Феномен Юрия Арабова (сборник)

В квартиру Малянова неожиданно вваливается Губарь, сотрудник местной комендатуры. Прапорщик не брит, губы пересохли от жажды. О нем накануне спрашивал Диму Андрей Павлович (как помним, тоже военный). Губарь дезертировал из части, прихватив автомат Калашникова и табельный пистолет. Кумулятивность, концентрация энергии взрыва клокочут в нем, как в котле. Наверное, дезертир превратился в психопата, готового в любую секунду открыть огонь на поражение.

Туркестанский военный округ в те годы кишел армейскими подразделениями. Ведь Туркмения непосредственно граничила с Ираном и Афганистаном, где вскоре разразится непопулярная затяжная война. Я до сих пор помню бесконечную колонну тяжелых танков, которую своими глазами видел тогда в предгорьях Копетдага. Космическое зрелище! В те времена многомиллионных читателей популярной «Литературной газеты» поразил судебный очерк Ольги Чайковской о трагическом случае в Туркмении. Солдат-дезертир, угрожая автоматом, захватил микроавтобус, в котором ехали на подшефный концерт самодеятельные артисты. Солдат (скорее всего, русский, срочной службы) застрелил из АК пассажиров, но затем сам погиб в перестрелке с отрядом перехвата.

Может быть, Арабов хранил в подсознании отголоски всех этих событий?

Губарь малость передохнул у Малянова (напугав хозяина) и снова пускается в бега. По следу прапорщика с настойчивостью разыскной овчарки движется целый взвод солдат во главе с офицером. Губарь кидается в предгорье, ведя на ходу беспорядочную стрельбу. Однако участь его решена…

В драматической новелле о Губаре нет никакой фантастики. Ни научной, ни кабинетной. Нет мистерии смерти. Давление, как образ тотального подавления личности, в данной киноновелле делает шаг назад, уступая место проверенному в боях критическому реализму как методу правдивого осмысления действительности. Бардак в армии (дедовщина, неуставные отношения, садизм) не замечал только ленивый. Арабов и Сокуров счастливо вышли из формата схоластических представлений, умозрительных обобщений и показали зрителям подлинную, реальную драму служилого человека. Доведенного до крайней черты армейским беспределом, экстремальностью закаспийского климата, скукой и волчьей тоской бытия. Наконец, удручающим отсутствием цивилизации.

Атрибутика периода стагнации, показанная в «Днях затмения» с откровенной иронией, даже издевкой, не исчерпывает проблематику нормального человеческого существования в здешних местах, в Красноводске в частности. Рай тут невозможен.

И полузасыпанный песком муляж пятиконечной звезды, серпа и молота на развилке прокаленных улиц, и безымянный бюст на городском кладбище, и поникший транспарант с надписью «Партия Ленина едина» читаются как иллюзии тогдашнего советского кино[31 - Любопытно, что в то время в Туркмении работал в области монументальной скульптуры Эрнст Неизвестный.].

И за то земной поклон авторам.

Часть кинокритики восприняла «Дни затмения» как зашифрованный образ отторжения – на доступном экрану уровне – советской системы. «До событий, ознаменовавших закат социалистического строя и крах советской империи, – пишет Гращенкова, – оставалось еще четыре года. Когда же все это свершилось, многие вспомнили «Дни затмения» как фильм-пророчество»[32 - Гращенкова И. «Дни затмения» // Российский иллюзион. С. 693.].

Но прошло всего пять лет, и в Красноводске стало на порядок хуже. Пришел к власти кланово-феодальный режим, сам город переименовали в Туркменбаши, разграбили арсеналы, ввели новую, обесцененную валюту, набрала ход антирусская политика, по всей Туркмении натыкали золоченые статуи Молоха – пожизненного вождя нации. Официальной религией Республики Туркменистан был объявлен ислам – не подарок для старообрядцев и сосланных поволжских немцев.

Так что воспринимать «Дни затмения» как политическое кино, только как антисоветское произведение – недостаточно для постижения смыслов фильма.

Четвертая новелла в картине наполнена духовным светом, метафорична. Во дворике, за порогом своей халупы Малянов вдруг обнаруживает сжавшегося от побоев голого мальчика. То ли подкидыша, то ли бродяжку. Педиатр, как профессионал, по привычке обследует малыша, бессвязно лепечущего по-русски про зверства родителей, и решает оставить пока найденыша у себя. Происходит библейская сцена омовения, затем трапеза, за которой голодный малыш от души набивает пузо.

По замыслу Арабова, Малянову явился, как чудо, ангел-хранитель, принимающий страдания за его грехи. Мальчик даже рукописи врача читает. Идею сценариста зритель постепенно постигает, но герой фильма – нет. Для него несчастный мальчик – пациент, которого надо лечить. И лишь в последний момент Дима понимает, что к нему прикасалась длань Бога.

В кадре появляются чьи-то громадные руки, они возносят невинного отрока вверх, а внизу растерявшийся Малянов беспомощно вопиет: «Но там же холодно!» Кинокамера смотрит на врача из космоса, Дима – малая крупица в этих туркменских песках, прах.

Пятая новелла, с моей точки зрения, мало что значит для философии фильма. Арабов выпускает на первый план местного школьного учителя истории Глухова (глухой?), никчемного подкаблучника, съежившегося гуманиста-краеведа, жалкого пропагандиста скукоженных чеховско-горьковских модернов: «Люди! Живите в мире друг с другом! Любите женщин!» (Арабов съехидничал, добавив: и чашечку черного кофе натощак). Сужу строго: напрасно поиздевались авторы фильма над маленьким человеком. Высокие представители русской культуры, Арабов и Сокуров допустили тут очевидный сбой, съехали на обочину ТВ-юморастов.

Шестая новелла не выделена сценаристом в локальный сюжет, она пронизывает все течение фильма. Перетекает от эпизода к эпизоду, пока не пресекается в финале. Главный участник этой перманентной новеллы – молодой геолог Саша Вечеровский (Эскендер Умаров, по профессии врач-анестезиолог). Занятие героя выбрано кинодраматургом очень точно. В окрестностях Красноводска были найдены богатые месторождения нефти. Сейчас для Туркменистана нефть – основной вид экспорта, а Красноводск (Туркменбаши) – единственный порт ее транспортировки. Во-вторых, геолог – это вечный скиталец по определению.

Редкие и недолгие встречи друзей – Малянова и Саши – немногословны, без выпивок и сигарет, без девочек. Представители затерянного в горячих песках поколения двадцатипятилетних, они выбирают для себя думу, а не трёп. Внутренне свободные, не болтают о свободе личности и правах человека. Но какой-то жизненный выбор для них неизбежен, как был он неизбежен для Снегового и Губаря. Оба, Дима и Саша, теперь у Врат. Камо грядеши? Quo vadis?

Арабов выстраивает один довольно длинный эпизод, где героям предоставлена возможность высказаться. Малянов приходит к Вечеровскому после посещения морга. «Дмитрий Алексеевич! Что с вами, доктор?» – «Мне страшно, Саша». – «На тебе стоит печать, что ты не совсем отсюда».

В этом эпизоде сценарист затрагивает больную для себя тему. Родственников Юрия Николаевича по материнской линии, греков по национальности, выслали в свое время вместе с крымскими татарами из Ялты в Казахстан[33 - В 30-е годы был арестован дед Арабова, он умер на пути в ссылку, прямо в столыпинском вагоне. Был арестован и выслан из Ялты родной дядя Юрия Николаевича – Георгий. Он умер на северном лесоповале.]. Арабов делает геолога Вечеровского крымским татарином. В минуту возникшей откровенности Саша рассказывает другу, как погибли в Крыму его родители, а в Красноводске его, ссыльного, усыновили поволжские немцы, дали жилье. Приемные родители звонят иногда, они живут на другом конце города. По связи разговаривают по-немецки.

В финале фильма Саша делает выбор: бежать. Таким образом, резко меняя жизнь, он бросает вызов Давлению. Впрочем, не только Системе. Сокуров врезает документальный кадр: пожилая туркменка постилает в убогом строении коврик и совершает намаз. Саша – татарин, но не мусульманин. Ислам ему чужд, дома он слушает классическую итальянскую музыку.

Из Красноводска был паром на Баку. Друзья прощаются на борту ржавого судна. «Может, останешься?» – со слабой надеждой спрашивает Малянов. «Мне тоже плохо будет без тебя», – глядя вбок, отвечает геолог. Паром неспешно разворачивается, уходит в теплое море. Что станется с приемными родителями-немцами, на этот вопрос Арабов и Сокуров не отвечают…

Дима в одиночестве на берегу. Раньше я думал, что он выбрал христианский путь: остаться на предназначенном судьбой месте и продолжать свое дело – лечить детей. Кинокамера снимает героя крупным планом на фоне долины. Щурясь на глубокое синее небо, Малянов даже улыбнулся. Но затем опускает глаза, заурядному педиатру нечего сказать зрителям. Теперь я понял – вижу перед собой не православного труженика, не диссидента, не внутреннего эмигранта, а будущего обывателя, который либо сопьется, либо погибнет от малярии. У героя ни жены, ни детей, ни цели. Впереди – дни затмения. Грядущей Республике Туркменистан он вообще не нужен. Опять наплывает на нас сокуровский зачерненный образ смерти.

В 2000 году фильм «Дни затмения» был включен в список 100 лучших фильмов за всю историю отечественного кинематографа (по версии Гильдии киноведов и кинокритиков России). Картина вошла в 100 лучших фильмов ХХ столетия, отобранных Европейской киноакадемией.

«Спаси и сохрани»

Была замечательная мысль у Достоевского: «Без зачатков положительного и прекрасного нельзя выходить человеку в жизнь из детства, без зачатков положительного и прекрасного нельзя пускать поколение в путь».

Для диковатого, наделенного полным одиночеством школьника Саши Сокурова таким прекрасным впечатлением оказался фрагмент радиоспектакля «Мадам Бовари». В забытом Богом глухом Красноводске, где, как помним, служил его отец-офицер, Саша случайно услышал по радио голос великой Алисы Коонен, которая читала «киногеничный» текст Флобера.

Эмма Бовари приходит в аптеку Оме, все решено.

«Жюстен был поражен бледностью ее лица – на фоне темного вечера оно вырисовывалось белым пятном. Ему показалось, что она сейчас как-то особенно хороша собой, величественна, точно видение. Он еще не понимал, чего она хочет, но уже предчувствовал что-то ужасное.

А она, не задумываясь, ответила ему тихим, нежным, завораживающим голосом:

– Мне нужно! Дай ключ!

Сквозь тонкую переборку из столовой доносился стук вилок.

Она сказала, что ей не дают спать крысы и что ей необходима отрава…

Она вошла в коридор. Из коридора дверь вела в лабораторию.

На стене висел ключ с ярлычком: «От склада».

Жюстен пошел за ней.

Ключ повернулся в замочной скважине, и, руководимая безошибочной памятью, Эмма пошла прямо к третьей полке, схватила синюю банку, вытащила пробку, засунула туда руку и, вынув горсть белого порошка, начала тут же глотать.

– Что вы делаете? – кидаясь к ней, крикнул Жюстен.

– Молчи! А то придут… Не говори никому, иначе за все ответит твой хозяин!

И, внезапно умиротворенная, почти успокоенная сознанием исполненного долга, Эмма удалилась».

В 1987 году, когда Сокуров сделался «выездным», он с «Одиноким голосом человека» поехал на МКФ в Локарно. Получил там «Бронзового леопарда». Совершенно случайно, на Пьяце Гранде, на набережной озера Лаго-Маджоре, Сокуров увидел удивительную женщину. Затихал теплый вечер, за столиком с крепкой сигаретой в губах сидела вполоборота к нему мадам Бовари…

Сесиль Зервудаки была гречанкой, с привкусом итальянских кровей. Оказалась доктором-этнолингвистиком, жила во французском Гренобле, замужем, мать двоих взрослых детей.

Сокуров не знал ни французского, ни итальянского, ни греческого. Ведомый мистическим порывом, он подсел к незнакомой даме. Была женщина в сандалиях на босу ногу. Представился: русский кинорежиссер, хочу снимать «Мадам Бовари», вижу вас в роли Эммы.

Кое-как поняли друг друга. Сокурова прежде всего поразило лицо Сесиль: тяжеловатое, с отеками под темными глазами, лицо интеллектуалки. Один критик позже скажет, что у Сесиль лицо античной пифии, напоминает ему одновременно Маньяни и Каллас. Только интеллектуалка могла сказать об Александре Николаевиче: «Мне кажется, к поэтике Сокурова можно отнести высказывание Роберта Музиля о Рильке: «В целом он был самым религиозным поэтом после Новалиса, но я не уверен, что в конечном счете он исповедовал религию. Он видел все это по-другому, в новом внутреннем свете»[34 - Зервудаки С. Уроки Сокурова // Сокуров. С. 317.].

В июне 1988 года Зервудаки (специально сбросившая 15 кг лишнего веса) прилетела в Ленинград и для формальности провела первую пробу. Сокуров уже держал в руках готовый сценарий Арабова.

Александр Николаевич убедил другого Николаевича – Арабова, что роман Флобера не представляет собой монтаж провинциальных нравов, как обозначил свой жанр писатель, а является художественно зафиксированным контрастом человеческого существа как целого мира – и пошлой причины смерти. Большое значение для нас, убеждал режиссер-заказчик, имеет причина смерти героини – не возвышенная, романтическая болезнь (туберкулез, к примеру, как у Виолетты), а нехватка денег, долги, плохое настроение, заноза обид. Ведь роман кончается добровольной смертью. Для нас, убеждал Сокуров, эта загадка добровольного ухода из жизни является неразрешимой тайной.

Арабов никогда не был буквалистом при переносе литературного текста, даже самого совершенного, в киносценарий. Как самодостаточный творец, он мог позволить себе что-то домысливать, свободно фантазировать, искать новый смысл. Особенно такой Божий дар драматурга проявился в телеэкранизации «Доктора Живаго», много после «Спаси и сохрани».

«Экранизация, – считает Арабов, – не разрушение структуры, а скорее строительство собственного дома из материала, взятого в долг у классика»[35 - Арабов Ю. «Экранизация? Я не знаю такого жанра» // Лит. Россия. 1989. № 6. С. 21.].

Арабов недаром отметил, что Флобер отправляет тринадцатилетнюю Эмму в пансион при женском монастыре. Где чистая девушка без принуждения ходит на исповедь, любит молитвы, чтит милости Христа. «Это была натура не столько художественная, сколько сентиментальная» (Флобер). Поэтому в самом начале сценария (и фильма) вкладывает он в уста Эммы (уже замужней) святые слова к Спасителю: «Боже! Спаси и сохрани!» Мадам Бовари произносит эти слова по-русски, так, по Арабову, ближе и понятнее православному зрителю.

Дальше в фильме Бог исчезает. И католический крест над изголовьем кровати, на которой в мучениях умирает Эмма, ничего не значит, кроме ритуального символа.

Бог не спас и не сохранил мадам Бовари. Ибо не было в ней покаяния, как не стало и второго крещения. Марии Магдалины из Эммы не получилось.