Сердце Ангела. Преисподняя Ангела

– Кому ты дорожку перешел?

– Сгинь!

– Это что, из-за Джонни?

Подошел контрабасист, но Ножка не обратил на него внимания. Он проговорил очень медленно и отчетливо:

– Так. Если ты сейчас, вот прямо сейчас, не выкатишься отсюда к той самой матери – вообще пожалеешь, что на свет родился. Понял, нет?

Я перехватил недобрый взгляд контрабасиста и оглянулся вокруг. Зал был полон. Я чувствовал себя как генерал Кастер во время последнего боя у реки Литтл-Биг-Хорн[20 - У реки Литл-Бнг-Хорн 25 нюня 1876 года генерал Кастер атаковал восставших индейцев племени сиу и потерпел сокрушительное поражение.].

– Если я им сейчас слово скажу – тебе конец, – добавил Ножка.

– Не трудись. – Я бросил окурок на пол, придавил его каблуком и вышел.

Машину я припарковал на другой стороне Седьмой, на том же месте, что и в прошлый раз. Я дождался зеленого света и перешел улицу. Компания, торчавшая на углу, куда-то перекочевала, и теперь на месте юнцов стояла худая смуглая проститутка в потрепанной лисе. Она покачивалась на каблуках-шпильках и часто-часто дышала, как кокаинистка на третий день оргии.

– Эй, мистер, интересуетесь? Эй…

– Не сегодня, извини.

Я сел в машину и снова закурил. Тощая жрица любви смотрела на меня, потом повернулась и нетвердо зашагала по улице. Было без нескольких минут одиннадцать.

Около двенадцати у меня вышли все сигареты. Рассудив, что до конца концерта Свит все равно никуда не денется и времени у меня уйма, я оставил свой пост и отправился в ночной винный магазин в полутора кварталах оттуда. Возвращаясь с двумя пачками «Лаки страйк» и полулитровой бутылкой виски, я перешел улицу и постоял немного у входа в «Красный петух». Из недр его доносились громовые раскаты Ножкиного рояля, адская смесь Бетховена и черного джаза.

Ночь была холодная, и я то и дело включал двигатель, чтобы немного согреться. Слишком уж разнеживаться было нельзя: так и заснуть недолго. Без четверти четыре, когда кончилось последнее отделение, пепельница на приборной доске была полна, а бутылка с виски опустела. Я чувствовал себя великолепно.

Минут за пять до закрытия в дверях клуба показался Ножка. Он застегнул свое тяжелое пальто и перебросился шуткой с гитаристом. Потом резко свистнул в два пальца, и проезжавшее такси, взвизгнув тормозами, остановилось перед ним. Я включил зажигание.

Машин было мало, и я решил дать такси фору в пару кварталов. Поэтому я не стал зажигать фары и просто смотрел в зеркало заднего вида. На пересечении со Сто тридцать восьмой улицей такси повернуло и покатило уже в моем направлении. Я пропустил его, дал поравняться с давешним винным магазином, включил фары и отъехал от тротуара.

Я довел его до Сто пятидесятой улицы и вместе с ним свернул налево. Там таксист притормозил посреди квартала Гарлем-ривер[21 - Большой жилой квартал, выстроенный на муниципальные средства в 1937 году с тем, чтобы частично решить проблему жилья.], а я проехал дальше до бара Макомба, взял на север, скруглил и оказался снова на Седьмой, с северной стороны того же квартала.

Добравшись до перекрестка, я увидел такси. Водитель дожидался Свита. Дверь машины была открыта, огонька на крыше не было, на заднем сиденье – никого. Очевидно, в этот момент Ножка громыхал по лестнице на свой этаж, чтобы избавиться от куриной лапы. Я выключил фары и припарковался бок о бок с какой-то машиной, чтобы ничего не упустить. Через пару минут Ножка вернулся, на сей раз с красной клетчатой сумкой, в каких носят шары для кегельбана.

Такси свернуло налево возле бара Макомба и рванулось на юг по Восьмой авеню. Я держался на три квартала позади. Доехав до площади Фредерика Дугласа, машина свернула на Сто десятую улицу и двинулась вдоль северной стены Центрального парка к раздвоенным истокам Сент-Николас и Ленокс-авеню. Проезжая мимо, я увидел, что Ножка стоит на тротуаре с бумажником в руке, дожидаясь, пока шофер отсчитает сдачу.

Я резко свернул налево на углу Сэнт-Николас-авеню, тормознул и выбежал обратно на Сто десятую. Я успел увидеть отъезжающее такси и темный силуэт Свита, тенью скользнувшего во мрак и тишину парка.

Глава 16

Ножка шел по аллее, ведущей вдоль западной кромки озера Меер. Вдоль аллеи горели фонари, и он то и дело возникал в световых пятнах, как Джимми Дюранте в сцене прощания с миссис Калабаш[22 - Знаменитый комик Джимми Дюранте много лет подряд завершал каждое свое выступление словами: «Доброй ночи, миссис Калабаш, где бы вы сейчас ни были». Многие считали, что это вымышленный персонаж, однако миссис Калабаш (Люсиль Кольман) существовала на самом деле. Это была хозяйка ресторанчика в городе Калабаш, с которой Дюранте как-то разговорился и пообещал ей, что сделает ее знаменитой.]. Я крался сзади чуть поодаль, держась неосвещенной стороны, но Ножка ни разу не обернулся. Он торопливым шагом обогнул озеро и нырнул под арку Хаддлстонского моста. Впереди по Ист-драйв изредка проносились такси из центра.

За Ист-драйв лежал Лок – самая дальняя и глухая часть Центрального парка. Тропинка, извиваясь, сбегала в глубокую лощину, поросшую деревьями и кустарником и совершенно отрезанную от города. Там было темно и тихо. Я уже было подумал, что упустил Ножку, когда до меня донесся звук барабанов.

В кустах светлячками замигали огоньки. Я осторожно пробрался между деревьями и притаился за большим валуном.

На земле стояли четыре блюдца, и на каждом дрожал язычок белой свечи. В неярком свете я насчитал пятнадцать человек. Трое играли на барабанах разных размеров. Самый большой был похож на тамтам. Худой седовласый старик бил в него ладонью и небольшой деревянной колотушкой.

Девушка в белом платье и тюрбане мукой выводила между свечей на земле белые спирали. Она набирала полные горсти муки, как индеец хопи, рисующий песчаные узоры, и струйками сыпала ее на утоптанную землю, покрывая витыми значками пространство возле круглой ямы. Вот она обернулась, и отсвет свечи упал на ее лицо. Это была Епифания Праудфут.

Зрители приплясывали, пели и хлопали в такт барабанам. У нескольких мужчин были тыквы-погремушки. Железная трещотка в руках одной из женщин заходилась стаккато. Ножка яростно потрясал парой погремушек, как Хавьер Кугат[23 - Уроженец Испании Хавьер Кугат (1900 –1990) – знаменитый музыкант, «король румбы». Был также известен как карикатурист.] в сердце ансамбля, шпарящего румбу. Опустевшая клетчатая сумка лежала у его ног.

Епифания, босая, несмотря на холод, плясала в пульсирующем ритме, кружась, рисовала белые спирали первосортной мукой «Пилсбери». Закончив, отпрянула назад, воздела мертвенно-белые руки, словно шоколадный ангелок смерти, и забилась в судорожном шимми. Скоро ее пляска захватила всех.

В неровном свете свечей метались тени чудовищ. Черное сердце барабана выстукивало шаманскую дробь, колдовало, все крепче завладевая людьми. Глаза их закатились, слова гимнов пенились на губах. Мужчины и женщины терлись друг о друга, стонали в экстатическом танце совокупления. Опаловые белки светились на оплывающих потом лицах.

Я подобрался поближе. Кто-то играл на свистульке. Резкие, злые звуки, прорываясь сквозь бренчание железной трещотки, вспарывали темноту. И надо всем этим – рокот барабанов, неотступный, как лихорадочный жар, неистовый, туманящий разум. Одна из женщин повалилась на землю. Она извивалась как змея, ее язык мелькал с быстротой змеиного жала.

Белое платье Епифании прилипло к телу от горячего пота. Она нагнулась над плетеной корзинкой и вынула из нее петуха со связанными лапами. Птица горделиво вскинула голову, и ее гребень вспыхнул алым в свете свечей. Епифания плясала с ним, терла его хохолок о свои груди. Потом в пляске обошла каждого и к каждому прикоснулась пылающим гребнем. Яростный крик петуха заглушил барабаны.

Епифания змейкой скользнула к яме, наклонилась над ней и ловким движением бритвы перерезала петуху горло. Кровь хлынула в темную яму. Победная песнь перешла в клекочущий вопль. Умирающая птица отчаянно била крыльями. Радеющие стонали.

Епифания положила истекающего кровью петуха у края ямы. Он еще недолго бился, дергая связанными лапами, потом раскинул крылья, дрогнул в последний раз и медленно сложил их. Один за другим люди склонялись над ямой и бросали в нее приношения. Горсти монет и сушеной кукурузы, печенье, конфеты, фрукты. Одна женщина вылила на петуха бутылку кока-колы.

Потом Епифания взяла обмякшую птицу и подвесила ее к дереву вниз головой. Ритуал подходил к концу. Несколько человек подошли к висящему петуху и зашептали ему что-то, склонив головы и сложив ладони. Остальные собрали свои инструменты, крест-накрест по кругу пожали друг другу руки – сперва правую, потом левую – и растворились в темном парке. Ножка, Епифания и двое-трое других пошли по тропинке в сторону Гарлемского озера. Все молчали.

Я последовал за ними, держась края тропинки и прячась за деревьями. Возле озера тропинка раздваивалась. Ножка пошел налево, Епифания и остальные – направо. Я мысленно подбросил монетку. Получилось, что нужно идти за Ножкой. Он направился к выходу на Седьмую авеню. Так. Даже если он сейчас и не поедет прямо домой, то, вероятно, все равно скоро там объявится. Надо его опередить.

Я, пригибаясь, пробрался сквозь кусты, перелез через стену из грубого камня и помчался через Сто десятую. Добежав до угла Сент-Николас-авеню, оглянулся. У ворот парка мелькнуло белое платье Епифании. Она была одна.

Я подавил в себе желание подкинуть монетку еще раз и побежал к «шевроле». Машин почти не было, и я пролетел перекрестки Седьмой и Восьмой на «зеленой волне». Потом я свернул на Эджкомб-авеню и проехал по Бродхерст вдоль Колониального парка до пересечения со Сто пятьдесят пятой улицей.

Я оставил машину на углу бара Макомба и пешком прошел кварталом Гарлем-ривер. Симпатичные четырехэтажные домики стояли вокруг дворов и супермаркетов. Архитекторы времен Великой депрессии подошли к проблеме государственного жилищного строительства куда цивилизованнее, чем нынешние отцы города, столь возлюбившие жуткие бетонные глыбины, именуемые домами.

На Сто пятьдесят второй я нашел нужную дверь и осмотрел ряд медных почтовых ящиков, вделанных в кирпичную стену. На одном из них должна была быть фамилия Ножки и номер квартиры.

Дверь подъезда я открыл перочинным ножиком за две секунды, поднялся на третий этаж, осмотрел замок на Ножкиной двери и понял, что без набора болванок-вездеходов из моего дипломата делать тут нечего. Я сел на ступеньки лестницы, ведущей на следующий этаж. Что ж, подождем.

Глава 17

Долго ждать не пришлось. Вскоре послышалось натужное пыхтение Ножки, одолевавшего лестницу. Я затушил сигарету о подошву. Не заметив меня, Ножка опустил сумку на пол и принялся рыться в карманах в поисках ключей. Как только он открыл дверь, я перешел в наступление.

Не дав ему выпрямиться (Ножка как раз нагнулся, чтобы подобрать сумку), я одной рукой ухватил его за шиворот, а другой втолкнул в квартиру. Ножка повалился на колени, сумка шумно упала в темноту, как мешок, полный гремучих змей. Я включил верхний свет и запер дверь.

Сопя, словно загнанный зверь, Ножка поднялся на ноги и выхватил из кармана опасную бритву. Я переступил с ноги на ногу.

– Спокойно, старик, не дури – хуже будет.

Он что-то пробормотал и неуклюже подался вперед, размахивая бритвой. Я перехватил его руку левой рукой, сделал шаг вперед и врезал ему коленом в брюхо. Ножка сразу обмяк и, негромко охнув, сел на пол. Я слегка вывернул ему запястье, и он выронил бритву на ковер. Носком ботинка я пнул ее к стене.

– Глупо себя ведешь, Ножка, – заметил я, подобрав и сложив бритву.

Ножка сидел, схватившись за живот, словно боялся, что, если отпустить, он отвалится.

– Что тебе надо? – простонал он – Ты не из журнала.

– Я смотрю, ты умнеешь. Теперь бросай ныть и выкладывай все, что знаешь о Фаворите.