Власть пса

– Скажу одно, – добавил он, – славное было время.

– Да, пожалуй.

Зацепив поводья за луку седла, Джордж достал из нагрудного кармана мешочек «Булл Дархэм», снял перчатки и соорудил толстую самокрутку конусовидной формы.

Глядя на нее, Фил фыркнул. Какого черта он один должен нести бремя разговора об их юбилее? Что с тобой не так, Джордж? Живот разболелся? Отлично же все было в полях осенью, да и летом ходил веселый.

– Признай, толстяк, ты так и не научился одной рукой скручивать, – бросил Фил и резко повернул коня в гущу воловьего стада, чтобы пристать к кому-нибудь из погонщиков.

Он шевелил губами, предвкушая, как расскажет юным ковбоям о Бронко Генри, о том, как превосходно он скакал на лошади – даже в горячке и возрасте сорока восьми лет. Так великолепно, что они отродясь ничего красивее не видывали. Как же порой хотелось рассказать историю полностью, однако потому-то Фил и презирал выпивку. Боялся ляпнуть лишнего.

Вдруг золотистый конь шарахнулся под ногами Фила и в испуге оступился: из-за куста вспорхнула маленькая серая пичужка. Ярость и горечь комом подступили к горлу.

– Черт подери, кляча старая! – рявкнул Фил, вздернув поводья и злобно поддав коню шпорами.

Двадцать пять лет прошло с тех пор, как они ехали бок о бок с Бронко Генри!

Солнце стояло высоко, тени становились короче, впереди ждали долгие часы зноя. Долгими, размышлял Фил, были и все эти годы, а также и тени, которые они отбрасывали.

Если ветер не обманывал острый нюх, скотные дворы Бича открывались путнику задолго до того, как их мог зацепить глаз. Дворы находились вблизи реки, в это время года почти пересохшей и отступившей от берегов. В безмятежной глади ее вод отражался купол безоблачного неба да стайки сорок, кружившие по округе в поисках падали – подохших от туляремии сусликов и кроликов или распухшей туши теленка, зараженного тем, что в этих краях называли «черной ножкой». Воистину, если ветер не обманывал острый нюх, нельзя было не почуять едкий серно-щелочной запах вялого ручейка, что впадал у скотных дворов в реку и загрязнял ее воды.

Если солнце не обманывало зоркий глаз, можно было разглядеть поселение, сперва возникавшее миражом на горизонте. Виднелись его дворы, скотовозы у углепогрузочных трапов, фальшивые двухэтажные фасады салунов с девицами в верхних комнатах, обветшалое здание школы с неказистой колоколенкой, заросли полыни и пустырь, где мальчишки играли в мяч, а девочки прыгали со скакалкой. Напротив пустыря располагался постоялый двор, а за ним на склонах лысого холма паслись исхудалые дикие лошади. Зимой и летом беспрестанный ветер трепал их хвосты и спутанные гривы и, со свистом скользнув по склону, проносился по кладбищу у основания холма. Прогнившие столбы и проржавевшая проволока ограды не давали лошадям топтать могилы и сбивать с них банки из-под варенья, в которых частенько стояли цветы – анютины глазки весной, а позже индейские кисти кастиллеи. Правда, стояли они лишь на свежих могилах. На солнце цветы мгновенно увядали, и мимолетная красота скоро сменялась гнилью стеблей.

Только один догадался возложить на могилу цветы из бумаги, а сверху, чтобы не размыл дождь, накрыть стеклянной банкой.

Поднявшаяся над равниной дорожная пыль заставляла сердца жителей Бича биться быстрее: к городу приближалось стадо скота, а с ним и транжиры-погонщики. В обоих салунах поспешно проверяли запасы дешевого пойла, а для тех, у кого водились деньжата – владельцев ранчо, готовых к широким жестам, – выставляли настоящий виски, привезенный из Канады.

– Учти, – говорил бармен коммивояжеру, нагрянувшему на ночном поезде из Солт-Лейк-Сити, – держись подальше от тракта и не смей таращиться на скот. Пугнешь волов, не загнать будет. Один зевака пару лет назад топтался там, распугивая скот, так погонщики пульнули прямо ему над башкой. Господь – надо было видеть, как он рванул оттуда, хлопая фалдами!

– Дикий Запад какой-то, – съехидничал коммивояжер.

Он собирался продавать здесь электрические лампочки для салуна, школы, постоялого двора… Однако покупателей на них не находилось.

– Черт подери, это и есть Дикий Запад, – отрезал бармен. – И насколько мне известно, ранчо Бёрбанков – единственное место в долине, где есть электричество. Все остальные пользуются газовыми лампами.

– Ранчо Бёрбанков, значит.

Коммивояжер уставился на порнографический календарь за стойкой: из-под платья модели на фотографии виднелись подвязки чулок.

– Это их стадо прибудет после полудня. Тысяча голов. Восемь-десять погонщиков и сами братья. Так что воспользуйся моим советом: посиди-ка здесь, чтобы не пугать животных. Что будешь, Долли? – обратился он к блондинке. – От тебя вкусно пахнет.

– Спасибо, – ответила девушка, – это «Флоридская вода», а пить, как хорошо тебе известно, я буду джин.

– К нам скачет стадо Бёрбанков.

– Ага, видела из окна наверху. Ох, мне уже страшно.

– Ничего, подружка твоя должна помочь.

– Много толку от нее. Заболела.

– Чего? Ту же хворь подцепила, что ли, как старая Альма тогда?

– Чахотку-то? Да прям. Обычное женское.

Сердца забились быстрее и в единственной на весь город харчевне на постоялом дворе. Уже были накрыты столы и расстелены постели, учетная книга раскрыта на новой чистой странице, а рядом с ней источал аромат кедра свежезаточенный карандаш.

II

Ветер в Биче не утихал никогда, ни летом, ни зимой, и потому ни на миг не останавливалась и мельница на амбаре за постоялым двором. Давным-давно, еще до того, как сюда переехали Гордоны, цепь и шестерня рычага для поворота мельницы были сломаны. Зимой и летом вертелись лопасти, медленно крутилась незакрепленная ни к чему ось, вхолостую, без всякой цели и пользы скрипела мельница, и скрипела так сильно, что не давала уснуть немногочисленным застрявшим в городке путникам. Вскоре после переезда, устав от жалоб, Джонни Гордон, отец семейства, попытался исправить механизм. Прислонив к амбару шаткую лестницу, он забрался наверх – однако с внезапным порывом ветра лопасти взметнулись, порвали куртку и подрали мужчине плечо. С тех пор мельничный амбар не трогали.

«Зря мы вообще сюда переехали», – нередко говорил Джонни своей жене Роуз, и та умоляла не повторять этого, умоляла, не раскрывая рта, лишь глядя на Джонни огромными глазами. Все в юной девушке было в ее глазах.

Не только глаза покорили Джонни, когда он впервые увидел Роуз. В Чикаго, в небольшой захудалой больнице, куда попадали одни бедняки да цветные, юноша заканчивал интернатуру. В попытке сбежать от нищеты и грязи он стал по нескольку раз в неделю ходить в кино, смотреть на движущиеся картинки. Ах, если бы он мог найти девушку, нежную и стойкую, как мисс Мэри Пикфорд, чьи глаза, улыбка, ямочки на щеках растопят сердце любого! Однажды, чуть подвыпив, Джонни поведал о своей мечте двум молодым врачам. «Болтаешь слишком много», – оборвали его насмешники. Однако юный доктор крепко держался за мечту, которая со временем обрастала новыми подробностями – увитым плющом домиком и оградой из белого штакетника.

И вот представьте! В один из вечеров Джонни сидел в переднем ряду вблизи от пианино. Ясный звук мелодий и гул басов наполняли красками мерцавшую на экране драму, приглашая затеряться в мире собственных грез. Тут включился свет, и, поправив волосы под шляпкой, к Джонни обернулась девушка за пианино. Подумать только! Все это время она сидела здесь, в десяти футах от него! Они взглянули друг на друга, и юноша улыбнулся.

Джонни не собирался звать девушку к себе, как тотчас сделали бы его насмешливые друзья. «Вдруг не откажет», – сказали бы они. Нет, барышня была не из таких, и поступать подобным образом Джонни не хотел. Интуиция его не подвела: глупо приглашать домой девушку, которая по воскресеньям играет в церкви на пианино. Чтобы впечатлить Роуз и выставить себя в выгодном свете, Джонни сразу же рассказал, что работает доктором.

– Тут на озере карнавал устраивают, – обратился он к девушке. – Очень неплохой, говорят. Любишь карнавалы?

– Почти больше всего на свете!

– А что больше всего?

– Цветы.

– М-м-м-м.

– Я ни на что не намекаю, ты сам спросил.

Хоть Джонни и сказал, что работает врачом, отец девушки отнесся к нему с подозрением.

– Вернемся не поздно, – заверил его юноша.

Однако тот лишь холодно взглянул на него и, взяв газету, удалился в другую комнату.

– Что ж, мистер Гордон… – начала было мать девушки.

– Доктор Гордон, мадам.

– …Роуз – наша единственная дочь. Понимаешь, что она значит для нас? Может, и сам когда-нибудь окажешься на нашем месте.

– Непременно, мадам.

Затаив дыхание, Джонни смотрел, как Роуз прикалывает к пальто подаренные им фиалки. Никогда прежде не видел он такой нежности, с какой касалась лепестков девушка.

– Она всегда любила цветы, – вздохнула мать, – маленькой все время трогала чужие бутоньерки.