Город, которого нет

От пяти до ста пяти дамы-с одинаковы, абсолютно все. По-прежнему любая начинает кокетничать и строить глазки. Польщен, конечно. Но сосиска… Боги, как надоело! Не стоит забывать, что он тут гость.

Просто гость…

Он протрубил губами невнятный марш. Конечно, дамам он обязан многим. Именно они, знойные черноволосые сеньоры, спасли его, белесого, ни черта не понимавшего чичако от смерти. Пригрели на могучих, гладких, как баклажаны, грудях, научили языку, одарили всем, что имели…

Почему-то в жаркой Мексике его рыбьи глаза пользовались у женщин успехом. Он ухмыльнулся, вспоминая, как вынырнул из теплого, так не похожего на эту вонючую лужу, океана. Ошарашенный, безъязыкий…

Остановился, глядя на стайки мелких суденышек. Тогда по берегу еще торчали кабаки, полные грязной матросни…

Последний раз он был в России в семидесятых. К этому времени уже неплохо обустроился в Европе (когда в запасе вдруг оказалось восемьдесят лет без старости, это можно себе позволить): с прилично набитым кошельком, репутацией коллекционера, отсидев на жарких берегах революцию, обе мировые, железный занавес. Не такой он был, кстати сказать, и железный. Хотя время для экспедиций не лучшее.

Переводчики, молодые и спортивные, как из одного инкубатора, ходили с ним всюду, пресекая попытки посмотреть жизнь ленинградских окраин.

– Дались вам эти новостройки, – улыбались они. – Возьмите билетик в Кировский.

После Ла Скалы Кировский не удивлял. Но положение обязывало: он покорно шел и зевал в царской ложе.

Сейчас проще. Приходилось, конечно, опасаться за свою шкуру, но общий бардак и дезориентация граждан на обломках страны делали путь безопаснее. Больше никто не навязывал переводчиков. Проституток, валюту, матрешек – да. Но стоило съехать в частные апартаменты, и этот сервис сошел на нет.

Зато ощутимо теплело. Он чувствовал – близко. Частым бреднем прочесывал комиссионки. Благо, узконаправленный интерес давал возможность осмотреть каждую вещицу.

Удивительно, что пришлось вернуться в проклятое место. Впрочем, возможно, тут закономерность…

Единство места? Хотя он предпочел бы больше не экспериментировать. Но тогда был дурак, молодой, самонадеянный… к счастью, обошлось: спасибо оборвышам, что удачно тогда подвернулись. Если прибор тот самый – он просто возьмет его и уйдет. Страна стукачей – хорошо, что хоть в этом ничего не изменилось.

Не стоит считать его злодеем или одержимым. Он смеялся, глядя на расплодившиеся фильмы о сумасшедших профессорах. Мадам Шелли оказала кинематографу неоценимую услугу.

Все намного мягче, чем представляют сценаристы. У него в Бельгии, в уютном особняке за высокой стеной, живут четыре кошки.

И ему совершенно не нравится убивать.

Глядя на волны, гость наклонил голову влево, выпятил нижнюю губу и застыл, покачиваясь…

…Историк стоял в лодке – тощая фигура в резиновом макинтоше. Вместо классного журнала прижимал к животу круглую железную штуку со стрелками. В лунном свете блеснуло стекло на глазу. Точно, Цапель!

Тае вдруг стало жарко. От тяжести преступлений, как совершенных, так и будущих, ей овладела бесшабашная лихость.

– Говорил тебе, он! – прошептал Митька. – Которую ночь к матросам плавает. Не иначе, за марафетом!

На кораблях дальнего рейда светились огни. С берега побрехивали собаки. Мерцали фонарики яхтенной ресторации. Это днем она ресторация, а ночью – притон. Митька рассказывал.

Если историк поймает – вышвырнут ее из гимназии. И так только из-за голоса держат. На молебнах мадам попечительница шепчет: «так ангелы божии поют» – про нее, про Таю. А тут – гимназистка ночью в порту. С мальчиком. В лодке!

Но Митька умеет ее окрутить: то притащит мертвого голубя, чтоб она пошила саван из лоскутов, то поведет по фабричным крышам…

Все богатство Митьки – гнутый гвоздь в кармане штанов. Отомкнуть лодочный замок этим огрызком для него плевое дело. Узнает лодочник – Митьке крышка. Но что историк делает ночью в гавани со странной железкой?!

Цапель торчал, как жердь, саженях в десяти. Их лодчонка дрейфовала недалеко от берега, скрытая тенью огромной ивы.

От воды холодило. Натянуло тучи, скрыв из глаз тощую фигуру.

Вскрик. Косой луч желтого света, как раз от лодки историка, прорезал темноту и вошел в воду.

Перегнувшись через борт, Тая увидела дно: камешки в иле, нитки водорослей и обломок доски, воткнутый в грунт. Появились мальки, верткие, как иглы. У самого дна извивалась змея. Или угорь? Рыбки будто не замечали света. Что-то было с ними не так. Она прикрыла ладонью рот, когда поняла: задом наперед они плыли!

Откуда-то появились крабы с клешнями. Пучеглазые, с Митькину голову. Раковины, огромные, как лохань, приоткрывали створки, будто дышали. Диковинные рыбы: круглые, как шары, верткие да цветастые: желтые, синие… а которые и полосатые. И все – хвостами вперед, что ж это, матерь Божия?

Бесовская вода! Казалось, дно отодвинулось, стало глубже. Тая перекрестилась, не жива, ни мертва.

– Что это, Мить?

– Нечисто дело. Тикать надо! – Митька схватился за весла.

– Уже не надо, – сказали над ухом так ласково, что ее пробрало до мурашек.

Историк улыбался. Круглая штуковина на носу лодки светилась. На часы похожа, только стрелки острые, витые, а вместо циферблата – вязь неизвестных букв. Они тонко подрагивали, а воздух над ними дрожал и светился, словно втягивая в себя все, чего луч коснулся: крабов, раковины, рыб. Полупрозрачные, они двигались по этому лучу и пропадали в дьявольских часах.

– Вовремя вы, оборвыши, – весело сказал учитель.

Он повернул стрелку, и плакучая ива, под которой они дрейфовали, съежилась листьями, просыпалась в воду тонкими ветками, и белый остов ствола, похожий на рыбную кость, стал голым и мертвым.

– Мы случайно, – зачастила Тая, – мы больше не будем. И никому не расскажем, честное благородное слово! – от звука ее голоса луч задрожал сильнее, будто хотел запеть с нею в такт.

– Конечно, не расскажете, – блеснул моноклем историк.

Лодки болтались вровень. Митька метнулся, но Цапель легко, как щенка, приподнял его за шкирку.

– Пусти, колдун! – заорал Митька, – тебя не боюсь, часов твоих дьявольских…

– Это астролябия, – учтиво пояснил историк.

От спокойного, насмешливого голоса у Таи застучали зубы.

Историк с силой швырнул Митьку на дно лодки. Тот ударился затылком о банку и стих. В воде вставали со дна корабли, обнажались белые кости скелетов.

– Значит, так это работает… – Цапель подкрутил стрелки, и направил поганую штуку прямо на Таю.

Он почуяла, как рвануло из-под груди, воруя дыхание, высушивая кожу. Не вздохнуть. Закашлялась, и кашель вышел сухой, дребезжащий.

– Оставь, – заревела она, а горло жгло от удушья, – дьявол, марафетчик поганый!..

Историк наблюдал с интересом, покачиваясь, будто у школьной доски. Тая закрестилась часто, но страшный сон не проходил.

– Не умирает, – удивился учитель.

Она закричала, и голос ее чудный тоже хотел жить, чистый, девичий:

– Богородице дево помилуй, – билась, но не могла выскользнуть из дьявольского луча. Он пьет ее жизнь, и из моря тянет, из воздуха, из рыб…