Дарсонваль

– Вот вы говорите – партия успешных людей, – продолжал Сигов. – А она вам для чего?

– Ну, дед, ты даешь!

– Во-от. Это для вас не вопрос – для чего. Это для вас – семечки. Партия успешных людей, внучек, она для самой себя и есть. Они, – Сигов показал глазами вверх, на портреты, – когда начинали, тоже думали, что их партия – инструмент, а пока этим инструментом орудовали, присмотрелись, попривыкли, глянули в слюдяное-то оконце, а инструмент этот – прямо сказать, кол осиновый с курочком и мушечкой – это сами их руки и есть. И голова. И все они с потрохами ихими. Вот и у вас: успешный – значит, свой человек. А который без гроша и без царя? Да вот Мишка твой, например?

– Де-ед, – укоризненно и пораженно протянул Костька. – Ты чего?

– Да ладно. Не делай большие-то глаза, – остро глянул на внука. – Не понимает он!

С трудом повернувшись на другой бок, Сигов задремал, словно бы выговорился. И вдруг разом проснулся – кольнуло в сердце. Ему показалось – и не засыпал. А в дверную щель острой пикой проник рассвет. И вдруг Сигов почувствовал, что на тесной кровати стало свободно и, не повернувшись еще к внуку, внутренне заорал диким животным криком:

– Не-е-е-ет!

Костька изломанно полулежал-полувисел на полу. Только одна рука осталась на кровати, намертво защемив в кулаке край одеяла. Тонкая белая детская рука.

Костька повесился на галстуке.

    2006

АНЮТА

Дом на полустанке Якушиха ставил путеобходчик Егор Якушев году этак в 1915-м. Его сын, Яков, родился уже в новых стенах. Родителей Якова рано увезли на станционое кладбище, даже не дождались они невесты, которую их сын, тоже путеобходчик, привез на другой год, в тридцать девятом, из недалекого поселка Красноглинного – Анюта в том же году осталась сиротой.

С войны в сорок четвертом Яков вернулся хворый. Не жил, не умирал на своем полустанке. Анюта держала мужа.

1

Яков Егорович Якушев преставился в 3 часа 44 минуты. Так показали ходики, неумолчно стучавшие в комнате над большим портретом Ленина. Они и потом продолжали себе стучать, когда Якова не стало.

Анюта которую уже ночь забывалась только к утру, понимая, что жизнь покидает Якова и держится в нем на каком-то тонюсеньком волоске. Может быть, думала Анюта, этот волосок она сама и есть – мужнина половинка. Только отвернись, смежи веки – а смертушка Яшина тут как тут.

Ей так и показалось, что на какое-то мгновение она отвела от Якова взгляд, посмотрела куда-то в себя – и на тебе. Яша уже не с ней.

И она посмотрела на ходики – 3 часа 44 минуты.

А когда часы при этом не остановились ни на миг, ни на секунду, Анюте стало страшно. Ходики ей всегда представлялись живыми – как она, как Яша, как корова Милка. Но живое ведь не может не остановиться хоть на миг… на минуту молчания?

– Яша, – позвала она. – Яша, ты что же это? Вот так ушел – и все? Ни слова, ничего? А я? – она схватила его за нательную рубаху и затрясла, потом упала, обняла собой всего, думая, что еще можно вернуть жизнь, заставить биться в нем.

Потом замолкла, прислушалась. Тикали ходики. Где-то за стеной их дома, во дворе пробовал голос петух. Муха вдруг забилась о кухонное стекло. И свои пальцы, всю себя она чувствовала живой. А Яков под ее руками, под ее грудью остывал.

– Ведь я… как же это я проглядела-то? Яков, ты что же думаешь, я смогу теперь одна? С Милкой, с огородом, с дровами? А с сеном как? С сеном? У носилок ведь четыре руки, Яша? А рыбалить? Ты же меня к своим снастям сроду не допускал. Думаешь, так можно, Яша? А если бы я? Да разве ж я смогла бы?

Вся бездна одиночества разверзлась перед ней, одиночества, невидимого миру, а живущего в ней самой. Невозможного, невообразимого в самом кошмарном сне. Не одиночества даже, а безобразной, уродливой неполноты, бессилия и ни на что теперь не годности своей. Не помня себя, она то падала на него, то вскидывалась, стуча кулачками по немой груди.

Перед ней мельтешила и мельтешила прожитая с Яковом жизнь. Оказывается, Яков всегда был рядом, едва ли не в ней самой – доила ли она Милку, месила ли тесто для пирога, сбивала ли сметану в масло или ехала гостевать. Его мужское, надежное жило с ней, хоть и немощен он был из-за угнездившегося в нем ранения.

– Яша-а-а… – заголосила Анюта. – Яшенька-а-а, соколик мой ненаглядно-ой.

Изнеможенная она упала рядом с ним. И перестали стучать ходики, замолкли звуки за стеной, угомонилась муха…

Сколько времени прошло, когда услышала Анюта за окном ясный и громкий голос соседа Тимофея Поткина:

– Анюта! Спишь ли чо ли? Слышь, Милка-то заревелась вся.

Баба Анюта вскочила, словно ее застали за чем-то постыдным. Ей показалось, что голос этот поткинский уже давно слышится ей за окном.

Стоял день, солнышко поднялось и купалось в реке, рылись куры за оградой, Милка мычала – просилась на дойку.

– Иду-иду, – отозвалась Анюта, осторожно оставляя постель и Яшу. Она и завсегда вставала раньше Якова. И нынче мелькнуло: пусть полежит – не война. Пусть в последний раз и навсегда.

И начался ее первый день без Яши.

Хоронили Якова на погосте станции Урай, в трех с небольшим километрах от Якушихи – начальник выделил дрезину.

На ее платформе, вокруг гроба, сколоченного Тимофеем Поткиным, уселись двенадцать человек провожающих. Анюте оставили место у изголовья, рядом с пирамидкой, наскоро сваренной из железных прутьев и увенчанной звездой, но она все мешкалась, стараясь ничего не забыть и всех рассадить.

Яков лежал строгий и молчаливый, каким и был всегда. Только в этом синем бостоновом костюме, всего-то раза три надеванном при жизни, его мало кто видел, и эта необычность выделяла его среди провожающих. Он, как и все, терпеливо ждал, когда Анюта закончит свои хлопоты, взойдет, подхваченная несколькими руками, на платформу и, поправив черный свой платок, присядет на лавку у изголовья мужа.

Вот тогда дрезина тронулась.

Под стук колес бабы и мужики громко говорили про погоду, про Горбачева и Ельцина, про то, что третью неделю нет дождя, и на капусту и прочую огородную овощ идет столько воды, что, кажется, река Сосьва обмелела как никогда прежде.

– А ты, Яков Егорыч, о том не думай, – сказал Тимофей Поткин, возвращая провожающих к теме дня и что-то поправляя у покойника. – Не твоя енто теперь забота. Отдыхай себе.

Вздрагивая на рельсовых стыках, дрезина шевелила и покойника, уравнивая его со всеми сидящими.

У Анюты не было мыслей в голове. Она только силилась вспомнить, когда же Яша эти три километра до станции ехал, а не шел пешком. И припомнить не могла. « Неужто впервые?» – слабо удивилась она.

…Обратно, с кладбища, шли пешком вдоль рельсов, растянувшись двумя цепочками. Начальник станции тоже почтил поминки своим присутствием. По этому поводу Анюта хлопотала вдвойне, рассаживая тринадцать присутствующих за уже готовым столом. Все у нее было под рукой, обо всем она подумала заранее. Была хлопотлива без суеты, улыбчива и предупредительна к каждому. За поминальным столом водки наливала еще и еще. И обратно на станцию провожавшие, исключая Тимофея Поткина с сожительницей Светой, шли по рельсам неровно, то и дело пытаясь затянуть песню.

2

Оставшись совсем одна, убрав со стола и перемыв в горячей воде посуду, Анюта присела за столом напротив полного нетронутого стакана мужа, накрытого ломтем хлеба.

В эту пору дня Яша привычно доставал из ящика комода свою толстую тетрадь, собранную из нескольких ученических в одну клеенчатую обложку. Достала и она. Осторожно открыла тетрадь – знакомую и такую таинственную, Яшину, еще державшую в своих закоулках запах его руки и его дыхание, неведомую ей его бытность. Она долистала исписанное до чистой страницы и, удивляясь своему почерку, своей руке на белом листе бумаги, написала: «3 июля 1994 года в 3 часа 44 минуты Яков Егорович Якушев кончился».

Буквы складывались в слова трудно, ложились на бумагу не по-яшиному, словно Анюта впервые в жизни делала эту не свою работу – мужскую, мужнину, неведомую ее руке.

Странное родилось ощущение. Были, оказывается, в доме, во дворе, за оградой предметы, практически ею не задеваемые – Яшины. Их, казалось бы, не так уж и много было за точившей его изнутри хворью. Но они были, и отсчет их Анюта начала вот с этой тетради, которую прежде, сколько помнилось, никогда не держала в руках.

Теперь она жила за двоих, и то инакое, мужское, ей неведомое предстояло ей найти в себе самой, если довелось теперь одной жить дальше.

Страницы, как самые Яшины ладони, держали в себе его неведомые ей слова и мысли. Эти слова были еще теплы, как остывающие в руке картофелины.

«18 февраля 1944 года, – читала Анюта, – t утром – 16 градусов. Сильная потайка. Одна сосулина на крыше коровника достала до земли – еще и Милка надышала. Ночью насмелился и сказал Анюте, чтобы сходила на ночь к Поткину Тимофею. Все свой человек, сосед. Пока он без бабы. Анюта ничего не сказала, только проплакала до утра. Совсем не спали».

Лицо Анюты жаром занялось, когда прочитала, словно бы кто услышал.