Голубой горизонт

По долгому опыту интендант знал, что может не сомневаться: Джим принесет ему комиссионные в небольшом кошельке, наполненном золотыми и серебряными монетами.

Вернувшись в конюшни Хай-Уилда, Джим обтер Друмфайра, не доверив эту работу никому из конюхов, а потом оставил его у яслей с дробленым зерном, которое полил черной патокой. Друмфайр был сладкоежкой.

По полям и фруктовым садам за конюшнями бродило множество освобожденных рабов, собиравших свежие овощи для «Чайки». Большинство корзин объемом в бушель уже наполняли картофель и яблоки, тыквы и турнепс. Отец Джима и Мансур приглядывали за работой. Джим оставил их заниматься делом, а сам ушел к скотобойне. В темном прохладном помещении с толстыми стенами без окон уже висели на спускавшихся с потолка крюках десятки только что освежеванных бараньих туш. Джим вынул из ножен на поясе нож и несколькими привычными движениями провел им по точильному камню, прежде чем присоединился к своему дяде Дориану. Чтобы подготовить все необходимое для продажи на корабль, всем в имении пришлось включиться в работу. Освобожденные рабы тащили из загонов персидских овец с жирными хвостами, укладывали их на пол и задирали животным головы, подставляя их глотки под взмах ножа. Другие опытные руки подвешивали убитых овец на крюки и снимали с них шкуры.

Еще несколько недель назад Карл Отто, мясник имения, наполнил свою коптильню окороками и колбасами, просто на всякий случай. На кухне все женщины, от самых старых до самых юных, помогали Саре и Ясмини набивать бутыли фруктами, солить и мариновать овощи.

Несмотря на все их усилия, день уже подходил к концу, когда вереница полных телег, запряженных мулами, двинулась к берегу. Переправка провизии с телег на ожидавшие грузовые лодки заняла почти всю ночь, и уже близился рассвет, когда все закончилось.

Вопреки предчувствиям Джима, ветер пока что не набрал силу, море и прибой оставались обычными, когда упряжки мулов тянули тяжело нагруженные лодки к воде. Первые проблески рассвета появились на восточном небосклоне, когда небольшой караван уже отправлялся обратно. Джим стоял у руля первой лодки, Мансур на веслах.

– Что у тебя в той сумке, Джим? – спросил Мансур между взмахами весел.

– Не задавай вопросов – не услышишь лжи.

Джим посмотрел на просмоленную холщовую сумку, что лежала у него под ногами. Он говорил тихо, чтобы не услышал отец. К счастью, Том Кортни, стоявший на носу, так много стрелял из мушкета за свою долгую охотничью жизнь, что его слух сильно пострадал.

– Это что, подарок милой? – Мансур хитро усмехнулся в темноте, но Джим не обратил на него внимания.

Однако стрела почти попала в цель. Джим тщательно уложил в эту сумку ломти вяленой оленины, билтонга, а также десять фунтов твердых морских сухарей, завернутых в кусок ткани, а еще складной нож, и трехгранный напильник, который он стащил в мастерских поместья, и черепаховый гребень, принадлежавший его матери, и короткое письмо на голландском языке.

Лодка подошла к «Чайке», и Том Кортни громовым голосом закричал:

– Лодки с провизией! Можно причалить?

С палубы ответили, и лодки подошли вплотную к кораблю.

Подогнув под себя длинные ноги, Луиза Ливен сидела на твердой палубе в шумной полутьме, освещенной лишь едва заметным светом дежурных фонарей. На ее плечах лежало тонкое хлопковое одеяло самого дурного качества. Орудийные бойницы были закрыты и заперты на засовы с болтами. Стражи не желали рисковать: поскольку берег находился совсем рядом, иные из женщин могли рискнуть и броситься в холодную зеленую воду, не остановившись перед возможностью утонуть или оказаться сожранными чудовищными акулами, которых весьма привлекали сюда тюлени на острове Роббен. В этот день, когда женщин вывели на палубу, кок выбросил за борт целое ведро потрохов красного зубана. И главный надсмотрщик показал пленницам треугольные плавники акул, тут же поспешивших к окровавленному лакомству.

– Даже не думайте о побеге, грязные девки! – предостерег он женщин.

В самом начале долгого пути Луиза заявила свои права на это место под одной из огромных бронзовых пушек. Луиза была сильнее большинства измученных осужденных и при необходимости умела защитить себя. Жизнь на борту уподоблялась жизни в стае диких зверей: женщины вокруг нее были точно так же опасны и безжалостны, как волки, но умнее и хитрее этих зверей. Луиза сразу поняла, что ей необходимо раздобыть оружие, и она сумела отломить кусок бронзовой полоски, украшавшей лафет пушки. Она провела множество ночных часов, затачивая эту полоску о ствол пушки, пока та не превратилась в обоюдоострый кинжал. Оторвав лоскут от подола юбки, Луиза обмотала его вокруг полоски, превратив в рукоять. И день и ночь она носила с собой этот кинжал – в мешочке, привязанном к талии под юбкой. Но пока что ей пришлось воспользоваться им только однажды.

Недда, будучи родом из Фрисландии, обладала тяжелыми бедрами и задом, толстыми руками и пухлым лицом, сплошь усыпанным веснушками. Когда-то она была известной хозяйкой борделя для знати. Она специализировалась на поставке маленьких детей для богатых клиентов, пока ее не одолела чрезмерная жадность и она не попыталась шантажировать одного клиента. Как-то жаркой тропической ночью, когда корабль стоял без движения в нескольких градусах к югу от экватора, Большая Недда подкралась к Луизе и навалилась на нее всем своим весом. Никто из заключенных или надсмотрщиков не пришел на помощь Луизе, хотя она кричала и отчаянно боролась. Вместо того они хихикали и поощряли Недду:

– Давай-давай, Недда! Нечего ей тут выпендриваться!

– Только послушайте, как она пищит! Ей это нравится!

– Валяй, Большая Недда! Покажи, что ты умеешь!

Когда Луиза почувствовала, что женщина пытается раздвинуть ее ноги толстым коленом, она потянулась вниз, достала из сумки лезвие и полоснула по жирной красной щеке Недды. Недда взвыла и скатилась с нее, держась за глубокую кровоточащую рану. А потом уползла прочь, в темноту, всхлипывая и постанывая. В течение нескольких последующих недель ее рана воспалилась, и Недда забивалась в самые темные углы оружейной палубы, как медведь, а ее лицо распухло, увеличившись вдвое, и сквозь грязную повязку сочился гной, капая на подбородок. С тех пор Недда держалась как можно дальше от Луизы, а другие женщины следовали ее примеру. Они оставили Луизу в покое.

Луизе казалось, что это чудовищное путешествие тянулось всю ее жизнь. Даже теперь, когда наступил отдых от открытого моря и «Чайка» стояла на якоре в Столовой бухте, воспоминания о пережитом продолжали ее преследовать. Она забиралась поглубже в свое убежище под пушкой и содрогалась, когда в ее памяти вспыхивала очередная картина, вонзаясь в нее, как острый шип. Толпа людей, сбившаяся вокруг нее. Их было так много, что они занимали каждый квадратный дюйм палубы, и не существовало возможности избежать соприкосновения с другими грязными телами, по которым ползали вши. В бурную погоду из ведер с фекалиями выплескивалось содержимое, растекаясь по переполненной палубе. Эта вонючая грязь пропитывала одежду женщин и их тонкие хлопковые одеяла, когда они лежали. В редкие спокойные дни команда накачивала насосами морскую воду через люки, и женщины должны были, стоя на коленях, скрести доски грубыми кусками пемзы. Конечно, это ни к чему не приводило, потому что при следующем шторме палубу вновь заливало грязью. На рассвете, когда открывали люки, женщины по очереди выносили зловонные деревянные ведра вверх по трапам на палубу и опорожняли их в море, а команда и надзиратели насмехались над ними.

Каждую субботу, в любую погоду, заключенных выгоняли на палубу, и стражи стояли вокруг них с заряженными мушкетами. Женщины, в кандалах и рваных полотняных рубашках, дрожали и обхватывали себя руками, пытаясь согреться, их кожа синела и покрывалась пупырышками от холода, а голландский пастор-реформист обличал их в грехах. Когда это издевательство заканчивалось, матросы ставили на палубе полотняные ширмы и женщин группами загоняли за них и обливали водой из корабельных насосов. Луиза и еще несколько самых брезгливых женщин снимали платья и старались как могли смыть с себя грязь. Ширмы дрожали на ветру и почти не создавали уединения, и матросы, стоявшие у насосов или у поручней наверху, свистели и отпускали грязные шуточки:

– Гляньте-ка на вымя вон той коровы!

– Да в ее волосатую бухту корабль зайти может!

Луиза наловчилась прикрываться мокрой одеждой, сгибаться пониже, прячась за других женщин. Редкие часы мытья стоили унижений, но, как только ее тонкое платье просыхало и оживали поселившиеся в нем вши, она снова начинала чесаться. С помощью своего бронзового клинка она вырезала из обломка древесины расческу с пятью зубьями и каждый день по нескольку часов вычесывала насекомых из своих длинных золотых волос и с волос на теле. Ее жалкие попытки поддерживать чистоту тела казались другим женщинам проявлением особого высокомерия, и это приводило их в ярость.

– Поглядите-ка на эту принцессу крови, опять она за свое! Чешет свои волосья!

– Ну да, она же лучше всех нас! Собирается выйти замуж за губернатора Батавии, когда мы туда доберемся, вы разве не знаете?

– Ты нас пригласишь на свадьбу, принцесса?

– Недда будет подружкой невесты, да, Недда?

Яркий шрам на толстой щеке Недды изгибался в гротескной усмешке, но глаза женщины переполняла ненависть.

Луиза научилась не обращать на них внимания. Она раскаляла конец своего кинжала в дымном огне фонаря, висевшего в креплении на стене, а потом проводила лезвием по ногам и рукам, и вши с шипением лопались. Она снова совала лезвие в огонь и, ожидая, пока оно нагреется, выглядывала наружу через узкую щель между досками крышки оружейного люка.

С помощью своего лезвия она понемногу расширяла эту щель, пока не смогла видеть все как следует. Крышка бойницы запиралась на висячий замок, но Луиза неделю за неделей трудилась, ослабляя его крепления. А потом сажей из фонаря замазывала свежее дерево, втирая ее пальцами, чтобы скрыть результат перед еженедельной проверкой корабельных офицеров, – те осматривали все, пока заключенные на палубе слушали пастора и мылись. Луиза всегда возвращалась на прежнее место в страхе, что ее работу обнаружили. Когда она видела, что никто ничего не заметил, она испытывала такое огромное облегчение, что нередко падала на пол и рыдала.

Отчаяние всегда бродило рядом, выслеживая ее, как дикий зверь, и готовясь в любой момент наброситься и проглотить ее. Не раз и не два за прошедшие месяцы она затачивала свой маленький клинок так, что им можно было сбривать тонкие волоски на руках. А потом пряталась под лафетом пушки и нащупывала пульс на запястье, где голубые вены подходили так близко к коже… Однажды она даже прижала острое лезвие к одной из вен, готовясь принять последнее решение… но потом посмотрела на тонкий луч света, проникавший через щель в крышке бойницы. Он показался ей неким обещанием.

– Нет, – шепнула она себе. – Я сбегу. Я все выдержу.

Поддерживая себя, Луиза уносилась в мыслях в ясные, счастливые дни своего детства, которые теперь казались затянутыми дымкой иного мира. Она заставляла себя прятаться в воображаемом прошлом и закрывать дверь в реальность, в которой оказалась заперта.

Луиза постоянно вспоминала о своем отце, Хендрике Ливене, высоком худом человеке в застегнутом на все пуговицы черном костюме. Она снова и снова видела его накрахмаленный кружевной белый платок, тщательно заштопанные матерью чулки, обтягивавшие его худые ноги, пряжки на башмаках с квадратными носами, начищенные до блеска, как настоящее серебро. Под широкими полями его высокой черной шляпы лицо казалось бы мрачным, если бы не озорные синие глаза. Луиза унаследовала глаза от отца. Она помнила все его смешные, чарующие и трогательные истории. Когда она была малышкой, он каждый вечер нес ее на руках наверх, в ее кроватку. Уложив Луизу, он садился рядом с ней и рассказывал что-нибудь, а она отчаянно пыталась не заснуть. Став старше, она гуляла с отцом в саду, держась за его руку, и они шли через поля тюльпанов, и Луизе преподавался дневной урок. Теперь она тихонько улыбалась, вспоминая бесконечное терпение отца, отвечавшего на ее вопросы, и его грустную и гордую улыбку, когда она правильно решала арифметическую задачку с небольшой подсказкой.

Хендрик ван Ливен был воспитателем у ван Риттерсов, известной в Амстердаме семьи торговцев. Минхеер Коен ван Риттерс являлся одним из Семнадцати, то есть входил в совет директоров Голландской Ост-Индской компании. Его склады тянулись на милю вдоль обоих берегов внутреннего канала, он торговал во всем мире, имея флот из пятидесяти трех отличных кораблей. Его городской особняк был одним из самых величественных во всей Голландии.

Зимой его огромное семейство жило в Хьюс-Брабанте, особняке у канала. Семья Луизы располагала тремя комнатами на верхнем этаже, и из окна своей крошечной спаленки она видела тяжело нагруженные баржи и рыбацкие лодки, возвращавшиеся с моря.

Однако больше всего она любила весну. В это время семья перебиралась за город, в Муи-Уитсиг, деревенское имение. В эти волшебные дни Хендрик и его семья жили в маленьком коттедже за озером, напротив большого хозяйского дома. Луиза помнила длинные вереницы гусей, летевших с юга, когда становилось теплее. Они с громким плеском садились на воду озера, и их гоготанье будило ее на рассвете. Она сжималась в комочек под пуховым одеялом и прислушивалась к храпению отца в соседней комнате. Никогда больше Луиза не ощущала такого тепла и спокойствия, как в те дни.

Мать Луизы, Анна, была англичанкой. Ее отец привез Анну в Голландию, когда та была совсем ребенком. Он служил капралом в личной гвардии Вильгельма Оранского, когда тот стал королем Англии. Когда Анне исполнилось шестнадцать, ее взяли младшей поварихой в имение ван Риттерсов, а через год после этого она вышла замуж за Хендрика.

Мать Луизы обладала пухлым телосложением и веселым нравом, ее всегда окружали соблазнительные ароматы кухни: специи и ваниль, шафран и теплый хлеб… Она настояла на том, чтобы Луиза учила английский язык, и они всегда говорили на нем между собой, когда оставались наедине. Луизе легко давались языки. А заодно Анна учила ее готовить и печь, вышивать, шить и заставляла освоить прочие женские искусства.

Минхеер ван Риттерс снисходительно позволил Луизе учиться вместе с его собственными детьми, хотя ей полагалось сидеть в конце классной комнаты и помалкивать. И, только оставаясь вдвоем с отцом, она могла задать те вопросы, которые весь день вертелись у нее на языке. Она очень рано научилась почтительности.

Лишь дважды за все эти годы Луизе довелось видеть госпожу ван Риттерс. В обоих случаях она тайком смотрела на нее из окна классной комнаты – госпожа садилась в огромную карету с занавешенными окнами, и ее сопровождало с полдюжины слуг. Это была таинственная фигура, закутанная в массу черных расшитых шелков и парчи, ее лицо скрывала темная вуаль. Луиза как-то раз подслушала разговор своей матери с другими слугами. Якобы госпожа страдала от какой-то кожной болезни, из-за чего ее лицо стало страшным, как смертный грех. Даже ее собственному мужу и детям не позволялось видеть ее без вуали.

Но зато минхеер ван Риттерс иногда заглядывал в класс, чтобы проверить, как идут дела у его отпрысков. И частенько он улыбался хорошенькой и скромной девочке, сидевшей в глубине комнаты. Как-то раз он даже остановился возле стола Луизы и понаблюдал за тем, как она пишет на грифельной доске аккуратными красивыми буквами. И с улыбкой коснулся ее головы.

– Какие у тебя чудесные волосы, малышка, – тихо сказал он.

Его собственные дочери, склонные к полноте, выглядели простовато.

Луиза покраснела. И подумала, что он очень добрый, хотя и далекий и могущественный, как Бог. Он даже и выглядел похожим на Бога, изображенного на огромной картине в банкетном зале. Картину написал известный художник Рембрандт Хармензон ван Рейн, протеже семьи Риттерс. Говорили, что этому художнику позировал дед минхеера. На живописном полотне взору представал день воскресения из мертвых, когда милостивый Господь выводил в рай спасенные души, а на заднем плане толпу проклятых демоны гнали в пылающую пропасть ада. Картина зачаровывала Луизу, она часами стояла перед ней.

Теперь же, на зловонной оружейной палубе «Чайки», вычесывая из волос вшей, Луиза чувствовала себя одной из тех несчастных, которым суждено было провалиться в Гадес. К ее глазам подступали слезы, она старалась выгнать из головы тяжелые мысли, но они прокрадывались обратно.