Клинки и крылья

Она убрала полотнища, прикрывавшие холсты, и все не распроданные работы бесстыдно уставились на неё. Сегодня Лаура сама сняла каждое полотнище – медленно, вдумчиво, ощущая все складки, с некрасиво нахмуренным лбом нюхая пятна краски. И теперь сидела в кругу (точнее, в беспорядочном маленьком лесу) из полотен больших и поменьше, старых и едва высохших. Взгляды чаров и эров казались укоризненными: точно ещё чуть-чуть – и их рты откроются для обвинительных речей, а ещё лучше криков. И это будет справедливо. Грешница, подсудимая! – крикнут они. Закон богини Велго, закон всех богов и людей – против тебя. Не должна носить тебя земля Кезорре, и нет в Обетованном места, где найдётся для тебя приют.

Ибо не бывает преступлений страшнее предательства.

В высокие распахнутые окна ломился дождь вперемешку с ветром. У Лауры намокли шея, руки и платье – даже вуаль, которую она набросила, собравшись поехать в Вианту. В Вианту, скорее в Вианту! – по глупости надеясь успеть.

Она не смогла бы предупредить Ринцо – теперь она знала. И даже не потому, что ей не хватило бы времени. И не потому, что не удалось бы добраться до главной площади сквозь беснующуюся толпу.

Не смогла бы потому, что так должно было случиться. Потому, что серые тени беснуются за окнами, поглощая все оттенки мира – один за другим. Вианты больше не было для Лауры, как и Ариссимы, – нигде, никакой. Никаких больше закатов, никакой игры света и тени на окрестных холмах. Она была уверена, что сейчас в столице, в этом дивном городе с белыми дворцами и храмами, нет ничего, кроме бесцветности, небытия, тумана, где пропадают и зарождаются, но не живут цвета и формы. Серые тени пожрали изумрудные стебли в руках цветочниц, мягкую голубизну неба, горячую, красную черепицу крыш, звенящую прозрачность бокалов для вина в тавернах и лавках. Всё растворилось, миновало, прошло – как бурей прошло отчаяние в самой Лауре.

Как прошла боль, которую не описать словами, пришедшая до всякой разумной мысли: этот человек больше не прикоснётся к тебе, не заговорит, не укроет заботливо во сне. Лаура никогда не думала о том, сколько на самом деле значит для неё Ринцо, пока эта боль – вполне конкретная, телесно ощутимая, – не скрутила её, заставив броситься на колени и расцарапывать себе щёки, точно женщину из древних легенд о поединках с драконами.

«…Убит вместе с другими Правителями. Нам искренне жаль. В столице беспорядки, эра Алья. Постарайтесь не покидать дом в ближайшие несколько дней».

Убит. Убит. Убит.

Лаура, кажется, долго не могла понять, о чём речь. Челла уже давно рыдала, обняв себя за пухлые бока, когда до неё наконец дошло.

– Они обещали мне, – повторяла она часами, которые смазались в памяти в один склизкий, беспросветно-тёмный комок. – Обещали. Обещали.

Челла – добрая душа – конечно, не понимала, о ком она. Ей и в голову бы не пришло, что её госпожа в сговоре с магами-убийцами из Дома Агерлан. Что её молодая хозяйка – преданная предательница… Челла просто ловила бившуюся в судорогах Лауру, прижимала её к своей груди – мягкой, как подушка, и пахнущей кухней, – и отпаивала водой с лимонным соком. Утешения давались ей так же неумело, как песни.

Задушен ожившей змеёй с её картины. Со страшного, полного извращённой силы творения, из-за которого весь последний месяц Лаура не могла спать. Чары на которое были наложены с её ведома и согласия – после сделки, заключённой с человеком в сером, человеком с чересчур заурядным лицом…

Задушен. Не съеден, а задушен. А может, гонцы новой власти Вианты просто пощадили её и избавили от подробностей?..

Задушен. Ринцо терпеть не мог духоту, особенно с тех пор, как начал полнеть. Возвращаясь с заседаний Совета, он при первой возможности расстёгивал крючок на воротнике официального одеяния – и потом облегчённо, немножко смешно вздыхал.

Лаура снова засмеялась, уже не пытаясь сдерживаться, захлебнулась и закашлялась. Слюна ниточкой повисла у неё на подбородке.

Убит. У-бит. Какое простое, короткое слово. Наверное, не найти таких больше в кезоррианском. Разве что: пре-дан. Про-дан. Не-лю-бим.

Лаура уронила голову на руки, запустила в волосы пальцы; содранные в истерике заусенцы путались в жёстких колтунах. Должно быть, сейчас она похожа на ведьму. Хуже той северянки, королевы Хелт.

Ушла её «тонкая» красота, которой так гордился Ринцо, – растворилась, выцвела, запела в хоре теней.

Её лицо осталось Другому. Тому, за чью жизнь она расплатилась сполна. Почему-то теперь произнести его имя даже в мыслях Лауре было тяжело. Тонкая, невидимо-огненная ниточка, связывавшая её с братом, тоже потеряла цвет. Ушло последнее из того, что всегда казалось ей нерушимым.

Скоро и Кезорре уйдёт – навсегда прервётся южная песня этих земель, навсегда поблёкнет многоцветье. Жизнь пойдёт трещинами, отвалится кусками, будто старая фреска, и обнажится неприглядная изнанка: извёстка, грубая кладка из камня или кирпичей. Краска слезет, потому что все краски – ложь, за которой не кроется ничего, кроме серости, бесцветного холста, одинаково готового для красоты и уродства. Пустоты. Небытия.

Говорят, страну раздирают беспорядки и бунты. Столицу захватил альянс магов из Высоких Домов и жрецов Прародителя. День и ночь пылают костры и вздымаются виселицы – для всех, кто высказывался против магии или веры в Прародителя, для всех, готовых поддержать Дорелию в Великой войне… И просто для дорелийцев, которым не повезло оказаться в Кезорре в эти лихорадочные времена. (О леди Синне Лаура почему-то не вспоминала – её будто бы никогда не было; острая линия подбородка, рыжий локон, высокомерный прищур – набросок от скуки, из тех, что она не заканчивала). Дома аристократов в предместьях по-прежнему разоряют, причём часть крестьян поддерживает восставших. В Ариссиме спокойно – пожалуй, лишь потому, что люди здесь действительно любили и уважали Ринцо, так что часть этих любви и уважения по наследству перекочевала к Лауре.

По наследству и незаслуженно.

Чернота волос скрыла от Лауры мастерскую. Как в детстве: зажмёшь глаза ладошками – и спряталась, и никакие чудища из сказок тебя не достанут. Потом можно ещё и нарисовать их углём, чтобы стало уж точно совсем не страшно…

Лаура сидела, содрогаясь от смеха. У неё тягуче сводило скулы, ныли щёки, но смеяться она не прекращала.

Одной скучно. Было бы хорошо, если бы эти молчаливые люди с портретов – важные зануды! – и оливы с пейзажей Ариссимы, и мосты через ручьи разделили её веселье. И пусть грустный Ремье-философ, юный сын чара Энчио, тоже хоть раз в жизни от всей души расхохочется. Лаура слышала, что его тоже убили в день бунта, но какое это имеет значение? В смерти есть много забавного – как и в жизни. Всегда есть над чем посмеяться.

Лаура встала, слегка шатаясь от голода. Ноги онемели и подкашивались. Продолжая посмеиваться, она оперлась локтем о высокий, измазанный въевшейся краской стол, где хранила грифели и кисти. Ей хватило сил протянуть руку за плоским ножиком для бумаги – таким холодным и лёгким, что стало щекотно руке, и Лаура опять захихикала.

…Такой и нашла эру Алью-художницу её кухарка Челла: с застывшей улыбкой, с ножом, который она, очевидно, несколько раз вонзала себе в грудь и живот. Все холсты в мастерской были изрезаны, и восстановить их позже не удалось.

ГЛАВА V

Лэфлиенн. Молчаливый Город – селение боуги (под Холмом)

У Фиенни была привычка рисовать, объясняя что-нибудь. Для Тааль, которая всё ещё не могла приспособиться к рукам и пальцам бескрылых, это было вдвойне удивительно. Она заворожённо смотрела на то, как увлёкшийся разговором волшебник, перебросив на плечо тёмный хвост, хватает мелок, или огрызок карандаша, или изящное павлинье перо (видно, при жизни он был не последним ценителем красоты) – и как от нескольких точных движений на листке или каменной плитке возникают штрихи, знаки, схемы. Фаэнто показал ей свои карты Обетованного и Лэфлиенна, которые заметно отличались от карт отца и фрагментарных изображений на древних черепках. Несколько дней пролетело, как один вдох; Тааль казалось – она только и делает, что отсыпается после изнурительных испытаний, слушает Фаэнто и пьёт с ним чай. Дымящиеся чашки не пропадали со стола, и прозрачный свет солнца из-за тёмно-зелёных занавесок заливал их по-прежнему. От трав и сластей Тааль согревалась и тяжелела; бескрылые лопатки уже не так сильно ныли по ночам, и она отвыкла считать себя невесомой, готовой взмыть от любого порыва ветра. Под руку с Фиенни она бродила по Молчаливому Городу, вслушиваясь в его тишину, – и совсем скоро стопы перестала обжигать боль, вызывающая смутные мысли о каком-то предательстве и не менее смутную тоску по чему-то, утраченному навсегда.

– Тебе нужно восстановить силы, – повторял Фиенни, отвечая на её невысказанный вопрос. – Для встречи с духами и тауриллиан они понадобятся.

Но Тааль и сама не рвалась уходить. Слова Фиенни расслабляли ещё больше, чем просто его присутствие; почему-то она безоговорочно верила тому, что с Гаудрун и Турием всё хорошо, что маленький Биир жив, что гнездовье на Высокой Лестнице никто не сровнял с землёй. Наверное, это было не совсем разумно – но нужно же хоть чему-нибудь верить. Эоле и его бессмертные соплеменники втянули её в свои игры с тауриллиан, ничего не спросив; так обязана ли она непрерывно размышлять и мучиться, торопясь исполнить их волю?.. Оставаясь в Молчаливом Городе, Тааль испытывала нечто вроде лёгкого злорадства – будто, задерживаясь, она мстит жестоким духам и их помощникам.

Впрочем, после таких мыслей ноги вновь начинали ныть, а совесть терзала Тааль с удвоенным аппетитом. Только новая кружка чая и рисунки Фаэнто утешали её – наброски огромных угловатых домов, рек с мостами и мельниц, волшебных зеркал… С каждым его словом Обетованное становилось всё ближе – ещё ближе, чем Молчаливый Город за окнами. Словно не было ни океана, ни войны, ни суровой старой магии, разделившей два материка. Засыпая, Тааль повторяла про себя чужие названия: Альсунг, Дорелия, Минши, Кезорре, Феорн… И Ти’арг. Ти’арг – горы и леса, королевство учёных, крестьян и лордов с чеканным, завершённо-красивым языком.

Тааль понятия не имела, как подвести Фаэнто к главному разговору. Каждый раз он вежливо отклонялся от темы или отворачивался, безучастно нюхая жасмин. Тааль же не хватало наглости настаивать: она чувствовала, что лезет пальцами – своими новыми, нежными пальцами без когтей, – в не затянувшуюся рану. И в то же время знала, что без главного разговора ни в коем случае не полетит (ох, то есть не пойдёт) дальше.

– Можно обратиться к ним? – спросила Тааль однажды, во время вечерней прогулки, когда они проходили мимо засохшего фонтана с русалками. Одна из призрачных полурыб-полудев опять заплетала волосы подруге и напевала что-то, не издавая ни звука. Её тонкое, жемчужно-белое тело напоминало туман, готовый растаять на солнце.

Фиенни пожал плечами.

– Попробуй. Но мне они ни разу не отвечали.

– Может, просто не поняли языка? – предположила Тааль, помня о своей способности. Но Фиенни грустно улыбнулся:

– У мёртвых нет языка. Все мы способны понять друг друга.

Тааль вздрогнула. Когда он открыто называл себя мёртвым, её до сих пор пробирал неприятный холодок. Даже слыша, что Фаэнто не спит по ночам, или замечая его прозрачность при лунном свете, или не видя тени от него, она не испытывала такого знобящего ужаса.

– Но ведь дракон говорит с тобой…

– Миаар-Да’эль? – пропел Фиенни почти непроизносимое имя дракона. Вчера это поразительное существо снова прилетало к его крыльцу, и он выходил ненадолго – просто чтобы прошептать что-то ласковое в жёлтые глаза с узкими зрачками, а потом по-приятельски почесать чешую. Их давняя (очевидно) связь восхищала Тааль, но одновременно и навевала грусть, как всё в Молчаливом Городе. Трудно было сказать, кто от кого больше зависим – призрак-дракон от призрака-мага или наоборот. – Да, если это можно назвать речью. Но драконы проще идут на контакт, чем морской народ.

– А майтэ? – не сдержалась Тааль, делая ещё один шаг к бортику фонтана. Русалки, плавающие в воздухе вполоборота к ним, пока её не заметили. – Для нас есть место в твоей иерархии?

Фаэнто, казалось, смутился.

– На самом деле, я почти не общался с майтэ до тебя, Тааль… Был единственный опыт – не очень удачный. Если хочешь, когда-нибудь я расскажу.

– Странно, что не очень удачный, – вздохнула Тааль, не вдаваясь в расспросы. – В моём гнездовье ты бы наверняка всем понравился.

Фиенни не ответил. Тааль запоздало поняла, что это был нескромный комплимент, – и вспыхнула. Пожар на щеках усугубила беглая мысль о синеглазом Повелителе Хаоса из её снов. Вот кто не прижился бы среди майтэ: он уж точно не идёт путём спокойного созерцания красоты мира, пения на заре и полётов… Тааль поспешно шагнула к фонтану. Русалки, встрепенувшись, зашлись в беззвучном крике; пугливо замелькали их серебристые хвосты.

– Погодите, не исчезайте!.. – попросила Тааль и медленно поклонилась, приложив руку к груди. – Я не причиню вам вреда.

Русалки переглянулись. Вблизи Тааль разглядела, что они не одинаковы, как ей показалось сначала, – и всё-таки по-сестрински похожи. На шее у одной было ожерелье из ракушек – такое же прозрачное, как она сама.

– Живая, – еле слышно выдохнула русалка, и за движением бледных губ Тааль расслышала мерный шум воды, как в голосе Эоле. – Живая среди ушедших. Для чего ты нарушаешь наш покой?