции, вышел к войску и, приказав воинам вооружиться, сказал: «Под твоим предводительством, Пифийский Аполлон, и по твоему внушению иду я, чтобы сокрушить город Вейи, и обещаю тебе из него десятую долю добычи. Молю я также и тебя, Юнона Царица, ныне обитающая в Вейях[365 - …Юнона Царица, ныне обитающая в Вейях… – В дальнейшем, в 392 году до н. э., культ Юноны Царицы был перенесен из Вей в Рим, где на Авентине богине был сооружен храм.], последуй за нами, победителями, в наш город, который скоро будет и твоим, где тебя примет храм, достойный твоего величия». Произнеся такую молитву и пользуясь избытком людей, Камилл наступает на город со всех пунктов, чтобы не дать заметить врагам опасности, грозившей им со стороны подкопа. Вейяне не знали того, что они уже обречены на гибель и своими собственными прорицателями, и чужеземными оракулами, что к доле в добыче, ожидаемой от них, призваны уже боги, а другие вызваны молитвами из их города и взирают на новые места пребывания в храмах врагов. Они не знали, что проводят последний день, и менее всего ожидали того, что стены уже подрыты подкопом и крепость уже наполнена врагами. Вооруженные горожане, каждый по мере сил своих, бегут по разным направлениям на стены и только удивляются, почему римляне, из числа которых до сих пор в течение стольких дней ни один ни на шаг не отходил от своего поста, теперь, словно в припадке внезапного исступления, очертя голову, бегут к стенам.

К этому именно моменту приурочивают баснословный рассказ, будто в то самое время, когда царь вейский закалывал жертву, римские воины, бывшие в подкопе, услышали слова гаруспика, говорившего, что победа достанется тому, кто рассечет внутренности приносимой жертвы. Эти слова будто бы побудили римлян приоткрыть подкоп и похитить внутренности, которые затем отнесли к диктатору. Но раз дело касается таких отдаленных событий, мне, полагаю, остается только признать несомненным то, что лишь похоже на правду; а подтверждать или опровергать подобные легенды, которые больше годятся для сцены, интересующейся диковинами, чем для достоверной истории, не стоит труда.

Тем временем из подкопа, наполненного отборными воинами, совершенно неожиданно вышли вооруженные люди прямо в храм Юноны, находившийся в вейской крепости, и одни сзади нападают на врагов, стоявших на стенах, другие открывают запоры в воротах, третьи поджигают крыши домов, с которых женщины и слуги бросали камни и черепицу. Все огласилось криком, в котором слышались голоса испуга и ужаса и среди них вопли женщин и детей. В одну минуту защитники города были сброшены со всех стен и город наполнился врагами, из которых одни толпою врывались в открытые ворота, а другие взлезали на покинутые стены. Бой шел повсюду и стал утихать только тогда, когда лежало уже множество трупов; тут диктатор через глашатая отдает приказ не трогать безоружных. Этим был положен конец кровопролитию.

Потом безоружные стали сдаваться, и воины, с разрешения диктатора, разбегаются за добычей. Видя своими глазами, что добычи несут гораздо больше и что она ценнее, чем можно было ожидать и надеяться, Камилл, говорят, воздымая руки к небу, молился, прося, если кому из богов и людей покажется счастье его и римского народа чрезмерным, то да позволено будет утолить эту зависть возможно меньшим несчастьем лично для него и для всего римского народа[366 - …да позволено будет утолить эту зависть возможно меньшим несчастьем лично для него и для всего римского народа. – По понятиям древних боги были завистливы к слишком большому благополучию человека и под влиянием этой зависти насылали на него несчастья.]. Предание гласит, что, поворачиваясь во время совершения этой молитвы, он поскользнулся и упал; этот случай, по мнению людей, делающих заключение о событиях по последствиям, служил предвестием наступившего вскоре осуждения самого Камилла, а потом и взятия Рима, что случилось несколько лет спустя. Весь тот день был употреблен на избиение врагов и расхищение громаднейших богатств города.

22. На следующий день свободных граждан диктатор продал в рабство. Только эти деньги и были обращены в казну, хотя не без недовольства со стороны плебеев. Даже за принесенную с собой добычу они выражали признательность не вождю, который, стараясь иметь оправдание для своей скупости, передал дело, подлежавшее личному его усмотрению, сенату. Не выражали они признательность и сенату, но лишь семейству Лициниев, из коих сын сделал доклад в сенате, а отец подал также приятное народу мнение.

Когда уже вывезены были из Вей богатства человеческие, стали собирать и дары, посвященные богам, а равно и самих богов, но с видом скорее почитателей, нежели похитителей. Самые видные во всем войске юноши, которым было поручено отнести Юнону Царицу в Рим, чисто омывшись и в белых одеждах, с благоговением вступили в храм, сначала лишь с трепетом простирая руки к статуе, потому что, по этрусскому обычаю, дотрагиваться до нее имел право только жрец, и то известной фамилии. Потом, когда кто-то, вдохновленный ли свыше или в шутку, как свойственно молодому человеку, сказал: «Хочешь ли, Юнона, идти в Рим?», все остальные воскликнули, что богиня кивнула головою в знак согласия. Этот рассказ послужил источником и другой басни, будто слышали даже голос богини, произнесшей слово «хочу». Во всяком случае снята она была со своего постамента почти без всякой посторонней помощи и, как гласит предание, будто идя следом, дала себя перенести решительно без всяких усилий и неповрежденной была внесена на Авентин, вечную свою обитель, куда ее призывали обеты римского диктатора и где впоследствии освятил для нее храм тот же, кто дал и обет, – Камилл.

Так совершилось падение Вей, богатейшего города этрусского племени, обнаружившего могущество даже при самом последнем своем несчастье, потому что, осаждаемый без перерыва десять лет и десять зим, нанесший за это время гораздо больше поражений, чем испытавший, напоследок, преследуемый и самим роком, он завоеван был все же не силой, а искусством.

23. Хотя к предотвращению грозных знамений и были приняты все меры и ответы порицателей, а также оракул пифии были известны, хотя главнокомандующим выбрали величайшего полководца Марка Фурия, если только тут могла помочь делу человеческая предусмотрительность, все же, лишь только пришло в Рим известие о взятии Вей, так как война велась здесь столько лет с переменным успехом и понесено было много поражений, событие это, словно неожиданное, вызвало безграничные ликования, и еще до издания сенатского распоряжения все храмы наполнились римскими матронами, возносившими благодарения богам. Сенат назначил четыре дня на молебствие: столько дней не назначалось ни в одну до тех пор бывшую войну. Само прибытие диктатора сопровождалось таким стечением народа всех сословий, высыпавшего к нему навстречу, какого не бывало никогда раньше при прибытии какого-либо другого лица, и триумф значительно превзошел всякую обычную торжественность таких дней. Особенное внимание обращал на себя сам диктатор, когда он въезжал на своей колеснице, запряженной белыми конями, мало напоминая не только гражданина, но даже и человека. Казалось, диктатор позаимствовал коней у Юпитера и Солнца[367 - …позаимствовал коней у Юпитера и Солнца… – Культ Солнца Индигета (Родоначальника) в Риме возник в древние времена. Святилище этого божества находилось в Лавинии. Культ Солнца, возможно, был связан с культом Юпитера. Колесо и колесница – традиционные атрибуты Солнца.], и это внушало даже религиозный трепет; уже по этому одному триумф скорее был блестящим, чем восторженным. Тогда же Камилл наметил постройку храма Юноне Царице на Авентине и освятил храм Матери Матуты, а по окончании этих религиозных обрядов и гражданских обязанностей сложил с себя диктатуру. Потом стали рассуждать о даре Аполлону. Несмотря на заявление Камилла, что он пообещал Аполлону десятую долю добычи, несмотря на заключение понтификов, что народ должен освободить себя от лежащего на нем религиозного обязательства, нелегко было изыскать средство заставить возвратить добычу для выделения из нее части, обещанной на святое дело. Наконец остановились на мере, которая, казалось, наименее могла раздражить: предложили всем, кто хочет освободить себя и свой дом от обязательства перед богом, оценить самому свою добычу и внести в казну сумму, равную стоимости десятой доли, чтобы на эти деньги сделать соответствующий великолепию храма и имени бога золотой подарок, как того требует достоинство римского народа. Но и такой способ уплаты настроил плебеев против Камилла.

В это самое время от вольсков и эквов прибыли посольства просить мира, на что и было изъявлено согласие, но скорее с целью дать отдых гражданам, утомленным такой продолжительной войной, чем потому, что просители были достойны этого.

24. В следовавший за взятием Вей год [395 г.] было шесть военных трибунов с консульской властью: два Публия Корнелия (Косс и Сципион), Марк Валерий Максим (во второй раз), Цезон Фабий Амбуст (во второй раз), Луций Фурий Медуллин (в пятый раз) и Квинт Сервилий (в третий раз). На долю Корнелиев выпало по жребию ведение войны с фалисками, а на долю Валерия и Сервилия – с Капенами. Они не приступали ни к штурму, ни к осаде городов, а ограничились только опустошением полей и захватом с них добычи, не оставили ни одного фруктового дерева, не оставили на поле ничего приносящего плод. Это разорение заставило капенский народ изъявить покорность; просьбы их о мире были уважены. Оставалась еще война с фалисками.

В Риме тем временем происходили разного рода раздоры, ради прекращения которых сенат признал необходимым вывести в страну вольсков колонию, в которую должны были записаться три тысячи римских граждан. Выбранные для этой цели триумвиры наделили уже каждого из них землею по три и семь двадцатых югера. К этой милости уже с самого начала отнеслись с пренебрежением, так как полагали, что к ней прибегли лишь как к средству заставить отказаться от надежды на что-нибудь более значительное: зачем-де это, в самом деле, ссылать народ в область вольсков, когда под руками находится такой прекраснейший город, как Вейи, вместе с его полями, более плодоносными и просторными, чем поля римские? Самый город Вейи ставили выше города Рима как относительно местоположения, так и относительно великолепия общественных и частных зданий и площадей. Мало того, заговорили даже о переселении в Вейи, этом проекте, который особенно серьезно занимал умы после взятия Рима галлами. Впрочем, предполагалось, что в Вейях поселится половина плебеев и половина сената и что таким образом могут быть заселены одним и тем же римским народом два города, а государство у них будет общее.

Тогда оптиматы, возражая против этих проектов, стали открыто заявлять, что они скорее готовы умереть на глазах римского народа, чем допустить обсуждение чего-нибудь подобного: теперь, когда в одном городе встречается столько поводов к несогласиям, что же будет в двух? Разве может кто-нибудь предпочесть отечество покоренное отечеству покорившему и допустить, чтобы Вейи после взятия пользовались большим благополучием, чем будучи невредимыми?! И, наконец, сограждане могут покинуть их в отечестве, но чтобы они сами оставили отечество и своих граждан – к этому их никогда не принудит никакая сила; пусть они идут за Титом Сицинием (из среды народных трибунов он был автором этого проекта) в Вейи, взяв его себе в основатели и покинув Ромула, бога и сына бога, родителя и основателя города Рима!

25. Когда стали раздаваться такие речи и борьба принимала безобразный характер (ибо часть народных трибунов сенаторы привлекли на свою сторону), то от насилия удерживало плебеев лишь то, что старшие сенаторы, где только поднимался крик, готовый перейти в драку, бросаясь первыми на толпу, приказывали бить себя, ранить и убивать. Пока еще удерживались от оскорбления седин, звания, чести; почтительная робость не давала озлоблению дойти и до других подобных попыток.

Камилл неоднократно во всех местах обращался к народу со словами, что ничего нет удивительного в этом умоисступлении граждан, которые, будучи обязаны исполнить обет, заботятся обо всем, только не об освобождении себя от религиозного обязательства. Он ничего не говорит о взносе десятины, которую столь же правильно можно назвать милостыней, так как каждый, лично обязав себя ею, тем самым освободил от обязательства народ в целом его составе. Но поистине совесть не позволяет ему умалчивать о том, что десятина намечена ныне только из той добычи, которая составляет движимое имущество. О взятом городе и о взятом поле, на которые также простирается обет, вовсе не упоминается.

Когда разрешение этого вопроса, казавшегося сенату спорным, было предоставлено понтификам, то коллегия, пригласив участвовать в совещании и Камилла, дала заключение в том смысле, что десятину, посвященную Аполлону, должна составлять часть всего того, что принадлежало вейянам до совершения обета и что после обета досталось во власть римского народа; таким образом оценена стоимость города и его поля. Деньги взяли из казны и дали поручение военным трибунам купить на эти деньги золота. Но так как золота вообще в изобилии не было, то матроны, собравшись и посоветовавшись, сообща решили предложить военным трибунам золото и принести в казну все свои украшения. Никогда и никакое пожертвование не было для сената приятнее этого. За эту щедрость, говорят, матронам был оказан особый почет: им было предоставлено право ездить на церемонию и игры в пиленте, а в дни праздничные и непраздничные – в карпентах[368 - …в пиленте… в карпентах. – Пилента – четырехколесная повозка; карпента – двухколесный экипаж.]. Когда золото было принято от каждой по весу и оценено для уплаты за него деньгами, тогда решено было сделать золотую чашу и отвезти ее в дар Аполлону в Дельфы.

Дав умам успокоиться от религиозного страха, народные трибуны снова затевают смуту; они настраивают толпу против всех влиятельнейших граждан, а больше всего против Камилла: он-де, обращая добычу, взятую от вейян, в доход казны и посвящая богу, свел ее на ничто. Но если они яростно нападали на отсутствовавших, зато присутствовавшим, хотя те сами шли навстречу раздраженным людям, оказывали робкую почтительность. Увидав, что дело остается неоконченным в этом году, выбрали в народные трибуны тех же лиц, авторов законопроекта, еще на год, а патриции постарались добиться того же самого в отношении к противникам законопроекта. Таким образом, в народные трибуны были выбраны большею частью те же лица.

26. На военно-трибутных комициях патриции хотя и с очень большими усилиями, но добились избрания Марка Фурия Камилла [394 г.]. Они лицемерно уверяли, что готовят вождя для войн, но в действительности искали борца против расточительных затей трибунов. Вместе с Камиллом были выбраны в военные трибуны с консульской властью Луций Фурий Медуллин (в шестой раз), Гай Эмилий, Луций Валерий Публикола, Спурий Постумий и Публий Корнелий (во второй раз).

В начале года народные трибуны не поднимали никаких вопросов, выжидая, когда отправится против фалисков Марк Фурий Камилл, которому было поручено ведение этой войны. Потом дело все откладывалось и таким образом само собой затихло, а между тем слава подвигов Камилла, противника, которого больше всех боялись, все росла в войне с фалисками. Так, когда первое время враги держались за стенами, находя это для себя самым безопасным, он, опустошив поля и сжегши усадьбы, заставил их выйти из города. Трусость, однако, не позволяла им отойти слишком далеко; они устраивают лагерь на расстоянии около тысячи шагов от города, уверенные в достаточной его безопасности исключительно вследствие трудности доступа, обусловленной неровностями и рытвинами на окрестных дорогах, то узких, то с трудными подъемами. Но Камилл, взяв себе в проводники пленника, захваченного в одной из тамошних же деревень, в глубокую полночь снялся с лагеря и с рассветом показался на высотах, значительно господствовавших над лагерем врагов. Римские триарии занялись возведением укреплений, остальная армия стояла наготове к сражению. И тут-то враги, пытавшиеся помешать работам, были разбиты наголову; а затем на фалисков напал такой страх, что они в беспорядочном бегстве, миновав свой лагерь, хотя он находился и ближе, устремились прямо в город. Много неприятелей было убито и ранено, прежде чем они в страхе успели вбежать в ворота. Лагерь был взят; добыча поступила к квесторам, к большому неудовольствию воинов; но, уступая перед суровой властью, они и дивились, и в то же время ненавидели его непреклонность. Потом началось обложение города окопами; временами, при удобных случаях, стали происходить нападения осажденных на римские аванпосты, сопровождавшиеся стычками; время шло, а заметного перевеса в ту или другую сторону не было, между тем осажденные, благодаря заранее сделанному подвозу, имели хлеба и других припасов больше, чем осаждающие. И казалось, здесь предстоит такой же продолжительный труд, как и под Вейями, но сама судьба дала римскому полководцу вместе со скорой победой и случай обнаружить примерную черту своей доблести, до сих пор проявлявшуюся только в делах военных.

27. У фалисков было в обычае вверять обучение и воспитание детей одному и тому же лицу, причем попечению одного поручалось в одно и то же время много детей, как это принято и поныне[369 - …как это принято и поныне… – Тит Ливий умер в 17 году н. э.] в Греции. По обыкновению детей знатных граждан обучал человек, отличавшийся перед другими своими познаниями. И вот такой человек, приняв за правило в мирное время водить детей для упражнений и игр за город и не оставляя этого обычая и во время войны, продолжая уводить их то ближе, то дальше от ворот, воспользовался первым удобным случаем и, среди разнообразных игр и бесед зайдя дальше обыкновенного, в центр неприятельских аванпостов, а потом в римский лагерь, привел детей в палатку самого Камилла. Тут он усугубил свое преступление еще более преступной речью, заявив, что он, отдавая во власть римлян детей тех родителей, которые стоят во главе государства, тем самым передал Фалерии в их руки. В ответ на эти слова Камилл сказал: «Не к похожему на тебя народу и не к похожему на тебя полководцу пришел ты, сам преступный и с преступным подарком. У нас, правда, с фалисками нет союза, заключенного согласно установившимся у людей обычаям, но у нас есть и будет такой союз, который указала нам природа. Есть и у войны, как и у мира, свои права; и так же свято, как и мужественно, мы умеем соблюдать их. Оружие мы имеем не против того возраста, который щадят даже при взятии городов, но против вооруженных, как и мы, которые, не будучи ни обижены, ни раздражены нами, напали на римский лагерь под Вейями. Но ты, насколько это от тебя зависело, превзошел их неслыханным доселе преступлением; я Фалерии одолею, как и Вейи, по-римски: храбростью, осадными работами, оружием». Затем, приказав раздеть его и связать ему назад руки, он передал его детям отвести обратно в Фалерии, причем дал мальчикам по розге, чтобы они стегали ею изменника, гоня его в город.

На это зрелище сбежался прежде всего народ, а потом власти созвали сенат по случаю неслыханного до тех пор дела; тут произошла такая перемена в настроении умов, что то государство, которое еще недавно увлекалось дикой ненавистью и озлоблением и готово было предпочесть участь вейян миру, данному капенцам, теперь единодушно настаивало на заключении мира. Римской честности, справедливости полководца во всеуслышание воздавали хвалы на форуме, в курии; по единогласному решению отправлены были послы для сдачи Фалерий к Камиллу в лагерь, а потом, с позволения Камилла, и в Рим к сенату. Допущенные в сенат, они, по преданию, сказали следующее: «Отцы-сенаторы! Вы и ваш полководец одержали над нами такую победу, которая не может возбуждать негодования ни в богах, ни в людях, и мы сдаемся вам, считая, что лучше мы будем жить под вашей властью, чем под защитой наших законов, а для победителя нет ничего прекраснее такого убеждения побежденных. Исход настоящей войны преподал роду человеческому два благодетельных примера: вы на войне дали предпочтение честности перед несомненной победой, мы, тронутые этой честностью, добровольно предоставили вам победу. Мы в вашем распоряжении: посылайте людей принять от нас оружие, заложников, город; ворота открыты и вы всегда будете довольны верностью нашей, а мы нашей верховной властью». Камиллу и враги, и граждане воздавали благодарность. На фалисков возложена была уплата денег на жалованье воинам за текущий год, чтобы освободить римский народ от налога. Был заключен мир, и войско вернулось в Рим.

28. По возвращении в город Камилла восхваляли еще больше, чем тогда, когда во время триумфа везли его по городу белые кони, и славили за победу над врагами, одержанную справедливостью и честностью. Одно его скромное молчание побудило сенат немедленно снять с него тягость неисполненного еще обета.

И вот Луций Валерий, Луций Сергий и Авл Манлий на военном корабле в качестве послов были отправлены в Дельфы с поручением принести в дар Аполлону золотую чашу. Недалеко от Сицилийского пролива их захватили липарские пираты и увезли на Липары[370 - …на Липары. – Липары (Липарские острова) – семь островов вулканического происхождения в Тирренском море (к северо-востоку от Сицилии). Главный из них – Липара.]. В тамошнем поселении было в обычае делить добычу между всеми гражданами, точно разбой, которым она приобретена, был делом государственным. Как раз в тот год высший пост в городе занимал некто Тимасифей, напоминавший собою больше римлянина, чем своих сограждан. Он, услыхав имя «послы» и затем узнав о даре, о боге, которому дар посылался, о причине этого дара, испугался, а от него этот основательный страх перешел и на народную толпу, которая всегда почти в действиях своих подражает своему правителю. Предложив послам от имени государства гостеприимство, он даже под прикрытием своих кораблей провел их в Дельфы, а оттуда благополучно доставил в самый Рим. По решению сената с ним был заключен гостеприимный союз и даны на казенный счет подарки.

В том же году велась война в земле эквов, но с таким переменным успехом, что ни среди самих войск, ни в Риме не могли наверное сказать, кто победил, а кто побежден. Римскими полководцами были из числа военных трибунов Гай Эмилий и Спурий Постумий. Первое время они вели дело сообща; затем, после поражения врагов в открытом бою, решено было Эмилию занимать гарнизоном Верругину, а Постумию опустошать владения. Тут, когда Постумий вольным строем довольно беспечно возвращался после удачного дела, на него напали эквы и, перепугав войско, загнали на ближайшие холмы; и отсюда страх перешел и в Верругину, к другому войску, стоявшему там гарнизоном. Укрыв своих воинов в безопасном месте и затем созвав их на сходку, Постумий стал укорять их за испуг и за бегство, говоря, что они разбиты трусливейшим врагом, готовым при малейшей опасности обратиться в бегство; тогда все воины в один голос закричали, что они заслужили эти упреки и сознаются в совершении постыдного дела, но что они же и поправят его, и враги недолго будут радоваться этой удаче. Настоятельно требуя немедленно с этого места вести их к неприятельскому лагерю (а он был расположен в виду их, на равнине), они говорили, что готовы подвергнуться какому угодно наказанию, если только до ночи не возьмут его. Похвалив за это воинов, Постумий приказывает им отдохнуть и быть готовыми к четвертой страже.

Враги в свою очередь, желая отрезать римлянам ночное бегство с холма, заградили им дорогу, ведущую в Верругину, и сражение завязалось еще до наступления рассвета; впрочем, ночь была лунная, и ход сражения можно было видеть не хуже, чем днем. Но шум битвы отсюда был слышен в Верругине и подал повод думать, что римский лагерь подвергся нападению; это навело там такой страх, что воины врассыпную бросились бежать в Тускул, невзирая ни на приказания, ни на просьбы Эмилия. Из Тускула дошел в Рим слух, что Постумий убит и войско его уничтожено.