Ярость

– Да она же еще совсем малышка!

– Она расчетливая маленький лисичка, которая отлично знает, как обвести тебя вокруг ее пальчика, а ты позволяешь ей это делать!

Шаса посадил дочь себе на плечи, и она уселась верхом ему на шею, вцепившись в волосы отца, чтобы не упасть, и стала подпрыгивать, напевая:

– Я люблю папочку!

– Вперед, все вместе! – приказал Шаса. – Прокатимся перед ужином.

Шон был уже слишком взрослым, чтобы держать отца за руку, но он ревниво шел рядом с ним справа, почти вплотную; Майкл пристроился слева, без малейшего смущения ухватив руку Шасы, а Гаррик тащился в пяти шагах позади и обожающе смотрел на отца.

– Я сегодня первый по арифметике, папа, – негромко сказал Гаррик, но сквозь общий смех и крики Шаса его не услышал.

Конюхи уже оседлали лошадей, потому что вечерняя прогулка была семейным ритуалом. Шаса, зайдя в седельную, сменил городские туфли на старые, отлично начищенные верховые сапоги, а потом посадил Изабеллу на спину ее пухлого маленького пегого шетландского пони. Затем вскочил в седло своего жеребца и взял у конюха поводья лошадки Изабеллы.

– Эскадрон, вперед! Рысью марш!

Он скомандовал по-военному и выбросил руку вперед и вверх – жест, который всегда вызывал у Изабеллы восторженный визг, – и они с грохотом вылетели со двора конюшни.

Они сделали обычный круг по имению, останавливаясь поболтать со всеми чернокожими бригадирами, каких встречали, обмениваясь веселыми приветствиями с группами рабочих, что возвращались домой с виноградников. Шон обсуждал с отцом урожай вполне по-взрослому, сидя в седле прямо и важно, пока не вмешалась Изабелла, почувствовав себя забытой, и Шаса тут же наклонился к ней, уважительно слушая, что она собиралась ему сказать.

Мальчики, как всегда, завершили прогулку бешеным галопом через поле для гольфа и вверх по холму к конюшне. Шон, скакавший как кентавр, намного обогнал остальных; Майкл был слишком мягок, чтобы пользоваться хлыстом, а Гаррик и вовсе неловко подскакивал в седле. Несмотря на все уроки Шасы, он сидел отвратительно, его ступни и локти торчали в стороны под странными углами.

«Скачет как мешок с картошкой», – с раздражением подумал Шаса, следуя за сыновьями размеренным шагом, приноравливаясь к ходу дородного пони Изабеллы, которого вел в поводу. Шаса, будучи игроком в поло международного класса, воспринимал неуклюжую посадку среднего сына как личное оскорбление.

Когда всадники вернулись, Тара на кухне присматривала за последними приготовлениями к ужину. Подняв голову, она небрежно поприветствовала Шасу:

– Хороший был день?

На ней были ужасные брюки из выцветшей синей джинсовой ткани, которые Шаса терпеть не мог. Ему нравилась женственность.

– Неплохой, – ответил он, стараясь освободиться от Изабеллы, все еще висевшей на его шее. Наконец он снял дочь и передал няне.

– За ужином будут двенадцать человек. – Тара снова повернулась к повару-малайцу, почтительно стоявшему рядом.

– Двенадцать? – резко переспросил Шаса.

– Я в последний момент пригласила Бродхерстов.

– О боже! – простонал Шаса.

– Для разнообразия мне захотелось, чтобы кто-то завел за столом по-настоящему увлекательную беседу, а не только о лошадях, охоте и бизнесе.

– В последний раз, когда они здесь были, из-за вашего с Молли оживленного разговора ужин закончился еще до девяти. – Шаса взглянул на наручные часы. – Пойду лучше переоденусь.

– Папочка, ты меня покормишь? – закричала Изабелла из детской столовой за кухней.

– Ты уже большая девочка, ангел мой, – ответил он. – Ты должна учиться есть сама.

– Я умею есть сама – просто мне вкуснее, когда ты меня кормишь. Пожалуйста, папочка, ну миллион раз пожалуйста!

– Миллион? – уточнил Шаса. – Предлагаю миллион… кто больше?

Но он откликнулся на призыв дочери.

– Ты ее портишь, – заметила Тара. – Она становится невыносимой.

– Знаю, – откликнулся Шаса. – Ты постоянно это твердишь.

Шаса быстро побрился, пока его чернокожий лакей доставал из гардеробной вечерний смокинг и прикреплял к рубашке платиновые запонки с сапфирами. Несмотря на пылкие возражения Тары, он всегда настаивал на том, чтобы вечером надевать черный галстук.

– Это так ханжески, старомодно и снобистски!

– Это цивилизованно, – возражал он.

Одевшись, Шаса пересек широкий коридор, устланный восточными коврами, с акварелями Томаса Бейнса, постучал в дверь комнат Тары и вошел, услышав ответ.

Тара перебралась в эти комнаты, когда вынашивала Изабеллу, да так и осталась здесь. Год назад она заново все отделала, убрав бархатные гардины и мебель эпохи Георга Второго и Людовика Четырнадцатого, а заодно и турецкие ковры из города Кум и великолепные холсты Герма де Йонга и Питера Науде, ободрала обои с ворсистым рисунком и отчистила золотистую патину с полов желтого дерева, пока они не стали выглядеть предельно просто.

Теперь стены были ослепительно-белыми, лишь единственный огромный холст висел напротив кровати, изображавший чудовищные геометрические фигуры примитивных цветов в стиле Жоана Миро, но написал это неизвестный студент кейптаунской Школы искусств при университете, и картина не имела никакой ценности. По мнению Шасы, картинам следовало быть приятным украшением, но в то же время долговременным вложением средств. Эта картина не являлась ни тем ни другим.

Мебель, выбранная Тарой для своего будуара, представляла собой угловатые конструкции из нержавеющей стали и стекла, и ее было очень мало. Кровать почти прижималась к голым доскам пола.

– Это шведский стиль, – объяснила Тара.

– Отошли его обратно в Швецию, – посоветовал Шаса.

Сейчас он пристроился на одном из стальных стульев и закурил сигарету. Тара сквозь зеркало нахмурилась на него.

– Извини. – Шаса встал и подошел к окну, чтобы выбросить сигарету. – Я буду работать допоздна после ужина. – Он снова повернулся к ней. – И я хотел предупредить тебя, пока не забыл, что завтра днем улетаю в Йоханнесбург и буду отсутствовать несколько дней – может быть, пять или шесть.

– Хорошо.

Она надула губки, накладывая на них помаду бледного розовато-лилового тона, который Шаса терпеть не мог.

– И еще кое-что, Тара. Банк лорда Литлтона собирается выпустить новые акции для нашего возможного расширения на золотых приисках в Оранжевом Свободном государстве. И я бы счел за личное одолжение, если бы вы с Молли воздержались от размахивания вашими черными шарфами у него перед носом и не потчевали его веселыми историями о несправедливости белых и о кровавой революции черных.

– Я не могу отвечать за Молли, но обещаю вести себя хорошо.

– Почему бы тебе не надеть сегодня свои бриллианты? – сменил тему Шаса. – Они так отлично на тебе смотрятся.

Тара перестала носить комплект желтых бриллиантов с рудника Ха’ани с тех пор, как присоединилась к движению «Черных шарфов». Бриллианты заставляли ее чувствовать себя кем-то вроде Марии-Антуанетты.

– Не сегодня, – ответила она. – Они слишком бросаются в глаза, а у нас просто семейный званый ужин.

Она припудрила нос и в зеркало посмотрела на мужа.

– Почему бы тебе не отправиться вниз, дорогой? Твой драгоценный лорд Литлтон прибудет с минуты на минуту.