~ А. Часть 2. Найти тебя

«Он не будет со мной спать, – внезапно со всей ясностью понимаю я. – Он вообще теперь и пальцем до меня не дотронется. И везет он меня к себе не за тем, чтобы провести со мной ночь, а потому что действительно не мог бросить меня там, в „Бакулевском“ на растерзание охранникам, темноте, страхам и моему одиночеству».

Светофор выпускает зеленую стрелку, и «Паджеро» ныряет в узкий раструб улицы, освещенной желтыми витринами магазинов, а мое нервное возбуждение сменяется опустошением от пролитых слез и, наконец, полной апатией. Впрочем, это, как ни странно, и проясняет мою голову. И, кажется, сейчас самое время окончательно разобраться с вопросом, почему же я всегда говорила «нет» Сечину?

Это сложно. Всё было сложно. Мой вечный страх за «зайца», проблемы с Игорем, разрыв с мамой, неприятности на работе, постоянная борьба с обстоятельствами, когда все против тебя. Изматывающие попытки вопреки всему подняться, встать и идти. Нескончаемая битва с самой собой, когда ты говоришь себе, что ты сильная и не имеешь права расклеиться, сдаться или сломаться, но у тебя опускаются руки, потому что тебе, как любому нормальному человеку, нужна поддержка или хотя бы элементарное человеческое участие. И в довершении ко всему так некстати вспыхнувшие чувства к мужчине, которого ты, по идее, должна за версту обходить стороной, но вместо этого испытываешь к нему какую-то нереальную, сумасшедшую тягу.

Но если мне – как там пела Земфира? – хотелось «сладких апельсинов, вслух рассказов длинных и солнца вместо лампы», то Сечину это было просто не надо. «Болезнь нашего века – это сначала переспать с человеком, а потом кинуться его узнавать», – грустно думаю я, глядя, как Арсен, пропустив пару – мальчика и девушку, идущих по пешеходному переходу – устремляется к высокому жилому зданию, мачтой возвышающемуся над соседними пятнадцатиэтажками. Так было у меня с моим первым, вторым. Так было и с Игорем. И только с этим мужчиной, который сидит сейчас рядом со мной и даже не подозревает, какие мысли блуждают в моей голове, я хотела, чтобы все было по-человечески. Узнать его, стать к нему ближе, постепенно открываясь, тянуться к нему, чтобы однажды, взявшись за руки, заглянуть друг другу в глаза, и вдруг оказаться влюбленными друг в друга. И только потом упасть с ним в постель, чтобы сделать его до дрожи своим… Безумно и безнадежно. И вот теперь, когда ничего уже нет и нас мало, что связывает, мы возвращаемся к тому, с чего начали. Его правила, его дом, его квартира, где будут его спальня и его постель – и я в ней, потому что я ему благодарна, я его хочу и больше не могу быть одна. А еще потому, что лучше сделать то, о чем я, возможно, и буду жалеть, чем не сделать и жалеть потом об этом всю жизнь.

Когда я уже дохожу до мысли о том, что мы – взрослые люди и никому ничего не должны, я понимаю, что собираюсь впервые, сама предложить себя мужчине. Но после такой ночи уже ничего не будет, и от этого мне снова хочется разреветься.

– Саш, все нормально?

– Да. – Поднимаю глаза: оказывается, Сечин успел подъехать к тому самому зданию-мачте, где, видимо, и находится его дом, и теперь паркует машину в занесенном снегом квадрате.

– Тогда пошли. – Перегнувшись, Арсен подтягивает с заднего сидения свой шарф. Откинувшись на спинку кресла, складывает его вдвое, привычным жестом обворачивает вокруг шеи и, пропустив в образовавшееся кольцо концы, затягивает узел. «Господи, точно вешается…» Хотя вешаться сейчас впору мне.

– Саш? – напоминает Сечин.

Выхожу из машины. Зябко сунув руки в карманы куртки, тупо разглядываю подъезды. Чужой дом, чужая квартира… Господи, что я тут делаю? Сечин, догнав меня, разворачивает меня к первой слева двери. Странно, но в моменты нервного напряжения почему-то запоминается не главное, а какие-то странные и ненужные детали. Например, то, что дверь его подъезда обита коричневыми деревянными рейками, в которых запутался мокрый снег, что холл выложен бежевыми плитками, что к лифту ведет семь ступеней. Что справа от лестницы находятся гладкие деревянные перила и небольшое помещение, предназначенное, видимо, для консьержки, которой, к счастью, там сейчас нет. И что у лифтов стоят цветы. И что Арсен, прежде чем вызвать лифт, направляется к почтовым ящикам, заглядывает в крайний слева и, убедившись, что за маленькой длинной дверцей нет ни почты, ни реклам, ни газет, нажимает на кнопку вызова лифта костяшкой среднего пальца. И что его плечи напряжены.

«Неужели и он нервничает?»

– Хороший подъезд, – говорю я плечам, заходя за ними в лифт.

– Хороший, – соглашаются плечи, а костяшка пальца бьет по кнопке с девяткой. Кабина поднимает нас на девятый этаж, створки лифта разъезжаются в стороны, и Сечин отступает, чтобы выпустить меня из кабины. Его непроницаемые глаза снова поверх моей головы, а на лице – выражение полной безучастности. Раздраженно вздохнув, выхожу на лестничную площадку, окидываю взглядом светлый холл с огромными, почти в пол, окнами. Арсен направляется к крайней слева двери, обитой коричневой кожей. Не перебирая ключи, сходу находит нужный, прошелестев им в замке, открывает дверь, его рука ныряет за косяк, раздается сухой щелчок, и прихожую заливает свет.

– Входи, – он вежливо пропускает меня вперед. Дойдя до порога, я все-таки останавливаюсь. Поднимаю на Арсена глаза, ищу в его глазах хоть какое-то чувство ко мне, но в них ничего нет – лишь пронзительно-черные иглы зрачков уставились на меня. И такое ощущение, что эта минута молчания никогда не закончится.

– Мы с тобой в машине что-то не до конца не выяснили? – с ироничной насмешкой интересуется Сечин. И кажется, еще немного, и он напомнит мне своим не терпящим возражения тоном, кто кого бросил, и почему наша история с ним закончилась.

Подавив вздох, переступаю порог. Позади слышится звук шагов, хлопок двери и визг молнии – Сечин, видимо, расстегивает куртку. Посмотрев на прихожую (плитка, темное дерево и безупречный порядок), я оборачиваюсь. Арсен, успев освободиться от верхней одежды, стоит ко мне спиной и деловито отряхивает куртку от снега. Темно-серые джинсы, узкие бедра, прямая спина, серый кардиган и футболка, но плечи по-прежнему напряжены, хотя он неторопливо развешивает куртку на «плечиках». Почувствовав мой взгляд, косится на меня:

– Тебе помочь?

– Нет, спасибо, я сама. – Начинаю возиться с кнопками куртки. Сечин, промолчав, плюхается на банкетку, скидывает ботинки, в которые отправляются и его носки, и узкой изящной стопой нашаривает на полу мокасины. Натянув их, встает и, ловко меня обогнув, подходит к шкафу-купе. Поддергивает на коленях джинсы, садится на корточки и начинает чем-то шуршать и греметь на нижних полках. Приподнимает голову, задумчиво смотрит на мои кроссовки и сухо интересуется:

– У тебя размер тридцать семь?

– Тридцать шесть с половиной, – отвечаю я, думая о том, что если он сейчас предложит мне женские тапочки, то я закричу. Или сорвусь. Или вообще, развернусь и навсегда уйду из этого дома.

– Нда, проблема… Ладно, попробуй вот эти.

Моргаю, когда мне под ноги с легким шелестом падают мужские шлепанцы. Кожаные, новенькие. Даже с ценником.

– Да я в них утону, – усмехаюсь я, чувствуя, как меня отпускает.

– Других все равно нет, – Сечин пожимает плечами и поднимается, зависая надо мной. Снимаю куртку и тянусь к вешалке, рассчитанной явно не на мой рост. – Я повешу, – избегая касается меня, он перехватывает мою куртку и набрасывает ее на «плечики». – Саш, – переводит непроницаемый взгляд на меня: – Видишь комнату справа? Я тебе там постелю. Ванная прямо, она запирается. – Многозначительная пауза, как очередной намек на то, что он не собирается меня домогаться. – Полотенце в ванной, в шкафу, на верхнем полке. Сама найдешь? – Ждет, когда я кивну. – Теперь второй вопрос: ты завтра утром в «Бакулевский» отсюда поедешь или сначала заедешь к себе?

– Отсюда, – говорю я, поскольку от его дома ехать до «Бакулевского» ровно пятнадцать минут, а от Олимпийского проспекта, где живу я, два часа с лишним.

– Тогда можешь вещи в стиральную машину закинуть, они до утра высохнут.

«Намек на то, что от меня пахнет больницей?»

– А я, простите, что надену? – злюсь я.

– Ну, я для тебя что-нибудь поищу.

– А что, у тебя есть женские наряды? – Я все-таки включаю Аасмяэ.

– Нет, от них в доме слишком плохая аура, – огрызается Сечин, чем окончательно напоминает прежнего Арсена Павловича. – Следующий вопрос: что предпочитаешь на ужин? Есть мясо, рыба… – начинает перечислять все, что есть в его холодильнике.

«Можно подумать, что я в таком состоянии вообще могу есть», – думаю я и отвечаю:

– Спасибо, но я ничего не буду.

– Вегетарианка? – он ухмыляется.

– Нет, журналистка. Нам после шести вечера категорически питаться нельзя, а то мы в кадр не влезем.

– Ладно, тогда ограничимся бутербродами, – отрезает Сечин, всем видом напоминая мне, что принудительное питание никто не отменял, и либо я буду есть сама, либо он запихнет в меня бутерброд силой. – И последний вопрос… – он задумчиво глядит на меня, – может, все-таки выпьешь успокоительное? В принципе, еще можно сделать укол, но я не знаю, какие у тебя противопоказания.

– Прости, но ролевые игры в медиков – не моё, – выстреливаю в него я.

– Очень смешно, – хладнокровно кивает Сечин. – Ладно, иди, отдыхай. Располагайся, осматривайся. Примерно через полчаса будет ужин.

Не успеваю предложить ему помощь на кухне, как Арсен разворачивается и быстрым шагом уходит от меня в крайнюю слева комнату. Дверь за ним захлопывается, и, похоже, что там, после «Бакулевского», его святая святых – или место, где он собирается от меня прятаться.

Оставшись в одиночестве, без сил приваливаюсь к дверце шкафа. Хочется смеяться и плакать. Давлю истерический смешок, машинально рассматриваю однотонные стены его квартиры, закрытые от меня двери комнат, высокий, идеально выведенный потолок. Чужой дом. Чужой мужчина… Детали интерьера даже не отпечатываются в памяти, когда я иду искать ванную. Толкаю первую по периметру дверь, и тут до меня доходит, что вообще представляет собой эта квартира. Огромный метраж ухоженного и явно дорогого жилья – одна ванная чего стоит. Замерев на пороге, рассматриваю результат чей-то светлой дизайнерской мысли. Хром, стекло, на полу и на стенах серая плитка, которая облицовывает белый круглый матовой потолок со спотами. При этом в ванной находится белое угловое джакузи (мои поздравления Сечину), душевая кабина, стиральная машинка с вертикальной загрузкой и единственный шкаф, о котором упоминал Арсен.

Захлопываю за собой дверь и направляюсь, но не к шкафу, а к умывальнику. Оперевшись ладонями о его пластиковые борта, долго изучаю в зеркале свое лицо. «Так что ты там собиралась делать, соблазнить его? – с иронией спрашиваю у себя я. – Да ты с ума сошла, девочка моя, и все, что тебе сейчас надо, это отмыться от больницы, завалиться в кровать, натянуть на голову одеяло и проспать, как убитая, восемь часов, чтобы очнуться уже в завтрашнем дне, когда ты приедешь в „Бакулевский“ и увидишь Данилу».

«А Сечин?»

«А Сечин пусть делает все, что он хочет».

Спустя пять минут я уже стою в ванной, опираясь ладонью о холодный кафель стены. Закрыв глаза, нежусь от ощущения каскадов теплой воды, стекающих вниз по моей шее, груди, чтобы соединиться в единый поток на животе и бедрах.

– Саш? – вежливый стук в дверь.

– Что? – поднимаю голову и убираю напор воды. Дверь в ванную комнату не заперта, но он все равно не заходит.

– Саш, я тебе постелил. Только подожди, пока я тебе в спальню не принесу кое-что из одежды.

«Можешь не напрягаться», – с ожесточением думаю я и выключаю воду. Насухо вытираюсь и, обмотавшись полотенцем, босиком выхожу в коридор. Покрутив головой, соображаю, какую комнату имел в виду Сечин, когда говорил, что «он мне постелил». Заглядываю в ту единственную, где горит свет. Сразу с порога в глаза бросаются большая двуспальная разобранная кровать с темно-синим постельным бельем, прикроватная тумбочка с лампой, выводящей из-под абажура на стены и кровать теплый оранжевый свет, большой, в шесть секций, застекленный шкаф с книжными полками – и полукруглое кресло, на спинке которого висит зеленый махровый халат. Мужской. Его.

– Саш, я тебе футболку нашел и еще спортивные брюки, извини, конечно, если ты из них выпадешь, но…

Оборачиваюсь. На пороге с кипой одежды в руках замер Сечин и смотрит, как я раскрываю полотенце. При виде моего обнаженного тела с его лица исчезает улыбка, взгляд темнеет, и без того четко выраженные скулы обтачиваются еще резче, а под кожей щек начинают ощутимо гулять желваки. Но мне уже на все наплевать, так что я, чуть нагнувшись, бросаю полотенце на спинку кресла и разворачиваюсь к кровати. Кровать почему-то очень высокая, и я ставлю на нее колено. Опираюсь руками о матрас, подтягиваюсь и ложусь на живот. Опустив голову на скрещенные руки, смотрю в окно, занавешенное шоколадными шторами – туда, в сумерки, накрывающие город бархатным черным мешком.