Когда опускается ночь

Вскоре в голове у меня сложился славный маленький дерзкий план. Я вырвал из своей записной книжки чистую страницу и написал на ней карандашом: «Сдача с пятисотфунтовой банкноты», сложил бумажку, привязал к ней нитку, сунул обратно в тайник, разгладил ворс на ковре и помчался к мистеру Фрэнку. Тот, в свою очередь, помчался показать письмо молодой особе, которая сначала подтвердила его подлинность, потом бросила его в огонь, а затем впервые с момента помолвки по собственному почину обвила руками шею мистера Фрэнка, поцеловала изо всех сил и закатила истерику прямо у него в объятиях. По крайней мере, так рассказал мне мистер Фрэнк, а его показаниям верить не стоит. Зато моим стоит – а я своими глазами видел, как они сочетались браком в среду, а когда они отбыли в свадебное путешествие в карете, запряженной четверкой, отправился на своих двоих открывать счет в банке графства, и в кармане у меня лежала пятисотфунтовая банкнота.

Что касается мистера Даваджера, о нем я не могу сообщить больше ничего, помимо сведений, полученных от третьих лиц, а на подобного рода показания нельзя полагаться, даже если слышишь их из уст законника.

Мой драгоценный помощник Том, хотя пони Сэм дважды сбросил его, не выпустил поводьев и с начала до конца прогулки не спускал глаз с нашего подопечного. Ничего особенного он не доложил, кроме того, что по пути обратно из аббатства мистер Даваджер заглянул в то же самое питейное заведение, перекинулся несколькими словами со вчерашним другом и вручил ему что-то похожее на клочок бумаги. Несомненно, это были указания, где найти нитку, к которой было привязано письмо, на случай непредвиденных обстоятельств. Во всех прочих отношениях мистер Д. прокатился туда и обратно, словно обычный приезжий, решивший полюбоваться видами. Том доложил мне, что он спешился у гостиницы около двух часов. В половине третьего я запер дверь конторы, повесил под дверной молоток визитную карточку с надписью «Нет дома до завтра» и отправился на остаток дня погостить к другу, жившему примерно в миле за городом.

Согласно сообщениям, полученным мною впоследствии, мистер Даваджер тем вечером покинул «Герб Гатлиффов», облачившись в свой лучший костюм и забрав с собой все ценное из своего несессера. Мне не известно достоверно, расплатился ли он по счету, однако я готов показать под присягой, что нет, не расплатился, а оставшееся в номере имущество не покрыло убытков. Теперь я добавлю к этим обрывочным сведениям, что мы с ним ни разу не встречались (большая удача для меня, согласитесь) с тех самых пор, когда я ловко лишил его банкноты, и тем самым исполню свои обязательства по договору как податель заявления, а вы, сэр, – как слушатель заявления. Обратите внимание на термины! Я сказал, что это будет заявление, прежде чем приступить к рассказу, а теперь, закончив рассказ, повторяю, что это было заявление. Я запрещаю вам доказывать, что это была история! Хорошо ли продвигается мой портрет? Вы мне по душе, мистер художник, но мой рассказ стал для вас поводом отлынивать от работы, я подам на вас жалобу в городской совет!

Прежде чем портрет был завершен, я много раз приходил домой к своей удивительной модели. Бокшес до последнего выражал недовольство ходом моей работы. К счастью для меня, когда портрет был готов, городской совет его одобрил. Правда, мистер Бокшес возражал против такого решения и утверждал, будто городскому совету слишком легко угодить. Он не оспаривал похожесть изображения, однако, по его расчетам, я положил на холст лишь половину красок, за которые было заплачено. И по сей день, если он еще жив, он говорит обо мне любопытствующим друзьям: «Тот художник, который обвел вокруг пальца городской совет».

Пролог к третьему рассказу

Печальным был для меня тот день, когда мистер Ланфрей из Роклей-плейс, узнав, что здоровье его младшей дочери требует более теплого климата, переехал из своего английского поместья на юг Франции. Поскольку я вынужден постоянно перебираться с места на место, у меня много знакомых, однако мало друзей. В основном дело в моем призвании – такова его природа, и я это прекрасно понимаю. Люди не виноваты, что забывают человека, который, покидая их дом, не в состоянии точно сказать, когда снова объявится в их краях.

Мистер Ланфрей был редким исключением из этого правила и всегда меня помнил. Я бережно и благодарно храню доказательства его дружеского интереса к моему благополучию в виде писем. Последнее из них – приглашение приехать погостить к нему на юг Франции. Сейчас я едва ли в состоянии воспользоваться его добротой, но люблю время от времени перечитывать его письмо, поскольку в счастливые минуты могу и помечтать, что в один прекрасный день приму приглашение.

Мое знакомство в качестве художника-портретиста с этим джентльменом сулило мне с профессиональной точки зрения не слишком много. Меня пригласили в Роклей-плейс, то есть в Поместье, как его обыкновенно называли местные жители, чтобы написать небольшой акварельный портрет француженки-гувернантки дочерей мистера Ланфрея, жившей в доме. Услышав об этом, я сразу заключил, что гувернантка намерена уволиться и покинуть дом, а ее воспитанницы хотят оставить ее портрет себе на память. Однако дальнейшие расспросы показали, насколько я заблуждался. Покинуть дом собиралась старшая дочь мистера Ланфрея, которой предстояло сопровождать мужа в Индию, и именно для нее был заказан портрет, который должен будет напоминать о доме и о ее лучшей и ближайшей подруге. Помимо этих частностей, я узнал, что гувернантка, которую до сих пор называли «мадемуазель», на самом деле старушка, что мистер Ланфрей много лет назад, после смерти жены, познакомился с ней во Франции, что она стала полновластной хозяйкой дома, а три ее воспитанницы считали ее второй матерью с тех самых пор, как отец вверил их ее заботам.

Эти обрывки сведений заставили меня с нетерпением ждать встречи с мадемуазель Клерфэ – так звали гувернантку.

В тот день, когда мне было назначено явиться в уютное поместье Роклей-плейс, я задержался в пути и прибыл на место лишь поздно вечером. Мистер Ланфрей встретил меня с радушием, ставшим ярким примером неизменной доброты, которую мне довелось видеть от него в дальнейшем. Я сразу был принят как равный, словно друг семьи, и в тот же вечер был представлен дочерям хозяина. Эти три юные дамы не просто были элегантны и обаятельны, но и могли бы послужить тремя чудесными моделями для портретов, что гораздо важнее, – особенно новобрачная. Ее молодой супруг поначалу показался мне довольно заурядным – он был молчалив и застенчив. Когда меня представили ему, я огляделся в поисках мадемуазель Клерфэ, но ее нигде не было, а вскоре мистер Ланфрей сообщил мне, что вечер она всегда проводит у себя.

Наутро за завтраком я снова ожидал увидеть мою модель – и снова напрасно.

– Мама, как мы ее называем, наряжается, чтобы позировать вам, мистер Керби, – сказала одна из юных дам. – Надеюсь, вы не считаете ниже своего достоинства писать шелк, кружева и драгоценности. Милая старушка, совершенство во всех прочих отношениях, обладает и совершенным вкусом в одежде и хочет непременно предстать на портрете во всем великолепии.

После подобных объяснений я был готов увидеть нечто незаурядное, однако, когда мадемуазель Клерфэ наконец явилась и объявила, что готова позировать, реальность превзошла все мои самые смелые ожидания.

Ни до, ни после не случалось мне видеть такой изысканный наряд в сочетании с такой живостью ума и тела в преклонные годы. Мадемуазель оказалась маленькой и тоненькой, с идеально белым лицом и кожей, покрытой густой затейливой сеточкой самых мелких на свете морщинок. Ясные черные глаза – настоящее чудо молодости и жизнерадостности. Они сверкали, сияли, вбирали в себя и охватывали все и вся вокруг с такой быстротой, что простая седая прическа казалась неестественно чинной, а морщинки – словно бы искусным маскарадом, призванным создать впечатление старости. Что же касается ее наряда, мне редко приходилось сталкиваться с настолько сложной задачей для художника. На мадемуазель было серебристо-серое шелковое бальное платье, которое при каждом движении отливало новыми цветами. Оно было жесткое, как доска, и шелестело, будто листва на ветру. Голова, шея и декольте были задрапированы облаками воздушного кружева, нежнее которого мне не доводилось видеть, и оно подчеркивало все достоинства мадемуазель донельзя изысканно и благопристойно и при этом то и дело поблескивало в неожиданных местах, поскольку было расшито тонкими, словно из волшебной сказки, узорами из золота и самоцветов. На правой руке у мадемуазель было три узких браслета со вплетенными в них волосами трех ее воспитанниц; на левой – один широкий с миниатюрой на застежке. На плечи мадемуазель была кокетливо наброшена темно-коричневая шаль с золотым шитьем, в руках – прелестный небольшой веер из перьев. Когда она вышла в этом наряде – с ослепительной улыбкой и кратким реверансом, – наполнив комнату ароматом духов и грациозно играя веером, я тут же утратил всякую веру в свои способности портретиста. Самые яркие краски в моей коробке потускнели и поскучнели, а сам я почувствовал себя немытым, нечесаным, невзрачным неряхой.

– Скажите, мои ангелочки, – молвила маде-муазель, обращаясь к воспитанницам с прелестнейшим французским акцентом, – разве я сегодня не конфетка из конфеток? С должным ли великолепием я несу груз своих шестидесяти лет? Разве не воскликнут индийские дикари: «Ах! Вот это роскошь! Вот это роскошь! Умеет же она нарядиться!» – когда наш ангелочек покажет им мой портрет? А этот господин, искусный художник, знакомство с ним для меня даже больше честь, чем удовольствие, – нравится ли ему такая натурщица? Находит ли он меня очаровательной с головы до пят, приятно ли ему будет рисовать меня?

Она снова присела передо мной в кратком реверансе, приняла томную позу в предназначенном для нее кресле и осведомилась, похожа ли она на дрезденскую фарфоровую пастушку.

Юные дамы заливисто рассмеялись, и мадемуазель присоединилась к общему веселью – не менее задорно и значительно более звонко. В жизни не было у меня модели непоседливей этой чудесной старушки. Только я хотел приступить, как она вскочила с кресла и с возгласом: «Grand Dieu![22 - Боже правый! (фр.)] Я забыла с утра обнять своих ангелочков!» – подбежала к воспитанницам, приподнялась перед каждой на цыпочки, прикоснулась указательными пальцами к их щекам и наскоро расцеловала – и снова уселась в кресло прежде, чем английская гувернантка успела бы произнести: «Доброе утро, мои дорогие, надеюсь, вы хорошо спали этой ночью».

Я приступил снова. Мадемуазель вскочила во второй раз и перебежала через комнату к псише.

– Нет! – услышал я ее шепот. – Я не растрепала прическу, когда целовала своих ангелочков. Можно вернуться и позировать.

Она вернулась. Я успел поработать самое большее пять минут.

– Постойте! – воскликнула мадемуазель и вскочила в третий раз. – Ведь мне нужно посмотреть, как продвигается дело у нашего мастера! Grand Dieu! Почему же он еще ничего не нарисовал?!

Я приступил в четвертый раз – и старая дама в четвертый раз вскочила с кресла.

– Мне необходимо размяться, – объявила мадемуазель и легкими шагами прошлась по комнате из конца в конец, напевая себе под нос французскую песенку: так она отдыхала.

Я уже не знал, что и поделать, и молодые дамы это заметили. Они окружили мою неуправляемую натурщицу и взмолились о милосердии ко мне.

– В самом деле! – воскликнула мадемуазель, в знак изумления вскинув руки с растопыренными пальцами. – Но в чем же вы упрекаете меня? Я здесь, я готова, я к услугам нашего мастера. В чем же вы меня упрекаете?

Тут я, к счастью, задал случайный вопрос, который заставил ее на некоторое время успокоиться. Я поинтересовался, какой портрет она хочет – в полный рост или только лицо. В ответ мадемуазель разразилась комически-возмущенной тирадой. Она посчитала меня человеком одаренным и отважным, и если я и вправду таков, то должен быть готов изобразить ее всю до последнего дюйма. Наряды – ее страсть, и я оскорблю ее до глубины души, если не воздам должное всему, что на ней сейчас надето, – и платью, и кружевам, и шали, и вееру, и кольцам, и каменьям, а главное – браслетам. При мысли о вставшей передо мной неподъемной задаче я застонал, но почтительно поклонился в знак согласия. Одного поклона мадемуазель было недостаточно, и она пожелала ради собственного удовольствия обратить мое пристальное внимание – если я окажу ей любезность и подойду к ней – на один из ее браслетов, тот, что с миниатюрой, на левом запястье. Это подарок ее самого драгоценного друга, и на миниатюре изображено его прелестное, обожаемое лицо. Если бы я только мог повторить на своем рисунке крошечную, крошечную копию этого портрета! Не сделаю ли я одолжения, не подойду ли к ней на одну маленькую секундочку, чтобы посмотреть, возможно ли исполнить ее просьбу?

Я повиновался без особого желания, поскольку со слов гувернантки решил, будто сейчас увижу заурядный портрет незадачливого обожателя, с которым она в дни своей юности обошлась с незаслуженной суровостью. Однако удивлению моему не было предела: миниатюра, написанная очень красиво, изображала женщину – молодую женщину с добрыми печальными глазами, бледным нежным лицом, светлыми волосами и таким чистым, беззащитным, милым выражением, что мне при первом же взгляде на портрет вспомнились мадонны Рафаэля.

Старая дама заметила, что портрет произвел на меня должное впечатление, и молча склонила голову.

– Какое красивое, невинное, чистое лицо! – сказал я.

Мадемуазель Клерфэ бережно смахнула платочком пылинку с миниатюры и поцеловала ее.

– У меня есть еще три ангелочка. – Она посмотрела на воспитанниц. – Они утешают меня, когда я думаю о четвертом, ушедшем на Небеса.

Она нежно погладила миниатюру тоненькими, сухонькими белыми пальчиками, словно это было живое существо.

– Сестрица Роза! – Она вздохнула, а затем, снова посмотрев на меня, продолжила: – Я бы хотела, сэр, чтобы и она попала на портрет, поскольку с юности ношу этот браслет, не снимая, в память о Сестрице Розе.

Столь внезапная перемена настроения из крайности в крайность – от легкомысленного веселья до тихой скорби – у уроженки любой другой страны показалась бы наигранной. Однако у мадемуазель она была совершенно естественной и уместной. Я вернулся к работе, несколько растерянный. Что это за «Сестрица Роза»? Очевидно, не из семейства Ланфрей. При упоминании этого имени юные дамы сохранили полнейшее спокойствие, – очевидно, оригинал миниатюры не состоял с ними в родстве.

Я попытался побороть любопытство относительно Сестрицы Розы, всецело углубившись в работу. Целых полчаса мадемуазель Клерфэ сидела передо мной смирно, сложив руки на коленях и не сводя глаз с браслета. Эта счастливая перемена позволила мне продвинуться к завершению наброска ее лица и фигуры. При удачном стечении обстоятельств я мог бы в один прием покончить со всеми трудностями предварительной работы, но в тот день судьба отвернулась от меня. Я быстро и с удовольствием работал, но тут в дверь постучал слуга и сообщил, что ленч подан, – и мадемуазель мигом отбросила все печальные размышления и больше не смогла сидеть спокойно.

– Ах, ничего не поделаешь! – воскликнула она и повернула браслет, спрятав миниатюру. – В сущности, все мы не более чем животные. Наша духовная составляющая во всем подвластна желудку. Сердце мое поглощено нежными раздумьями, но тем не менее я не прочь поесть! Идемте, дети мои и собратья. Allons cultiver notre jardin![23 - Давайте возделывать наш сад! (фр.)]

С этой цитатой из «Кандида»[24 - «Кандид, или Оптимизм» – самая популярная повесть французского писателя и философа Вольтера, названная по имени ее главного героя.], произнесенной сокрушенным тоном, пожилая дама удалилась, а ее юные воспитанницы последовали за ней. Старшая сестра на миг задержалась в комнате и напомнила мне, что стол накрыт.

– Боюсь, вы сочли милую старушку непослушной натурщицей, – сказала она, обратив внимание, с каким недовольством я смотрю на свой рисунок. – Но она исправится, вы только продолжайте. Ведь в последние полчаса она уже начала вести себя лучше, не так ли?

– Значительно лучше, – отозвался я. – По всей видимости, мое восхищение миниатюрой отчего-то подействовало на мадемуазель Клерфэ успокоительно – вероятно, пробудило в ней давние воспоминания.

– О да! Стоит напомнить ей об оригинале портрета, и она словно преображается, что бы ни делала и ни говорила. Иногда она часами рассказывает о Сестрице Розе и обо всех испытаниях, которые выпали на ее долю во времена Французской революции. Это невероятно увлекательно, по крайней мере на наш взгляд.

– Надо полагать, дама, которую мадемуазель Клерфэ называет Сестрицей Розой, – какая-то ее родственница?

– Нет, просто очень близкая подруга. Мадемуазель Клерфэ – дочь торговца шелком из Шалона-на-Марне. Ее отец когда-то приютил у себя в конторе одинокого старика, перед которым Сестрица Роза и ее брат были в неоплатном долгу со времен Революции, и по стечению обстоятельств, связанных с этим, и состоялось знакомство мадемуазель с ее подругой, с портретом которой она теперь не расстается. Отец мадемуазель разорился, и с тех самых пор и до того дня, когда нас вверили ее попечению, наша славная старая гувернантка, Сестрица Роза и ее брат много лет жили вместе. Должно быть, именно тогда она узнала все те интересные истории, которые так часто пересказывала нам с сестрами.

– Могу ли я заключить, что, если я хочу получить возможность должным образом изучить лицо мадемуазель Клерфэ на следующем сеансе, мне следует снова напомнить ей о миниатюре, поскольку эта тема успокаивает ее, и о событиях, которые пробуждает в ее памяти этот портрет? Насколько я убедился этим утром, другого выхода нет, иначе ни мне, ни моей натурщице ничего не добиться.

– До чего же я рада это слышать! – отвечала юная дама. – Мы с сестрами легко поможем вам в этом деле, для нас нет ничего проще. Стоит нам лишь обронить словечко – и мадемуазель сразу начинает и думать, и говорить о подруге своей юности. Положитесь во всем на нас. А теперь позвольте проводить вас к столу.

Готовность, с которой дочери моего заказчика откликнулись на мою просьбу о помощи, привела к двум прекрасным результатам. Я успешно написал портрет мадемуазель Клерфэ – и услышал историю, изложенную на следующих страницах.

Два предыдущих раза я лишь повторял все, что мне рассказывали, стараясь по возможности передать слова моих моделей. В случае третьей истории последовать тому же правилу оказалось невозможно. Обстоятельства запутанной истории Сестрицы Розы я слышал несколько раз, но рассказ о них был в высшей степени отрывочным и непоследовательным. Мадемуазель Клерфэ с присущей ей живостью украшала основную сюжетную линию своего рассказа не только отсылками к местам и людям, не имеющим к ней ни малейшего видимого отношения, но и страстными политическими выступлениями крайне либерального толка – не говоря уже о всяческих нежных замечаниях о своей любимой подруге, которые из ее уст звучали премило, но при переносе на бумагу полностью потеряли бы свое обаяние. Поэтому я решил, что лучше всего рассказать эту историю по-своему, при этом строго придерживаясь канвы событий и ничего не добавляя от себя, дабы не нарушать последовательности эпизодов и в то же время представлять их, насколько это в моих силах, разнообразно и интересно для читателей.

Рассказ француженки-гувернантки о Сестрице Розе

Часть первая

Глава I