Леопольдштадт

Герман. Ева тебе, наверное, говорила, что Гретль не может больше рожать, так что все свои деньги я поставил на Якоба. Неудачно выразился, думаешь ты.

Людвиг. Наоборот. Замечательно точно и по существу.

Герман. Больше всего я хотел бы, чтобы мой сын стал великим композитором. В крайнем случае – блестящим пианистом. Но увы! Якоб унаследует от отца и деда фирму «Мерц и компания», как заведено испокон веков, а я исполню свой долг перед семейным делом.

Они поднимают бокалы с виски в беззвучном тосте и устраиваются в креслах.

Бабушка. Я вписываю пропущенные имена, те, что помню, но это далеко не все. Так всегда и бывает. Сначала ничего не нужно подписывать, все и так знают, что тут – двоюродная бабушка Соня, а вот тут – двоюродный брат Руди, а потом это знают уже далеко не все, и мы уже сами спрашиваем: «Кто это с Гертрудой?» и «Я не помню этого мужчину с собачкой» – и даже не замечаем, как быстро они исчезают из наших воспоминаний.

Вильма. Самое удивительное – что мы знаем лица тех, кого уже нет. Я помню пожелтевшие от табачного дыма бакенбарды дедушки Якобовица, а его жена умерла, когда рожала папу, фотографии еще не было, и никто не знает, как она выглядела на самом деле, словно ее выдумали.

Бабушка. Когда я была девочкой, все с ума сходили из-за фотографий – это казалось чудом, надо было идти к фотографу и позировать… Молодожены, солдаты в своей первой военной форме, дети на фоне нарисованных пейзажей… и непременно дамы в карнавальных нарядах у греческих колонн. Потом, когда появились фотоаппараты, фотографий стало столько, что они перестали помещаться в альбом, – фотографии на отдыхе, уже с настоящим пейзажем, пляжные фотографии, фотографии детей в передничках и кожаных штанах, словно они маленькие австрийцы. Вот пара машет на прощание из уходящего поезда, но кто они? Никто не знает. Поэтому они и прощаются. Это все равно что второй раз умереть – лишиться имени в семейном альбоме.

Бабушка переворачивает страницу, подписывает фотографию. Передает альбом Вильме и переходит к удобному креслу, чтобы вскоре в нем задремать. Вильма вставляет разрозненные фотографии в альбом. Тем временем:

Герман. Как виски? Односолодовый – подарок от поставщика, у него лучшая шерсть в Шотландии – прямо с овцы. Кстати, мне стало известно, что наш император заказал себе из нее охотничью куртку.

Людвиг. Угу.

Герман. Ты сказал, что от тебя нет пользы.

Людвиг. В том смысле, в каком от композитора нет пользы. По сравнению с текстильной фабрикой… да. Но чистая математика затягивает тебя, как музыка. Это все равно что находить гармонию в несвязанном множестве чисел.

Герман. И тебе за это платят?

Людвиг. Да. Почему – понятия не имею. Но если бы я заснул на сто лет, то первое, о чем бы я спросил, проснувшись, – доказана ли гипотеза Римана.

Герман. Почему?

Людвиг. Потому что если да, то я могу точно сказать, сколько существует простых чисел, не превосходящих сколь угодно большое число. А если нет, то я не могу этого утверждать, по крайней мере с уверенностью.

Герман. Это очень досадный ответ.

Людвиг. Да, но у него есть одно достоинство. Теоретик простых чисел, каким бы великим он ни был, не связан практической пользой. В отличие от прикладного математика, который прислуживает баллистике, современной архитектуре —

Герман. Ты великий теоретик?

Людвиг. Нет, но у меня есть студент, который может им стать. А это уже что-то.

Герман. Он еврей?

Людвиг. Нет.

Герман. Его сделают профессором раньше, чем тебя.

Людвиг. Надеюсь.

Герман. О, не преувеличивай. Почему еврей должен обязательно быть или наглым, или забитым? Когда откроется ставка для евреев, вероятно, ты ее получишь. Только не ведись на этот бред с юденштатом. Ты хочешь быть математиком в пустыне – или в городе, где в одно и то же время жили Гайдн, Моцарт и Бетховен, а Брамс вообще приходил к нам домой? Мы австрийцы. Венцы. Доктора съезжаются со всего мира, чтобы получить здесь образование. Философы. Архитекторы. Город интеллектуалов и ценителей искусств, которому нет равных.

Людвиг. Да, и не забудь про кафе и пирожные.

Герман. Пространство, на котором шестьсот лет собирались поляки, чехи, мадьяры, румыны, русины, итальянцы, хорваты, словаки и еще бог знает кто – от швейцарских границ до окраин Российской империи, парламенты и партии, говорящие на не знаю скольких языках, объединенные черно-желтой ливреей почтовых ящиков от Зальцбурга до Черновцов и верностью королю-императору Францу Иосифу, который вовремя эмансипировал своих евреев, чтобы мы могли пользоваться теми же правами, что и все остальные. Конечно, предрассудки не исчезают за один день. Государственная служба, армия, университет…

Людвиг. Конечно. Должно быть, поэтому полиция стоит и спокойно смотрит, как еврейских студентов спускают с лестницы университета, чтобы затем их же арестовать за беспорядки.

Герман. Да, поэтому! Это то, почему какой-то сумасшедший в городском совете объявляет награду за голову каждого убитого еврея, – если уж тебе нужны доказательства предрассудков. Но пятьдесят лет назад ты не смел даже ступить на порог университета. Ты не мог перемещаться без разрешения, не мог остановиться на ночлег нигде, кроме еврейского квартала, хоть в городе, хоть в деревне… и уж конечно, ты не мог просто взять и приехать работать в Вену, но если ты уже в ней оказался, то должен был жить только в Леопольдштадте, носить желтую звезду на рукаве и сходить с тротуара, чтобы уступить дорогу австрийцу.

Ради всего святого, это все произошло на протяжении одной жизни. Мой дедушка носил кафтан, мой отец ходил в оперу в цилиндре, а я приглашаю к себе на ужин оперных певцов, актеров, писателей, музыкантов. Мы покупаем книги, мы любуемся живописью, мы ходим в театр, в рестораны, мы нанимаем учителей музыки для наших детей. Новый писатель – если он великий поэт, как Гофмансталь, – ходит среди нас как полубог. Мы буквально поклоняемся культуре. Когда мы делаем состояние, деньги нам нужны именно для этого: чтобы поместить нас в самое сердце венской культуры. Это и есть земля обетованная – и не потому, что это место на карте, откуда родом мои предки. Мы теперь австрийцы. Австрийские евреи! Пусть еврей только каждый восьмой, но без нас Австрия была бы Патагонией в области финансов, науки, юриспруденции, искусства, литературы, журналистики… «Neue Freie Presse» – газета, которая принадлежит евреям, ими пишется и редактируется, – предпочла не заметить книгу собственного литературного редактора – можешь забрать ее обратно, спасибо, – потому что Герцль носится как угорелый со своей фантазией о том, что евреи снимутся со своих мест и поедут из Европы и Америки жить среди овечьих стад в утопии, где не будет даже общего языка.

Людвиг. А иврит?

Герман. Иврит? Ты на иврите даже билет в трамвае не купишь.

Людвиг. Трамваи… хорошая идея.

Герман. На самом деле, Теодор Герцль думает не об иудейском доме для евреев, а о либеральном государстве, где евреи могли бы играть в крикет и теннис.

Людвиг. Правда? В крикет?

Герман. Но кто захочет ехать туда жить?

Людвиг. Немногие из тех, кто вхож в высший свет венской буржуазии, – здесь я с тобой согласен.

Герман. Но тот, кто хочет войти туда, – войдет. Мы – знаменосцы ассимиляции. Твой сын будет носить кивер и гусарский мундир. Проснись, разве ты не видишь, что происходит?

Людвиг. Да нет, Герман, это ты не видишь. Никто так не радовался брошюре Герцля, как антисемитская печать. Государство для евреев? Отличная идея! Пусть убираются отсюда! Еврейская печать, естественно, оскорбилась. Как же, ее авторы – это еврейская интеллигенция в культурной столице Европы. Им хватает забот и без сионистов, которые кричат, что мы – другие, в то время как цель – стать такими же.

Но когда мы поехали знакомить Нелли с нашими родственниками, где бы мы ни были, всюду меня спрашивали о Герцле. Его брошюра разлетается, как вирус. Это евреи, чьи родители приехали со своими родителями, которые бежали от казаков; они как будто до сих пор сидят на чемоданах. В Галиции евреев ненавидят поляки, в Богемии – немцы, в Моравии – чехи. Еврей может быть великим композитором. Его может чествовать весь город. Но он не может быть евреем. И в конечном итоге, если это не коснется его самого, то это коснется его детей. Обычные евреи это понимают. Империя состоит из такого количества национальностей, что ты не смог всех перечислить. Но ты не учел евреев – единственный народ, у которого нет своей территории. Так что, когда кто-то приходит и говорит: «Мы потеряли свою землю, но мы ее можем обрести вновь, страну, где мы не будем приживалами, где мы можем быть теми, кем были когда-то… где мы будем воинами…»

Герман. У них может быть своя земля. В этом смысл ассимиляции.

Людвиг. От лица обычных евреев я выражаю восхищение твоим терпением. Тем временем Христианско-социальная партия набрала большинство исключительно благодаря своему антисемитизму. Наш всеми любимый бургомистр – глашатай антисемитизма. Мы выросли во время либерализации при либеральном правительстве, которое искренне верило в то, что представляет интересы миллионов, хотя почти никто из них не имел права голоса. Парламент был джентльменским клубом для дебатов. Но политика больше не для джентльменов – так к черту политику. Мы поклоняемся культуре! Но, Герман, ассимиляция не означает, что ты перестаешь быть евреем. Ассимиляция означает, что ты можешь оставаться евреем, не подвергаясь унижениям. Англиканцы ассимилированы, зороастрийцы – ассимилированы. Я могу быть друидом, и никто из моих профессоров и бровью не пошевельнет. Только евреи! Я неверующий. Я не соблюдаю еврейских обрядов, кроме как из уважения к семейным связям. Но для нееврея я – еврей. Нет на свете такого гоя, который хоть раз не подумал бы: «Вот уж эти евреи!» Ты можешь креститься или жениться на католичке…

Герман вздрагивает.

О, я не хотел, чтобы это так прозвучало, – конечно же, я не имел в виду тебя! То есть имел, но… прости! И это после одного виски. Надо еще выпить.

Герман наливает ему виски. Короткая пауза.

А ты правда вступил в жокейский клуб?

Герман. Вилли фон Байер меня выдвинул.

Людвиг. Ах вот как…

Герман. Первый христианин еврейского происхождения, вероятно.

Людвиг. Ах да. Прогресс.