Лучшее время

– Отвези меня домой.

– Утром отвезу.

– Чего ты хочешь?

– Уж не тебя, не переживай! Мало ли – вдруг чужая дурь передается половым путем, – и, поймав её взгляд в зеркале, буркнул. – Выпить я хочу! Замерз. И фиг знает, что сейчас делать.

Куда ехать, какое место может быть в это время не слишком людным и бухим, а главное – открытым, я не знал, поэтому ничтоже сумняшеся порулил к «Тиролю», надеясь, что наши (в частности, Ксюша) до четырех утра пятницы там не зависают. Все ещё как будто начинало светать, но я знал, что эта подготовка к рассвету будет бесконечно долгой.

Остановившись у освещенного тусклым зеленым фонарем входа в «Тироль» я повернулся к Марго:

– Почему?

– А ты знаешь, как тяжело одной?

– Ты же замужем.

– Это не так уж много значит. На самом деле, я одна. А скоро могу остаться совсем одна.

– Ну и что? – фыркнул я. И меня вновь передёрнуло от её ответа.

– Это самое страшное, что может быть.

Я фыркнул.

– Я тоже один. Я недавно развелся, а любимую женщину не видел несколько месяцев. Однако я пользуюсь мостом.

– Ты мужчина.

– А ты трусиха и слабачка. Всё, хорош разводить сырость, пошли греться.

– Привет, Катюш! Давай, мне кофе с коньяком, этой барышне коньяк с кофе. А из еды есть что-нибудь?

– С кухни уже ушли все. Картошка фри с наггетсами есть, будешь?

…– Днем я пою с детьми в музыкальной группе детского садика, вечером – в кабаках. Но для своего – я работаю уборщицей в том же садике. Когда я в первый раз попробовала петь, я по дурости сказала ему правду.

Она помолчала немного, царапая вилкой по ободку тарелки.

– Может, тебе просто стоит поехать к нему сейчас?

Она покачала головой.

– Всё уже рухнуло. Всё начало рушиться еще задолго до того случая. Он не устраивал скандал, нет. Раз я пою за деньги – значит, я хочу легких денег, мне лень работать по-настоящему. Пою в ресторане – ищу клиентуру. То есть практически в шаге от выхода на панель. Логика! Он просто сказал, что такая женщина не имеет права воспитывать ребенка. И я испугалась. И забросила это, хотя денег порой даже на автобус не было. Я по полтора часа зимой с ребенком шла утром в свой садик. Я все поступки в жизни разложила по полочкам – это он одобрит, это он не одобрит. Что он скажет, если я в его присутствии включу эту песню? Не будет ли скандала, если пойду в гости?

Он считает, что я живу для него. Ну и, может, чуть-чуть для сына. Когда он хочет меня запугать, он грозится уйти. Он грозится уйти, но на самом деле уйти придется мне – комната его. Жить мне негде, значит, ребенка с большой долей вероятности оставят ему. Соседи с радостью подтвердят, что я где-то шляюсь по ночам. А если он у меня отберет Мишку, тут моя жизнь и кончится.

– Зачем тогда усугублять и без того дерьмовый расклад?

– Да я так больше не могу! – глухо провыла она, загнав этот вой куда-то внутрь, точно она стеснялась. – Я устала – и бояться, и бороться. За него – всю жизнь борюсь за него! За сына, за эту пропащую жизнь. Я устала быть скромной нищей интеллигенткой, я устала пытаться превратить в дом эту засранную коммуналку, где мне не дают спать в пять утра и расписывают матюками мою дверь. Знаешь, что страшнее всего? Возвращаться туда после работы. Потому что это такое стремительное падение. В садике – репетиции сказок, синички и стрекозы на стенах, песенки про ёжика резинового… и-ик!… в шляпке малиновой… – она втянула носом воздух. – А потом – обратно в этот ад!

Рот её искривился, она поспешно схватила чашку, сделала огромный глоток, поперхнулась.

– Знаешь, – прокашлявшись, повернулась она ко мне; в её расширенных глазах блестели слезы, – что меня больше всего страшит? Приходит группа на пение – 15 малышей, все хорошенькие, как куколки, а у меня каждый раз промелькнет мысль – а кого из них ждет такая же судьба? Ведь она кого-то подстерегает. Кто окажется на дне? И мне всегда кажется, что это будет мой сын.

И я думаю – зачем это всё? Зачем стараться, если в этом поганом мире все равно все испоганят и испохабят? Зачем учить детей доброму и хорошему, когда уже через несколько лет они поймут насколько добрый и хороший человек слаб, и насколько сильны все остальные.

Она вскинула голову, грустно посмотрела на меня:

– Лучшие люди в мире – это те, кому от трёх до шести. Будь моя воля, я б остальных в глаза не видела.

– Твой сын тоже однажды вырастет.

– Этого я и боюсь, – невесело хохотнула она.

– А что твой муж?

Она отмахнулась.

– Ты тоже сейчас скажешь, что я во всем обвиняю других.

– И в чем же он виноват?

– Он хороший. В плохом смысле слова. Мне его не в чем упрекнуть. А у него куча поводов.

У него есть своя теория для поддержания душевного спокойствия – не изменять принципам, честно трудиться, терпеть и принимать все, как есть. Правда, из этого последнего принципа у него есть исключение, и это – я. О боже, как я хочу, чтобы какие-нибудь друзья однажды затащили его в эту забегаловку, чтоб он увидел меня!

– Настоящую?

– То, что от неё осталось.

– А потом, когда выступление заканчивается, тебя настигает секира совести, и ты бежишь домой сквозь метель по льду и готова провалиться от стыда на этом самом месте?

– Не всегда, – буркнула Марго. – Только когда мне кажется, что Лёха прав.

– Откуда ж мне было знать про ваши страсти!

– А петь мне нужно, – добавила она, помолчав. – Чтобы сохранить эти остатки себя. Это единственная возможность хоть немного украсть той жизни, которой я никогда, наверное, уже не буду жить. Он говорит, что я гоняюсь за красивой жизнью. Другие говорят… А хоть бы и так! Почему нельзя? Я, что, приговорена ко всему этому?! – она повысила голос и тут же замолчала, покосившись на пересчитывающую бокалы Катю. Скривила невеселую мину – А может, получится кого-нибудь подцепить! Кого-нибудь чуть менее требовательного и чуть менее нищего. А что? Лёхе моему я все равно нафиг не сдалась. Вдруг получится? Что мне терять?

– Самоуважение.

– Вот ты бы пожил в коммуналке, где соседи при тебе в твою кастрюлю с супом плюют, я бы посмотрела, какое у тебя бы осталось самоуважение!

– Но у тебя, видимо, осталось, раз ты сегодня сократила путь через реку.

– Не надо об этом больше. Пожалуйста.

– Прости.