Венец Кошачьей королевы

Венец Кошачьей королевы
Юлия Чернова

Венец Кошачьей королевы – величайшее сокровище. Говорят, он придется в пору лишь самому достойному из людей; избранник Кошачьей Королевы воссядет на трон, и наступят благословенные времена. Это предание передается из уст в уста, ему верят и простолюдины и знать. Верит и юная Арста – дочь короля и трактирщицы. С пятнадцати лет она живет во дворце, и за три года успела понять, что здесь никому нельзя открыть своих мыслей и чувств, а за лишнее слово можно поплатиться жизнью. Встреча с загадочным оборванцем, похожим на переодетого принца, меняет всю ее жизнь. Арста оказывается в заключении в таинственной Кошачьей крепости и вступает в заговор против короля… «Венец Кошачьей королевы» – добрая сказка и признание в любви всем представителям кошачьего племени.

Юлия Чернова

Венец Кошачьей королевы

    Елене Ворон.

Все началось с земляники. Не оттолкни мой царственный брат серебряное блюдо, полное спелых ягод, ничего бы не случилось. Но он оттолкнул, презрительно скривив рот, и мне оставалось только молча облизнуться. Королевские кошки тоже облизывались, но они отходили вразвалочку от золоченых мисок, когда уже ни кусочка проглотить не могли. А я еще ни кусочка не положила в рот. Мне хотелось земляники, пахнущей лесом и солнцем земляники, такой спелой, что ягоды, казалось, сами растают во рту.

Но кто же удостаивает вниманием блюдо, отвергнутое королем? Все равно, что рукоплескать пьесе, автор которой монарху не угоден.

Брат брезгливо ковырял двузубой вилкой истекавшее кремом пирожное. Неужели, достигнув тридцати лет, я обрету такое же кислое выражение лица и скучающий взгляд? Брат значительно превосходит меня годами, к тому же он король по рождению и воспитанию, тогда как я стала принцессой совсем недавно. Мой отец – покойный государь, но моя матушка – дочка трактирщика. Его величество, объезжая свои владения, изволил остановиться на одну ночь в деревенском трактире, а спустя девять месяцев на свет появилась я. Весть эта каким-то чудом достигла королевских ушей, но как раз в то время монарх вел две войны, а потом заключал мирные соглашения, а потом строил крепости, а потом отправлял корабли открывать новые земли, а потом… Словом, он собирался признать меня и возвысить, да за государственными делами было недосуг. Я прожила вольные пятнадцать лет, проверяя выносливость своих ног – в полях, остроту глаза – в лесу, глубину дыхания – в реке. Лишь усердие мое не подверглось испытанию: мама редко призывала помочь в трактире, щадя королевскую кровь.

Но вот монарх занедужил и решил: настало время подвести итог земным делам. Вспомнив о душе, он вспомнил обо мне, и потребовал от сына клятвы. Принц – в кругу придворных – торжественно поклялся обо мне позаботиться, избавив от низкой доли. На беду, его высочество счел обещание, данное у смертного ложа отца, – священным.

Когда принц стал королем, меня забрали от матери и заточили – в корсет, в гранитный замок, в переполненную людьми столицу. Миновало три года. Мои подружки пели свадебные песни, потом – колыбельные. Я же распыляла дни, постигая премудрости этикета. Ведь это так важно – три или два шага надо сделать вперед, приветствуя монарха. Оказывается, жить нельзя, не решив: кому из родичей следует отвечать поклоном на поклон, а кому достаточно только кивнуть. Я училась скрывать усталость и голод, а главное – привязанность и неприязнь. Постигала, что можно поплатиться жизнью, ответив на простейший вопрос впрямую: «да» или «нет». А главное, усваивала – раз и навсегда – никому в мире (кроме моей матери, оставшейся за лесами и полями) нет ни малейшего дела до песчинки, торжественно именуемой принцессой.

Землянику унесли. Брат, конечно, не заметил моего огорчения, а я побоялась выказать его открыто. Сегодня обнаружишь вкус, отличный от королевского, – завтра будешь заподозрена в измене.

Однако ягод хотелось страстно. На мое счастье, государь поднялся из-за стола, не дождавшись и восьмой перемены блюд. Он вообще презирал роскошь – к изумлению доброй половины придворных, искренне полагавших: съев обед меньше, чем из двенадцати перемен, рискуешь умереть от голода.

Король вытер руки и бросил кружевной платок на стол, это послужило сигналом. Придворные обступили его величество, домогаясь чести: составить королю партию за вечерней игрой. Я проворно выскользнула из обеденной залы, к вечерней игре меня никогда не приглашали. Фрейлины были не слишком расторопны. Что за выгода – истово служить персоне, наделенной пышным титулом, но лишенной малейшего влияния при дворе? Служить королевским кошкам и то почетнее. К их желаниям монарх прислушивается.

И вот я уже лечу по переходам и коридорам, залитым солнцем. Портреты в тяжелых золоченых рамах почти сплошь закрывают стены. Мелькают чьи-то роскошные усы, высокие бледные лбы, длинные породистые носы, белеют в солнечных лучах кружевные воротники, нарисованные драгоценности сияют не хуже подлинных. Кавалеры и дамы минувших веков укоризненно смотрят мне вслед – кто же несется, забыв о величавой поступи?

Вдруг – отдыхом для глаз – ряд портретов прерывает статуэтка. Женщина с кошачьей головой небрежно забрасывает на плечо длинный хвост. Кажется, розоватый мрамор полнится дыханием жизни. Солнечные блики вспыхивают в изумрудных глазах, вспыхивают и гаснут, скрывая вечную загадку кошачьей души. На голове сияет венец – точная копия венца, хранящегося в сокровищнице, только двенадцать сапфиров заменены двенадцатью опалами, потому что во всем королевстве не найти и одного равного сапфира.

Я мельком касаюсь статуэтки – разогретый камень отвечает теплом. Снова мимо пробегает ряд унылых почтенных лиц. Ныряю в узкий полутемный коридор – здесь окон нет, с прежних времен сохранились только бойницы.

О-ох! Со всего разбегу – да в чей-то расшитый каменьями плащ. Любопытно, что впечаталось у меня меж бровей? Алмаз, надеюсь?

– Простите, ваше высочество! Не услышал шагов.

Конечно! Даром, каблуки по каменным плитам цокали – не хуже подков по мостовой. Кто же это застыл посреди коридора – да еще сразу за поворотом? Захочешь – не обойдешь? А! Что и следовало ожидать. Теплые карие глаза, россыпь веснушек, веселые полукруги в уголках губ. Горвик – пасынок моего дяди! Вот нескладеха похуже меня, хоть самых изысканных кровей.

– Ушиблись? – он виновато улыбнулся.

Сколько помню – он вечно либо виновато улыбается, либо первым хохочет над собой. Ну, не дано иным блистать, как ни бейся. Знаю, сама такая. Только я все-таки бьюсь, а Горвик и не пытается. Как сейчас – другой бы приосанился, а этот таращится, рот раскрыв, на трещины в стене. Что он там видит, кроме осыпавшейся штукатурки?

– Посмотрите, здесь же фреска.

Он очертил пальцем силуэт и… Где были мои глаза? Куриная слепота одолела, что ли? Сколько раз ходила этой дорогой – не видела. Кошка… кошка с лицом прекрасной женщины лежала, опустив лапу на сапфировый венец. Вернее, я думала, что венец сапфировый – краски выцвели. И кошачья шерсть, и венец были песчаного цвета. Только горящие на человеческом лице кошачьи глаза сохраняли иной оттенок. Зеленые глаза с узкими черными щелями зрачков. Из этих зрачков на меня глядела вечность.

– Горвик, как же вы разглядели?!

Он неопределенно мотнул головой, черные лохмы упали на глаза. Горвик не следует придворной моде и, похоже, любит ножницы цирюльника так же мало, как я – корсет. Он напоминает добродушного мохнатого пса. Видела таких у пастухов – верных сторожей и заботливых нянек.

– Не говорите никому, – попросил он. – Набегут придворные живописцы, начнут доделывать и украшать…

Я поняла с полуслова – фреска погибнет. Ведь каждый захочет не красоту древней картины явить, а себя показать.

В отдалении послышался топоток – близились фрейлины. Не прощаясь, мы с Горвиком одновременно и безмолвно понеслись в разные стороны. Через несколько мгновений я достигла единственного убежища, а равно – тюрьмы – моей комнаты.

Тут фрейлины настигли меня – только для того, чтобы пятясь задом, долго откланиваться.

Теперь сменить мерзостное церемониальное одеяние, облекшее меня броней золотого шитья, на легкое домашнее платье, избавиться от прислужниц, сбежать по винтовой лестнице, справиться с тугим тяжелым засовом на потайной двери – и я в парке.

Липы, обкорнанные безжалостной рукой садовника, отбрасывали жалкие клочки тени. В их ровных рядах было что-то устрашающе-безжизненное. Любой излом, любая свободная поросль немедленно искоренялись. Зато шпалеры кустов служили надежным прикрытием от любопытных глаз. За что и ценились – не только мной – всеми придворными и даже королем. Отличное место, чтобы затеять интригу – политическую или любовную.

Под прикрытием живых стен я успешно миновала липовый плац и оказалась в самом глухом и единственно любимом уголке парка. Дубы отбрасывали густую зеленую тень. Я знала: если держаться в тени, никто, даже праздный зевака, привыкший целыми днями глазеть в окно, меня не заметит.

Вскоре я выбралась на залитый солнцем склон, сбегавший к старой крепостной стене. Здесь не было прикрытия, но я уже изрядно отдалилась от замка. К тому же, выручало серо-зеленое платье – в прежнем, парадном, я сверкала бы золотой монетой на трактирном прилавке.

Я спустилась по склону к черным, разогретым на солнце валунам, выступавшим из травы. Здесь простиралась земляничная поляна. Усевшись на траву, я начала неспешно снимать ягоду за ягодой, придирчиво отвергая бледно-розовые или белые с одного бока. Выбирала самые крупные, разогретые солнцем. Ела, щурилась на солнце, и старалась не думать о том, сколько еще дней и лет мне придется изображать счастливую подданную великодушного монарха, украдкой воруя редкие мгновения радости.

Белая бабочка порхнула над кустом репейника. Я лениво проводила ее взглядом и замерла. Не так далеко, у самой крепостной стены, отводя от лица ветви шиповника, стоял мой дядя. И разговаривал с каким-то оборванцем!!!

Разговаривал с оборванцем! Мой дядя! Да он не всякого обладателя древнего герба беседы удостаивал. Случалось, с захудалым дворянином цедил слова сквозь зубы, а уж выскочке, не способному похвастать десятью коленами предков, – и кивнуть бы не соизволил. Что уж говорить о простолюдинах? Затопчи конем половину горожан – не заметил бы.

А сейчас запросто болтал с каким-то нищим!

Не иначе, его собеседник – переодетый принц.

Мое любопытство и удивление были столь велики, что манеры знатной дамы слетели луковичной шелухой. Опустившись на четвереньки, я медленно поползла вперед, прячась в высокой траве. Хотела подобраться поближе и разглядеть загадочного оборванца получше.

Словно почувствовав неладное, дядя настороженно замер, обшаривая взглядом склон. Выходит, сознавал, как неподобающе себя ведет, и опасался соглядатаев. Я резко припала к земле. Ох, нет! Угодила точно в крапиву. Лицо ошпарило так, что я сполна ощутила и глубину своего греха, и силу возмездия.

Не смея пошевелиться, я терпела, обливаясь потом. Потому что отчаянно боялась своего дядю.

Собственно, он не был моим дядей. Он был родичем короля по материнской линии, но с изысканной любезностью именовал меня «племянницей». Со строго отмеренной любезностью. Судя по вызывающе небрежному поклону, дядя ценил текшие во мне капли королевской крови, сполна презирая плебейскую.

В городе судачили о дядиных богатствах, в замке болтали о его любовных похождениях. Однако никто и никогда не называл дядю убийцей или вдохновителем убийства. И все же, я прекрасно сознавала: если буду замечена – не доживу до утра.

Наконец, когда лицо уже начало оплывать, я медленно-медленно подняла голову. Уф! Не заметили! Собеседники были слишком заняты друг другом. Оба стояли ко мне боком. Я прекрасно видела четкий дядин профиль на фоне белесой стены.

Как болтают дамы при дворе, дядя и в сорок с лишним лет остается «красив до неприличия». В толк не возьму, что может быть неприличного в красоте. Разве то, что дядя не в силах ответить всем без исключения дамам на воспламененные чувства. Хотя, надо отдать ему должное, старается.

Загорелое до черноты лицо, густо-серые, в синеву глаза. Единственная седая прядь в смоляных волосах. (Какая-то из фрейлин поведала: мол, дядя поседел совсем молодым, когда его сын умер от оспы). Царственная осанка – рядом с ним даже король выглядит мужланом. Завидный рост – мало кто из придворных станет с моим дядей вровень.

Кстати, голодранец ростом дяде не уступал. Об остальном судить было нельзя: потрепанный плащ скрывал фигуру, капюшон – лицо.

Оба говорили совсем тихо, так что до меня не долетало ни слова. Не происходило ровным счетом ничего занимательного. Вскоре у меня затекли ноги, стало скучно и – как следствие этого – заговорила совесть. Я вдруг вспомнила: хоть придворные соревнуются в умении выведывать чужие секреты, от матери мне бы за это крепко досталось.

Хрустнула ветка. Оборванец штурмовал кусты шиповника и бузины, а дядя снова опасливо озирался. Раздался длинный скрежещущий звук. Обмануться было невозможно: где-то в гуще кустарника распахнулась потайная дверь! Снова взвизгнул металл – дверь стала на прежнее место. Дядя, помедлил еще мгновение, прислушиваясь к тому, что происходит за стеной. Затем, успокоенный, ушел.

Едва он достиг вершины холма и скрылся за деревьями, я чуть не кубарем скатилась вниз. Со всего размаха вломилась в колючие кусты. Скорее, скорее, пока еще помню место – к лазейке, открывшейся поистине чудом. Нет, мама не права, чужие секреты могут послужить к нашей пользе. Вот она дверь – не такая ржавая, как я полагала. Кованая, украшеная королевским гербом. Стоит ли удивляться, герб здесь повсюду – квадратный щит с отпечатком кошачьей лапы и сапфировым венцом над ним.