Выкрикивается лот 49

Выкрикивается лот 49
Томас Рагглз Пинчон

Большой роман
Томас Пинчон – наряду с Сэлинджером, «великий американский затворник», один из крупнейших писателей мировой литературы XX, а теперь и XXI века, после первых же публикаций единодушно признанный классиком уровня Набокова, Джойса и Борхеса. «Выкрикивается лот 49» – интеллектуальный роман тайн, метафизический детектив и постмодернистская мистерия. Пинчон с виртуозной компактностью разрабатывает свои излюбленные темы вселенского заговора и социальной паранойи. Главная героиня в один прекрасный день обнаруживает, что назначена распорядительницей имущества своего бывшего любовника – калифорнийского магната. И вскоре пугающие откровения начинают множиться в геометрической прогрессии, а случайные слова и символы указывают на всемогущую тайную организацию, берущую начало в средневековой Европе…

«Виртуозная проза, по-джойсовски замысловатый символизм, поиски Святого Грааля на новый лад – вот что такое „Выкрикивается лот 49“» (Chicago Tribune).

Перевод публикуется в новой редакции.

Томас Пинчон

Выкрикивается лот 49

© Н. В. Махлаюк, С. Л. Слободянюк, перевод, примечания, 2000

© С. Ю. Кузнецов, примечания, 2000

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022

Издательство Иностранка®

* * *

Глава первая

Однажды летним вечером миссис Эдипа Маас, вернувшись домой с таппервэрской вечеринки[1 - Таппервэрская вечеринка – рекламное мероприятие в форме вечеринки, где гости покупают разные мелкие предметы (например, пластмассовую посуду), а хозяева получают часть вырученных денег. Собственно таппервэр – это вид пластмассовых изделий.], где хозяйка, видимо, от души сдобрила фондю киршем[2 - Фондю – приправа из плавленого сыра с добавлением сухого белого вина или бренди; используется как горячий соус для кусочков хлеба и пр. Кирш – бренди на основе черешни.], обнаружила, что она, Эдипа, назначена распорядителем, точнее, распорядительницей имущества Пирса Инверарити[3 - Высказывались десятки версий происхождения имени персонажа и предлагались десятки возможных толкований: to pierce – протыкать (с фаллическими коннотациями); Inverarity – от «inverse rarity» («обратная редкость»), или «inverse polarity» («обратная полярность»), или «inveracity» («лживость») и т. д., и т. п. Также упоминались основатель философии прагматизма Чарльз Сандерс Пирс (1839–1914), стоявший у истоков семиотики и теории коммуникации, и шотландская деревня Инверарити. Единственное, на чем большинство исследователей сходится, это на том, что фамилию Инверарити Пинчон позаимствовал, скорее всего, из романа Джеймса Джойса «Портрет художника в юности» (1917): «Страницы истрепанного Горация никогда не казались холодными на ощупь, даже если его пальцы стыли от холода; это были живые страницы, и пятьдесят лет тому назад их перелистывали живые пальцы Джона Дункана Инверэрити и его брата Уильяма Малькольма Инверэрити. Да, их благородные имена сохранились на выцветшем заглавном листе…» (перев. М. Богословской-Бобровой).], калифорнийского магната в сфере торговли недвижимостью, как-то в свободное время просадившего два миллиона долларов, но тем не менее оставившего активы настолько солидные и путаные, что приведение их в порядок явно требовало распорядительства не только лишь почетного. Эдипа стояла в гостиной под бесстрастным мертвым оком зеленоватого экрана телевизора и поминала всуе имя Господа, пытаясь почувствовать себя вдребезги пьяной. Не получалось. Она вспоминала, как хлопнула дверь номера в масатланском отеле[4 - Масатлан – порт на западе Мексики в штате Синалоа.], пробудив две сотни птиц в холле; думала о том, как над склоном у библиотеки Корнеллского университета занимается заря, которой никто, впрочем, там не видел, поскольку склон выходил на запад; размышляла о сдержанной и печальной мелодии Бартока из четвертой части Концерта[5 - Бела Барток (1881–1945) – венгерский композитор, один из виднейших представителей венгерской музыкальной культуры, лауреат Международной премии мира (посмертно, 1955). Концерт для оркестра написан им в 1943 г., после эмиграции в США.] для оркестра и о гипсовом бюсте Джея Гулда[6 - Джей Гулд (1836–1892) – американский финансист, прозванный «Мефистофелем Уолл-стрита», виновник т. н. Черной пятницы на фондовой бирже в США (1869).], который стоял над кроватью на слишком узенькой полочке, и Эдипа всегда с ужасом ждала, что вот сейчас он грохнется. Может, так и умер Пирс, гадала Эдипа, погиб, раздавленный среди грез единственным в доме предметом поклонения? У нее вырвался громкий беспомощный смех. Ты больна, Эдипа, говорила она то ли себе, то ли комнате, которая и так знала.

Письмо, пришедшее из Лос-Анджелеса от юридической фирмы «Уорп, Уистфулл, Кубичек и Макмингус», было подписано неким Мецгером. В нем говорилось, что Пирс умер еще весной, но завещание обнаружилось только сейчас. Мецгеру предписывалось выступать в качестве душеприказчика и советника по вопросам любого судебного разбирательства, буде таковое возникнет. В дополнительном распоряжении, сделанном год назад, душеприказчицей также назначалась Эдипа. Она попыталась припомнить, не случилось ли что-нибудь необычное в этот период. И весь остаток дня – во время похода на рынок в торговом центре Киннерета-Среди-Сосен[7 - Киннерет (или Галилейское море) – большое озеро в Израиле. В данном случае – вымышленное место в Калифорнии, ассоциирующееся с городком Кармел (Carmel by the Sea, то есть Кармел-у-моря), где жил друг Пинчона писатель и музыкант Ричард Фаринья.], где она покупала рикотту[8 - Рикотта – мягкий итальянский сыр.] и слушала «мьюзак» (сегодня она прошла через бисерный занавес на четвертом такте Концерта Вивальди для казу[9 - Американский народный инструмент казу представляет собой небольшой металлический, пластмассовый или деревянный цилиндр, сужающийся к концу. В середину цилиндра сверху вставлена пробка с мембраной из папиросной бумаги.] в исполнении ансамбля «Форт-Уэйн Сеттеченто»[10 - Форт-Уэйн – городок в штате Индиана. Сеттеченто (Settecento) – восемнадцатый век (ит.).], солировал Бойд Бобрик); собирая майоран и сладкий базилик в залитом солнцем саду, читая рецензии на новые книги в последнем номере «Сайентифик Америкэн»[11 - «Сайентифик Америкэн» – американский научно-популярный журнал, выходящий с 1845 г.; старейший журнал в США из выпускающихся по сей день.], готовя лазанью и хлеб в чесночном масле, обрывая листья салата латука и наконец разогревая еду в духовке и смешивая вечерний виски-сауэр для супруга, Уэнделла Мааса по прозвищу Мучо[12 - В оригинале сочетание прозвища и фамилии (Mucho Maas) созвучно испанскому выражению «mucho mas» («гораздо больше»).], к его возвращению с работы, – она вспоминала и вспоминала, перетасовывая задом наперед толстую колоду дней, которые либо казались (уж ей ли не знать?) более или менее одинаковыми, либо ненавязчиво выстраивались уголок к уголку, как карты у фокусника, чтобы тренированный взгляд тут же выцепил любую аномалию. Она мучилась до середины телешоу Хантли и Бринкли[13 - Телешоу Хантли и Бринкли – популярная информационная передача, транслировалась Эн-би-си в 1965–1970 гг.] и в конце концов вспомнила, что однажды в прошлом году часа в три ночи раздался междугородный звонок – вряд ли она когда-нибудь узнает, откуда именно (если только Пирс не оставил дневника), – и собеседник, поначалу заговорив с сильным славянским акцентом, представился вторым секретарем Трансильванского консульства, разыскивающим сбежавшую летучую мышь; после чего плавно смодулировал в комично утрированный негритянский выговор, затем перешел на грязный диалект пачуко, изобилующий «чингас» и «мариконес»[14 - Pachuco (исп.) – подросток, принадлежащий к молодежной уличной банде. Chinga (исп.) – мужской половой орган. Maricon (ucn.) – педераст.], визгливым голосом гестаповского офицера стал допытываться, нет ли у нее родственников в Германии, и наконец сымитировал голос Ламонта Крэнстона[15 - Ламонт Крэнстон – появившийся в 1934 г. герой популярного детективного радиосериала «Тень», выходившего раз в неделю. Ламонта Крэнстона озвучивал совсем молодой тогда Орсон Уэллс.], которым Пирс говорил всю дорогу до Масатлана.

– Ради бога, Пирс, – сумела вставить Эдипа, – я думала, между нами…

– Марго, – серьезно прервал он, – я только что побывал у комиссара Уэстона, старика завалили прямо в их дурдоме, причем пугач тот самый, из которого шлепнули профессора Квакенбуша.[16 - Комиссар нью-йоркской полиции Ральф Уэстон – частый персонаж выпусков «Тени», друг Ламонта Крэнстона. Профессор Квакенбуш в 1930-е гг. фигурировал в нескольких короткометражках комедийного трио «Три балбеса» (а доктор Квакенбуш – в фильме комедийного квартета «братьев Маркс» «День на скачках», выпущенном в 1937 г.).] – И понес что-то в этом роде.

– Ради бога, – повторила Эдипа.

Мучо перевернулся и смотрел на нее.

– Пошли его ко всем чертям и повесь трубку, – весьма разумно предложил он.

– Я слышал, – сказал Пирс. – Думаю, что Уэнделлу Маасу пришла пора повидаться с Тенью. – Повисла основательная и многозначительная пауза.

Таким был последний из его голосов, который она услышала. Голос Ламонта Крэнстона. Телефонная линия могла быть любой длины и тянуться в любом направлении. Через пару месяцев после звонка темную неопределенность вытеснило то, что удалось воскресить в памяти: его лицо, тело, вещи, которые он ей дарил, и слова, которых она якобы не услышала. Затем все отодвинулось и оказалось на грани забвения. Тень выжидала целый год, прежде чем появиться. И вот пришло письмо Мецгера. Может, Пирс звонил тогда, чтобы сообщить об этом дополнительном распоряжении? Или он решил сделать его позже – например, из-за ее раздражения и равнодушия Мучо? Эдипа чувствовала себя беззащитной, растерянной и сбитой с толку. Ей никогда в жизни не приходилось исполнять волю покойного, она не знала, с чего начать, и не знала, как сказать юристам из Лос-Анджелеса, что не знает, с чего начать.

– Мучо, малыш, – позвала она в припадке беспомощности.

Мучо Маас, приехавший домой, впрыгнул в дверной проем.

– Опять сегодня облом… – начал он.

– Послушай-ка… – начала вместе с ним Эдипа. Но дала Мучо выговориться первым.

Он работал диск-жокеем на Полуострове и регулярно мучился совестью насчет своей профессии. «Я ни капельки в это не верю, Эд,[17 - Oed, сокращенное имя Эдипы (Oedipa), совпадает с аббревиатурой OED (Oxford English Dictionary).] – обычно начинал он. – Пытаюсь, но никак не могу», – из бездны депрессии, страшившей Эдипу чуть не до истерики. И наверное, лишь ее вид, свидетельствующий, что сейчас она сорвется, как-то приводил Мучо в себя.

«Ты слишком чувствителен» – так она обычно отвечала. Да, она должна была еще очень многое сказать, но ограничивалась этим. Во всяком случае, это была правда. Пару лет он торговал подержанными машинами и настолько остро чувствовал, к чему приведет его эта профессия, что рабочие часы были для него мукой смертной. Мучо ежеутренне трижды брил верхнюю губу по росту волос и трижды против, удаляя малейшие признаки усов, доставал новые лезвия, которые неизменно оставались окровавленными, но продолжал упорствовать; покупал костюмы без плечевых подкладок и отправлялся к портному, чтобы еще более неестественно обузить лацканы; волосы лишь смачивал водой[18 - То есть Мучо борется со стереотипным образом торговца подержанными машинами (как правило, итальянца): усики, костюм с очень широкими лацканами, набриолиненные волосы.], зачесывая их вверх и отбрасывая назад на манер Джека Леммона.[19 - Джек Леммон (1925–2001) – известный американский киноактер, обладатель «Оскара» за главную мужскую роль в фильме «Спасите тигра» (1973, реж. Джон Эвилдсен). Снялся в шестидесяти с лишним фильмах. Прославился в комедиях («В джазе только девушки», 1959, реж. Билли Уайлдер; «Большие гонки», 1965, реж. Джон Франкенхаймер).] Вид опилок, даже карандашных стружек приводил его в содрогание, поскольку они использовались, чтобы приглушить скрежет в коробке передач; и даже сидя на диете, он не мог, подобно Эдипе, позволить себе подсластить кофе медом, поскольку все липкое и тягучее ему претило, слишком живо напоминая ту субстанцию, которая часто смешивается с моторным маслом и бесчестно просачивается между поршнем и стенками цилиндра. Однажды он ушел с вечеринки, потому что услышал слово «конфетка», прозвучавшее, как ему казалось, со злым умыслом. Произнес его кондитер, беженец из Венгрии, говоривший действительно о конфетах, но таков уж был Мучо – тонкокожий.

Впрочем, по крайней мере в машины он верил. Может, даже слишком; да и как могло быть иначе, когда все семь дней в неделю он видел людей беднее себя: негров, мексиканцев, голодранцев из южных штатов – натуральная процессия, – сдававших в трейд-ин совершенно немыслимые развалюхи; металлические и моторизованные продолжения их самих, их семей и, возможно, всей их жизни представали чужим (да хоть его) взглядам фактически голыми: покореженные корпуса, проржавевшие днища, кое-как закрашенные крылья – уже только этого хватало, чтобы сбить цену и выбить из колеи Мучо; внутри безнадежно воняло детьми, дешевым пойлом из супермаркета, двумя, а иногда и тремя поколениями курильщиков или просто пылью; и когда из машин выгребали мусор, то с неизбежностью обнаруживались остатки прошлой жизнедеятельности, причем никто не мог сказать, какие вещи были действительно выкинуты (людям этим, полагал Мучо, перепадало так мало, что почти все нажитое приходилось возить с собой из страха потерять), а какие просто (и возможно, трагически) забыты; отрезанные купоны, обещавшие экономию в пять или десять центов, талоны на скидку, розовые флаеры с предложением распродаж, окурки, расчески с выломанными зубьями, объявления о найме на работу, желтые страницы, выдранные из телефонной книги, обрывки нижнего белья или платья настолько старого, что могло сойти за исторический реквизит, – обрывки, которыми теперь протирают изнутри запотевшее от дыхания ветровое стекло, чтобы можно было увидеть фильм, вожделенную женщину или машину, легавого, который мог тормознуть тебя просто для тренировки, – все эти кусочки, складывающиеся в своеобразный винегрет отчаяния, имели одинаковую окраску, один и тот же серый оттенок пепла, конденсированного выхлопа, пыли, телесных выделений, и Мучо было больно смотреть на них, но смотреть приходилось. Будь это честная свалка, он, наверное, сумел бы примириться и сделать карьеру: крупные разрушения, сопровождаемые насилием и жестокостью, случаются нечасто и в таком отдалении, что кажутся чудом, – как и любая смерть кажется чудом, пока не подступит к тебе самому. А вот бесконечные недели ритуального машинообмена, никогда не приводившие к насилию и крови, были для впечатлительного Мучо слишком правдоподобны, и долго выносить их он не мог. И даже если длительное ощущение неизменной серой тошноты выработало в нем некоторый иммунитет, его по-прежнему трясло, когда владельцы и их тени выстраивались в шеренгу лишь для того, чтобы обменять помятую и сбойную версию себя на самобеглую проекцию чьей-то чужой, но такой же тупиковой жизни. Словно это было самым обычным делом. Для Мучо это был ужас. Непрерывный, запутанный инцест.

Эдипа не могла понять, почему он до сих пор так расстраивается. К тому времени, как они поженились, Мучо уже два года работал на КЯУХ, и та площадка на мертвенно-серой рычащей магистрали осталась для него в таком же далеком прошлом, как Вторая мировая война и корейский конфликт для мужей возрастом постарше. Возможно (упаси Господи, конечно), попади Мучо на войну – япошки на деревьях, фрицы на «тиграх», узкоглазые с духовыми трубками по ночам, – он об этом забыл бы куда быстрее, чем о салоне подержанных автомобилей, который столь тревожил его вот уже пять лет. Пять лет. Да, вояк надо успокаивать, когда они просыпаются, обливаясь по?том, или кричат на языке кошмаров, их надо удерживать, утешать, а потом однажды все забудется – Эдипа это знала. Но когда же забудет Мучо? Она подозревала, что работа на станции (полученная им через своего старого приятеля, менеджера КЯУХ по рекламе, приезжавшего в салон раз в неделю – салон был спонсором), с неизбежным хит-парадом и даже трескучими синдицированными выпусками новостей – пустые грезы незрелых предвкушений, – была только буфером между Мучо и автосалоном.

Он слишком верил в автосалон и совсем не верил в радиостанцию. Глядя, как он сейчас скользит в гостиной, планирует, подобно большой птице, к запотевшему шейкеру с выпивкой, мягко улыбается из центра водоворота, можно было подумать, что все спокойно, ясно и безмятежно.

До тех пор, пока Мучо не открывал рот.

– Сегодня меня вызвал Фанч, – сообщал он, наливая, – и завел бодягу о том, что ему не нравится мой имидж. – (Фанч был режиссером программы и злейшим врагом Мучо.) – Я теперь, видите ли, слишком сексуален. Мне следует изображать молодого отца или там старшего брата. Эти маленькие цыпочки звонят, задают вопросы, в которых, по мнению Фанча, звучит неприкрытая похоть, и трепещут от каждого моего слова. Поэтому теперь я должен записывать все телефонные разговоры. Фанч лично отредактирует все, что ему покажется непристойным, – то есть все мои реплики. Цензура, сказал я ему, потом добавил, что он предатель, и ушел.

Подобные рутинные перебранки происходили между ними примерно раз в неделю.

Эдипа показала ему письмо Мецгера. Мучо знал о ее отношениях с Пирсом; они кончились за год до того, как Мучо на ней женился. Он прочел письмо и, застенчиво моргая, уставился вдаль.

– Что мне делать? – спросила Эдипа.

– О нет, – ответил Мучо. – Это не ко мне. Только не я. Я даже не могу толком сосчитать наш подоходный налог. А исполнение воли покойного – тут мне вообще нечего сказать. Повидай Розмана.

Их юрист.

– Мучо. Уэнделл. Это закончилось. До того, как он вписал туда мое имя.

– Да-да. Я это и имел в виду, Эд. Я некомпетентен.

Так что на следующее утро она пошла и встретилась с Розманом. Предварительно проведя полчаса перед зеркалом, вновь и вновь рисуя тонкую линию на веках, которая искривлялась, прежде чем она успевала убрать кисточку. Большую часть ночи она не спала, поскольку в три часа раздался еще один телефонный звонок, и, когда аппарат, секунду назад безмолвствовавший, вдруг пронзительно заверещал, сердце у нее замерло от ужаса. Они мгновенно проснулись и первые несколько звонков лежали, не размыкая объятий и даже не глядя друг на друга. Наконец Эдипа, понимая, что терять уже нечего, взяла трубку. Звонил доктор Иларий, ее мозгоправ, или психотерапевт. Изъяснялся он как Пирс, изображающий гестаповского офицера.

– Надеюсь, я вас не разбудил, – сухо начал он. – У вас был очень испуганный голос. Как таблетки? Не помогают?

– Я их не принимаю, – ответила Эдипа.

– Чувствуете в них какую-то угрозу?

– Я не знаю, из чего они сделаны.

– Вы не верите, что это просто успокоительное.

– А я могу вам верить?

Она не верила, и его следующие слова объясняли причину недоверия.

– Нам нужен сто четвертый, чтобы построить мост. – Сухой смешок.

Мост, die Br?cke, – таким кодовым словом назывался эксперимент, с проведением которого он помогал районной больнице, исследуя влияние ЛСД-25, мескалина, псилоцибина и других подобных наркотиков на большую группу пригородных домохозяек. Внутренний мост.