Дарсонваль

– Когда это было-то, Яша, – горестно закачалась она над тетрадью, словно бы он сейчас ей напомнил.

…С фронта Яков пришел живой после долгих госпитальных лежаний. Все при нем вроде было – руки, ноги, голова. Но скоро оказалось, что не все. Оставшийся после ранения недуг обнаружился в первую же ночь. Весь влажный и холодный, Яков вдруг отстранился от нее, горячей и напряженной. Долго лежал недвижно, откинувшись на спину. Анюта потом только поняла, что тогда творилось в его душе. А поначалу, остывая и не догадываясь, она целовала его холодные, словно окаменевшие, щеки и говорила, говорила…

– Яша, миленький, да не бери ты в голову, отдохнешь, отъешься на Милкином маслице… Мы с тобой еще столько деток нарожаем, Яшенька.

Но проходили ночи одна за другой. Все меньше было слов у Анюты для Якова. А он… Ой лихо было Яшеньке, ой лихо! То ожесточался он в постели до бессильного пота, то лежал закаменевший и безмолвный.

Наконец, однажды собрался и поехал в город, в железнодорожную поликлинику.

День, потом другой не было Якова дома. Анюта места себе не находила, из рук валилось все. То и дело поднималась на насыпь, высматривала мужа.

А он пришел, словно с неба упал, видать, берегом Сосьвы возвращался, чтобы подлиннее да побуреломнее выбрать путь – это по февральскому-то снегу берегом!..

Увидев Анюту, только махнул рукой и принялся за обычные домашние дела.

Ночь, другую, третью лежали они рядом, почти не касаясь друг друга, а на четвертую Яша и сказал ей это.

Тимофей Поткин и впрямь был почти своим. Всего два двора и стояли в Якушихе, и второй был Тимофея Поткина. Отцы Якова и Тимофея построились рядом, образовав полустанок, который почему-то обрел имя Егора Якушева – Якушиха. Дома с той поры обросли пристройками. Выгоны и огороды, обнесенные живой ивовой изгородью, то и дело удлинялись между берегом Сосьвы и насыпью железной дороги – земли и заливных лугов было здесь немеряно.

Яков незадолго до войны привез в дом Анюту, а Тимофею Поткину с женами ну никак не везло. Поживет одна год-полтора, бывало, даже народит ребятенка и подастся в город – дорога-то железная рядом. Пригородные поезда у Якушихи притормаживали, если машинист видел на насыпи человека, а дальние проносились, не оглядываясь. В чем была у соседа причина – не кому было о том и посудачить в Якушихе. Тимофей Поткин, когда ждал с Анютой или Яковом вагон-лавочку под навесом, после очередной «жены» только посмеивался:

– Не моя оказалась. Опять чью-то чужую прихватил.

Анюта пошла к Тимофею Поткину на следующую ночь. Отложить, не выполнив мужнина приказа, она не могла. Пойди она двумя-тремя днями позже – это была бы уже не Яшина, а как бы ее собственная затея.

С Яшей она глазами не встречалась – не то, чтобы разговаривать. Будто повздорили они. Собралась на скорую руку – словно бы на вечернюю дойку. Или соли у Тимофея занять. Сколько раз перед тем репетировала свой приход к соседу, а так ни на чем и не остановилась – шла, как в ледяную воду ныряла.

Фонарь на столбе у ворот был у них общий. Подошла к воротам. Как открыть задвижку, конечно, знала, но сама открывать не стала, а отчаянно, как ей показалось, застучала железной накладкой, чтобы Серко залаял, позвал хозяина открыть.

Тимофей вышел в валенках и нательной рубахе, цикнул на Серка.

– Ты ли чо ли, Яков? – спросил. Кому еще было в эту пору года и в такой час?

– Это я, Тимофей, Анюта.

– Ну так што колотишша. Не знаш, чо ли?

Анюта молчала. Ждала, когда откроет. Ей вдруг греховно так подумалось, что знай Тимофей, зачем шла к нему Анюта, стоял бы у ворот в фонарном круге молодцо?м, а не в пимах и рубахе навыпуск.

– Слышь, Тимофей, что хочу сказать-то, – начала Анюта загадочно, понуждая хозяина впустить ее во двор, а потом и в избу. Обычно-то у них было принято сразу у порога, а то еще и голосом из-за ворот говорить свою надобность – какое у Анюты к нему личное дело может быть?

Пропустив Анюту в дом, Тимофей продолжил то, что делал – щепать кухонным ножом лучину для растопки печи.

– Ты что сегодня с печкой-то припозднился? – обрадовалась Анюта возможности начать разговор.

– А што мне? Ночь-от дли-инная. Это вам с Яковом есть чем заняться ночью-те, а мне, бобылю, только в трубу палить. Садись, гостьей будешь.

Анюта и так-то была напряжена как бельевая веревка, а после слов Тимофея и вовсе не знала, как начать. «Ведь могла бы догадаться, что? он скажет на ее приход, охальник. Подобрать слова».

– Мы с Яковом знаешь, что подумали, Тимофей, – начала, наконец, Анюта, радуясь тому, что хозяин занят растопкой и не смотрит на нее.

Произнеся «с Яковом», она вдруг представила его себе сейчас в доме одного. Уже ведь сколько времени-то прошло!? Наверно ходит по комнате, представляет, что его Анюта поди сговорилась с Тимофеем. Налаживают вместе чайком побаловаться перед ответственным делом. А то у Тимофея и чего покрепче найдется.

Она даже видела его лицо – какое-то детское, беспомощное, какое было той первой ночью после немца, его руки видела, бесполезно ищущие сейчас заделья и не находящие ничего, и плечи, плечи его видела, задрожавшие вдруг от неслышного рыдания…

«Яшенька, миленький мой, – ужаснулась Анюта. – Да как же мы могли, бесстыжие? Это какое же наваждение ослепило нас с тобой, Яшенька». И она заторопилась:

– Да ты послушай меня, Тимофей, отступись от печки-то. Мы ведь что с Яшей подумали – пчел завести. А твоя Глафира, помню, говорила мне про отцову пасеку. У тебя случаем ее городского адреса нету ли?

– Ты, Анюта, што прямо счас собралась в город-те?

– Так Яша говорит, завтра бы и слетала с алапаевским. Он ведь знашь у меня какой?

– Ну слетай. Дам я тебе Глашкин адрес. Только чур – девку мне из города вези, – захохотал Тимофей и молодцевато притопнул валенком. – По себе, слышь, выбери.

– Ладно, заболталась я с тобой, охальником.

Анюта перевернула страницу Яшиного дневника и нашла 19 февраля. Сначала, как всегда, шли погодные сведения, а за ними сразу, без абзаца: «Анюта не насмелилась».

3

Теперь Анюта каждый раз после трудового дня брала Яшин дневник и, подделываясь под его стиль, записывала погоду и новости. А заодно листала и свою с Яшей жизнь, зацепившись за какое ни то отмеченное им событие.

Яков был скуп на слова, шел по белым страницам тетради как по минному полю, выбирая, куда ступить. Но перед глазами Анюты то, чего коснулось его перо, воскрешалось целым рядом картин с мельчайшими их подробностями. Яша только набрасывал контур, а уж Анюта дорисовывала картину со всеми ее деталями. Это было как чудо и волновало Анюту.

«Милка повредила левую ногу, когда всходила на поветь», – прочитала Анюта под 27 апреля 1962 года. И встал перед ее глазами тот апрель…

Весна в Якушихе любому времени года фору даст. «Переживу весну – еще год не усну», – радуясь неожиданно красивому сочетанию звуков, говорила Анюта.

Причиной тому была Сосьва. Обычно невеликая и медлительная, весной река непременно выходила из берегов, затопляя всю округу до самой железнодорожной насыпи. А были весны, так и насыпь кое-где перехлестывали ее неуемные воды и приходилось поездам омывать колеса речной водой.

Половодье Якушиха ждала и встречала как трудный и непредсказуемый праздник, каприз природы. Что выкинет Сосьва в очередное свое гостевание на лугах, огородах и дворах якушевских обитателей, знать никто не мог. Принесут ли дров на зиму ее вездесущие воды, вымывая топляки и собирая по берегам застрявшие в ивняке остатки бывшего некогда лесосплава? Будет ли вода добычливой на рыбу, ведь промышлять саком в пору половодья можно было не выходя со двора? Хорошо ли удобрит на лето заливные луга речным взбаламученным илом? А уж чем еще порадует или огорчит расходившаяся река – одному Богу ведомо.

К апрелю Якушиха готовилась загодя. Только пригреет солнышко и начнутся потайки, Яков уже проверяет и отлаживает поветь, куда на время половодья поднимают Милку, кур, собаку Волгу со всем их обиходом. А Анюта и из избы поднимала все, что может понадобиться для жизни между небом и водой. Лодка конопатилась и обсмаливалась. Плотики – один и другой – причалены к ограде в ожидании воды. Весь мелкий обиход, что может быть смыт и унесен, прятали хозяева от водяного.

На случай, если взбеленится река и перекроет насыпь, запасались мукой, крупами, сахаром, а Яков не забывал схоронить на повети и пару лишних поллитровок «Перцовой» – Семков с кем-то из друзей обязательно нагрянет порыбачить на вольной воде, побаловаться саком: когда как не в половодье поживиться едва ли не даровыми щурятами да окунями. Затеет Анюта уху и посылает кого из гостей сгонять на плотике и сакануть в заливной траве. Уже через час стоит на повети густой ушиный аромат, и Волга переступает и повизгивает в ожидании остывающей щучьей головы…

В апреле у Якушевых на повети и стол, и дом.

А той весной Милка в этой суете где-то и повредила заднюю левую ногу. И ни Анюта, ни Яков этой Милкиной беды сразу не заметили. А только в самый разлив воды. На дойку Милка поднялась с трудом, стояла беспокойно и весь остаток дня не покидала сенной подстилки.

Яков с Анютой Милку пошевелили, поспрашивали и дошли до левой ее ноженьки – батюшки-светы, а там нарыв уже почти с Яшин кулак, и черный Милкин «чулок» этим нарывом вздулся, обнажив лиловую кожу.

– Да что же ты молчала-то, Милочка, эко место? – взмолилась на нее Анюта. – Ведь мы же с Яшей ни сном-ни духом. И где тебя угораздило, красавица моя?

Милка переставала жевать и косилась на Анюту большим коричневым глазом, неохотно впуская ее в свою грустную коровью думу.

На станции Урай своего ветеринара не было. С утра Яков наладился в город.