Внутренний порок

– Про тот прибой слишком много историй ходит. То он есть, то его нет. Словно его что-то под низом охраняет. Сёрферы в старину его называли Комингсом Смерти. Там тебя не просто смывает – тебя хватает, чаще – сзади, в аккурат когда плывешь к тихой, как ты думаешь, воде или считываешь какую-нибудь очевидно смертельную срань совершенно неправильно, – и затягивает так глубоко, что нипочем не успеешь выплыть воздуху глотнуть, и как только тобой начинают закусывать навсегда, ты слышишь, как по небу эхом раскатывается космический безумный хохот «Сёрфарей».

Все в «Уэволнах», включая Святого, более-менее в унисон заквохтали:

– Уу-ху-ху-ху-ху-ху – Смыло! – а Зигзаг и Флако заспорили о двух разных сорокапятках «Смыло» и у какой фирмы, «Точки» или «Декки», хохот наличествует, а у какой нет.

Сортилеж, до сих пор молчавшая – грызла хвостик косички и переводила загадочные свои фары с одного теоретика на другого, – наконец открыла рот:

– Участок прибоя прямо посреди вроде как глубокого океана? Дно там, где раньше никакого дна не было? Ну, вообще-то, вдумайтесь, всю историю в Тихом океане острова всплывали и тонули, и что, если Сбренд там где-то увидел такое, что давным-давно затонуло, а теперь опять медленно поднимается на поверхность?

– Какой-то остров?

– Ну, по крайней мере, остров.

В калифорнийской истории уже давно настал такой момент, когда хипповская метафизика просочилась в среду сёрферов настолько, что даже завсегдатаи «Уэволн», накрайняк – некоторые, почуяв, куда дело клонится, зашаркали ногами и заозирались в рассуждении чем бы еще таким заняться.

– Опять Лемурия, – пробормотал Флако.

– Что-то не так с Лемурией? – любезно поинтересовалась Сортилеж.

– Атлантида Пасифики.

– Она самая, Флако.

– И ты теперь утверждаешь, что этот затерянный континент… берет и снова всплывает на поверхность?

При этом глаза ее сузились – у менее невозмутимого человека это приняли бы за раздражение.

– На самом деле не так уж и странно, всегда же предсказывали, что Лемурия однажды снова появится, а когда ей это делать, как не сейчас: Нептун наконец заканчивает свой смертельный транзит по Скорпиону, водному, кстати, знаку, и восходит к Стрельцову свету высшего разума?

– Так, может, в «Национальный географический» стоит позвонить или еще куда?

– В журнал «Сёрфер»?

– Все, мальчики, моя квота Барни на неделю выполнена.

– Я тебя провожу, – вызвался Док.

Они смотались к югу по переулкам Гордита-Пляжа, в медленной протечке рассвета и зимней вони мазута и морского рассола. Немного погодя Док произнес:

– Спрошу кой-чего у тебя?

– Ты слышал, что Шаста свалила из страны, и теперь тебе нужно с кем-нибудь поговорить.

– Опять читаешь мои мысли, детка.

– Так почитай тогда мои, сам знаешь, с кем повидаться, как и я. Лучше настоящего оракула, чем Вехи Фэрфилд, в наших своясях, наверное, нам никогда не видать.

– Может, ты предвзята, потому что он тебя учил. Может, поспорим на чуть-чуть, что все это у него просто кислотные базары?

– Только деньги на ветер, неудивительно, что ты с расписками своими разобраться никак не можешь.

– Никогда такой беды не было, пока ты работала в конторе.

– И реши я когда-нибудь вернуться – так нет, без льгот не стану, включая стоматологию и хиропрактику, а сам знаешь, твой бюджет такого не потянет.

– Я тебе мог бы, наверно, предложить страховку от приходов.

– У меня уже есть, сикантадза называется, сам бы попробовал.

– Что мне будет, если влюблюсь не по вере.

– У тебя она что – колумбийское православие?

Ее молодой человек Костыль сидел на крылечке с чашкой кофе.

– Эгей, Док. Сегодня все что-то ранние пташки.

– Она меня к гуру завлекает.

– Не смотри на меня, чувак. Сам знаешь, она всегда права.

Вернувшись из Вьетнама, Костыль какое-то время обостренно параноил: вдруг пойдет куда-нибудь и столкнется там с хиппи, – он свято верил, что все волосатики – антивоенные бомбисты, могут считывать его вибрации и тут же определять, где он побывал, а от этого станут его ненавидеть и устраивать ему какие-то зловещие хипповские козни. Док познакомился с Костылем, когда тот слегка суматошно старался влиться в эту уродскую культуру, которой точно тут не было, когда он уезжал, поэтому возвращение для него стало сродни высадке на чужую планету, где кишмя кишат враждебные формы жизни.

– Обсад, чувак! Ты глянь чё, Эбби Хоффмен! Свернем-ка себе пару фаек, поотвисаем да послушаем «Электрических Черносливин»!

Док видел: Костыль придет в норму, как только успокоится.

– Сортилеж говорит, ты во Вьетнаме был, а?

– Ну, я из этих убивцев младенцев. – Лицо у него смотрело вниз, но сам он глядел Доку прямо в глаза.

– Правду говори, меня восхищают те, у кого кишка не тонка, – сказал Док.

– Эй, да я просто с вертолетами каждый день возился, как на работе. Мы с Чарли, страху нет, часто вместе в город ходили, тусовались, курили эту праведную местную траву, рок-н-ролл слушали по армейскому радио. Время от времени тебя подзывают и говорят: слышь, ты на базе сегодня ночуешь? ты им: ну, а чего? а они такие: не ночуй сегодня на базе. Пару раз так вот себе очко и сберег. Их же страна, она им нужна, меня устраивает. Если только моцык до ума доводить можно, чтоб никто мозги не еб.

Док пожал плечами:

– Справедливо. Это твой вон стоит, «мото-гуцци»?

– Ага, взял у какого-то дорожного маньяка из Барстоу, тот его совсем заездил, поэтому все опять отделать – несколько выходных ушло. От него вот да от старушки Сортилеж я и не унываю.

– Очень приятно вас вместе видеть, ребятки.

Костыль, глянув в угол комнаты, минутку подумал, ответил осторожно:

– У нас с ней история, я на год старше учился в Мира-Косте, пару раз на свиданки бегали, потом, когда я там был, стали переписываться, а тут вдруг бац, и я уже такой: в общем, может, и не пойду в конце концов опять служить.

– Должно быть, как раз тогда у меня семейное дело было в Инглвуде, когда молчел пытался меня обоссать через замочную скважину, в которую я глядел. Леж мне постоянно напоминает, она тогда еще у меня работала, я, помню, думал: должно быть, у нее в жизни что-то очень четкое происходит.