Закат Пятого Солнца

– Я однажды слышал, что в Африке есть племена, которые украшают головы куском мяса. Считается, что человек тогда выглядит просто неотразимым. Можно представить, какой нимб из мух и прочей мошкары окружает головы таких модников.

Некоторые процедуры были очень болезненными. Шрамирование, татуировки, сверление зубов, чтобы инкрустировать их камнями или ракушками. Не говоря уж о сережках, которые у индейца могли торчать чуть ли не из любой части лица.

Однажды испанцы стали свидетелями того, как мужчине прижигали кожу на макушке. Индеец, подвергнутый этой операции, сидел, стиснув зубами деревяшку, крепко сцепив ладони, и стоически переносил боль. Он не был связан, не пытался сопротивляться или отбиваться. Рядом с ним суетился экзекутор. Держа в руках небольшую раскаленную медную пластину с деревянной рукоятью, он со знанием дела прикладывал ее к голове. Раздавалось шипение, в воздухе распространялся запах горелой плоти. Затем мастер или палач – конкистадоры не знали, кем считать руководителя процедуры – отнимал пластину и любовался результатом. Затем подогревал свой инструмент в огне и снова прикладывал к голове сидящего перед ним человека.

– Думаешь, это наказание? – шепотом спросил Фернан.

– Если и наказание, то очень распространенное, – так же тихо ответил Себастьян. – Обрати внимание, здесь у многих дикарей кожа на макушке в ожогах. Скорее всего, это сознательная попытка уничтожить волосы. Хорошо, что в Европе монахам тонзуры не выжигают, а просто выбривают. Здесь люди к полумерам не привыкли. Дикари, что с них взять. Один раз постарались, зато результат на всю жизнь.

– Идем отсюда, меня от этого запаха мутит.

Особенно шокировало испанцев зрелище подточенных пемзой зубов, которые в итоге приобретали заостренную треугольную форму. Улыбка такого человека могла не на шутку перепугать неподготовленного человека.

– Все эти процедуры наталкивают меня на мысль, что индейцы считают человеческую внешность несовершенной и стараются на свой лад исправить недочеты природы, – сказал как-то Фернан. – Короче, для них тело – это податливая глина, которую было бы преступлением оставлять в первозданном виде.

– Что же тут удивительного, – ответил Себастьян. – Чем больше украшений, тем, по местным меркам, красивее. Сам видишь, простые крестьяне ходят в обычных однотонных набедренных повязках, а у вождей вся одежда пестрит узорами, вышивками и бусинами. Да и на головах настоящие короны из перьев. То же самое касается домов. Хижина бедняка ничем не примечательна, зато любой дворец стоит на каменной платформе, к тому же испещрен барельефами, красками и лепниной.

Все странности, увиденные в этом городе, требовали объяснений. И конкистадоры упорно пытались понять речь индейцев. Вскоре Фернан осознал, насколько ему повезло с девушкой. Чика была не просто красивой танцовщицей. Она оказалась незаменимой помощницей. Живая, энергичная и непоседливая, она, тем не менее, проявляла недюжинную усидчивость и терпеливость, когда дело касалось изучения языка. Видимо, тоже очень хотела поговорить с Фернаном. Чика могла без устали повторять Гонсалесу какое-то слово и слушать, как он его произносит до тех пор, пока оно не начинало звучать более-менее правдоподобно.

Местный мудрец проводил с испанцами не так и много времени, а вот Чика была рядом почти постоянно. Благодаря ее участию изучение языка продвигалось быстрее. И Фернан с восторгом расписывал Себастьяну то, как Чика ему помогает. Риос только хмуро кивал, но подозрения его крепли с каждым днем. Мальчишка все-таки влюбился! Конечно, выучить речь индейцев нужно как можно быстрее, но что-то Фернан уж слишком много внимания уделял своей танцовщице. В восемнадцать лет сложно не влюбиться в красивую девушку. Себастьян с тяжелым сердцем ждал от этого любовного наваждения каких-то неприятностей в ближайшем будущем.

Обучение давалось Гонсалесу с трудом. Любое не слишком длинное новое слово вело себя покладисто, когда он его учил, но стоило отвлечься буквально на пять минут, как буквы в памяти начинали прыгать и меняться местами. Голова, забитая обрывками чужих разговоров, бесконечным нагромождением звуков и ударений, гудела как колокол. Из этой каши невозможно было выделить хоть одно недавно выученное слово. Фернану иногда казалось, что он такими темпами скорее забудет испанский язык, чем выучит индейский.

Чика иногда не могла удержаться от смеха. Слушая потуги Гонсалеса овладеть ее речью, она поначалу мужественно боролась с весельем, изо всех сил стараясь сохранять невозмутимое выражение лица. Но и ее терпению рано или поздно приходил конец и девушка разражалась хохотом. Титанические усилия, которые испанец прикладывал, и полное отсутствие результата зачастую приводили его в бешенство. Видя, что Фернан выходит из себя, она начинала его поддразнивать. Чика потешно хмурилась, закусывала нижнюю губу, ожесточенно терла подбородок и медленно, по буквам произносила те же слова, над которыми бился он сам. Потом вскакивала и начинала ожесточенно бегать из угла в угол, стуча кулаком одной руки по ладони другой, грозно выкрикивая при этом испанские ругательства, полностью пародируя поведение Фернана. Глядя на эти сцены, он и сам не мог удержаться от смеха. Раздражение его рассеивалось, он сноровисто ловил за талию пробегавшую мимо девушку и привлекал к себе.

– Что и говорить, к языкам у тебя большая способность, – говорил он. – Ругаться по-испански ты научилась буквально моментально.

Она, разумеется, не понимала ни слова из того что он говорил, но по интонации догадывалась, что ярость его улеглась, и все это благодаря ее шутке. Чика с гордостью улыбалась, поблескивала на Фернана темными глазами и прижималась щекой к его груди.

Гонсалес быстро понял, чего ему не хватает для ускорения обучения. Ему нужна была возможность записать все услышанное. Когда эти непослушные слова окажутся в плену, заключенные в несокрушимую темницу сохнущих на бумаге чернил, то уж тогда они больше не позволят себе переставлять буквы по своему усмотрению. Вот тогда-то он окажется настоящим хозяином положения! Но как объяснить индейцам, что ему нужны перья, краски, кисточки и бумага?!

Фернан вышел в коридор и позвал Себастьяна. Заходить без спросу в его комнату он не решался, понимая, что тот вполне может быть всецело занят общением со своей наложницей. На этот раз Себастьян отозвался сразу же:

– Заходи!

Фернан отодвинул матерчатый полог и шагнул внутрь. Долорес, призванная скрашивать одиночество его товарищу, обеспокоенно смотрела на вошедшего. Назвал ее так сам Себастьян, будучи не в силах запомнить и произнести настоящее имя девушки. Долорес относилась к Фернану насторожено, хотя он и не понимал, почему. Гонсалес, не обращая внимания на замершую в углу девушку, уселся на кровать рядом со своим товарищем и спросил:

– Как думаешь, дикари снабдят нас бумагой?

– Разумеется, – рассеянно ответил Себастьян. – Сам видишь, они предоставляют нам все самое ценное. Дворец, пища, украшения, роскошные одежды, прекрасные девушки. И я в очередной раз задаюсь вопросом – чем нам придется за все это платить?

– Ты все еще ждешь от них подвоха? – с легким раздражением спросил Фернан.

Сам Гонсалес, сказать по правде, настолько свыкся с почитанием местных жителей, что почти и не вспоминал о том, что они, по сути, пленники. Молодой и богатый аристократ, он вел здесь столь же праздную жизнь, как и в родной Севилье. Прислуга обеспечивала его всем необходимым для комфортной жизни, и он понапрасну не ломал голову. Рано или поздно нужно будет отсюда сбежать. Но пока что можно наслаждаться роскошью и почтением окружающих.

– Фернан, я не вчера родился на свет, – с усмешкой ответил Себастьян. – Мы ничего не получаем даром. Так в турецких притонах доверчивых людей приобщают к курению гашиша. Первые несколько раз угощают бесплатно. Дурачки верят, что это дармовое угощение. Но постепенно втягиваются и уже не мыслят себя без этой дряни. Готовы что угодно сделать, только бы вновь надышаться дымом. Хоть деньги отдавать, хоть на убийство пойти. За все приходится платить.

– Ладно, думаю, ворох бумаги не слишком увеличит наш и без того немаленький долг перед дикарями.

– Хочешь записать удивительную историю наших путешествий?

– Может быть, когда-нибудь и до этого очередь дойдет, но сейчас у нас дела поважнее есть. Мы куда быстрее изучим язык, если сумеем записать их слова на бумаге.

– Я об этом уже думал, – со вздохом признался Себастьян. – Даже пытался жестами объяснить слугам, что мне нужно, но, то ли они такие бестолковые, то ли уж я не слишком доходчиво показывал.

– Давай действовать проще, – предложил Фернан. – Идем в мастерскую!

Испанцы отправились на фабрику, где индейцы делали бумагу. Мастера охотно поделились с ними своей продукцией. После этого они пошли на базар. Вскоре конкистадоры вернулись домой, неся, как величайшую драгоценность, ключ к пониманию местных жителей – бумагу и краску. Когда они указали торговцу, что им нужна лишь черная краска, он посмотрел на них чуть ли не с жалостью, как на умалишенных. Какой же смысл в одном черном цвете? Ведь письмена должны петь на все голоса! Выражать разные чувства, подчеркивать оттенками то, что невозможно высказать просто изображением! И купец щедро выделил им целый десяток баночек всех возможных цветов. Предложенные ему в обмен бобы какао принимать отказался наотрез. Такой подарок стоил немалых денег. Испанцы уже устали удивляться щедрости местных жителей по отношению к двум чужакам.

Возможность писать казалась Фернану настоящим подарком судьбы. Он разложил рулон на столе и задумался. Что же ему делать дальше? Как передать эти звуки, способные свести любого христианина с ума, привычной для него письменностью? Начать с того, что он любое индейское слово произносил неправильно. Как же безошибочно перенести его на бумагу? Да просто невозможно написать эти щелкающие, шипящие, клокочущие, будто кипящая вода, звуки знакомыми ему буквами – в испанском языке зачастую таких звуков попросту не было.

Фернан начал с давно выученных слов: приветствий и некоторых простых названий. Он писал их в столбик, а рядом выводил перевод на испанский язык. С этим проблем не возникало. Гонсалес знал, что он в любой момент сумеет их прочесть, но стоило ему взяться за новые слова, которые он услышал буквально сегодня от своей маленькой красавицы, как трудности появились сразу же. Пытаясь передать какой-нибудь сложный, незнакомый звук, для которого буквы не было, он применял сочетание нескольких букв, но очень быстро понял, что в разных словах он передает один и тот же звук разными сочетаниями.

Гонсалес отложил лист бумаги и задумался. На Себастьяна надежды у него было мало. Тот, разумеется, тоже умел читать и писать, но себя Фернан справедливо полагал куда более образованным. Если уж он с трудом справляется, то что ждать от товарища. Все же он отправился в соседнюю комнату. Себастьян сидел и учился плести сеть.

– Ты только подумай, эти индейцы, даром что дикари, сети плетут такие, что можно быка поймать, – встретил он Фернана. – Немного не так делают, как у нас заведено. Вот, сижу, пытаюсь научиться. Один из местных показал мне, как они ставят ловушки на мелкого зверя. Нужно будет потренироваться. Когда снова отправимся блуждать по этим лесам, то такое умение нам еще ох как пригодится.

– А я думал, ты сейчас тоже над письменностью бьешься, – с укором ответил Фернан.

– Ай! – разочарованно махнул рукой Риос. – Я и бился до тех пор, пока не почувствовал, что схожу с ума. Звуки индейской речи на бумагу не так и просто перенести. Вот решил пока за сеть взяться. Чуть позже опять вернусь к письму.

Объединив усилия, они добрый час бились над тем, чтобы выработать единую систему, позволяющую правильно писать индейские слова. Под конец оба настолько запутались, что решили отложить это дело до следующего раза. Переключились на остальные, не менее насущные проблемы.

Себастьян обладал куда более практичным умом, чем его молодой товарищ. Он постоянно перенимал у местных жителей разные мелкие хитрости и уловки, позволяющие выжить в лесу. Как понять, что фрукт созрел, соком какого растения можно отогнать надоедливую мошкару. Какие змеи и пауки опасны, а какие нет. Какие лианы достаточно прочны, чтобы при необходимости использовать их как веревку. Бесконечная вереница знаний, которыми он постепенно обучал еще и Фернана.

Вечером Гонсалес снова сидел и бился над письменами. Упорство давало свои результаты. Все удлинялись столбики слов, запечатленных на бумаге. Они пополняли словарный запас испанца, приближая его к пониманию индейцев.

Чика с любопытством смотрела на буквы, которые выводил Фернан. Она, не скрывая скепсиса, перебирала исписанные листы, неодобрительно качая головой. Потом посмотрела на испанца чуть ли не с жалостью и молча протянула руку. Фернан, сообразив, чего она хочет, отдал ей кисточку. Девушка тут же с энтузиазмом принялась за работу. Трудилась она долго. Фернан успел заскучать. Он несколько раз порывался посмотреть на результат ее художеств, но Чика в притворном гневе махала на него узкой ладошкой, отгоняя и не давая посмотреть на рисунок. Она, от старательности высунув кончик языка, долго выводила какие-то линии, очаровательно морщила лобик, что-то бормотала под нос, критически осматривала свое творение. Одним цветом дело не ограничилось. Индианка хватала то одну, то другую кисточку и использовала самые разные краски.

Видя, что работе далеко до финала, Фернан вздохнул и принялся негромко повторять заученные слова индейского языка. Чика, казалось бы, с головой ушла в свою деятельность, но, тем не менее, иногда прыскала, слыша неуклюжие попытки испанца говорить на ее языке.

Приблизительно через полчаса она оторвала взор от своего листа бумаги и с торжеством посмотрела на Фернана. Он понял, что пришло время оценить ее труд, и подошел к столу. Индианка нарисовала целую картину. Довольно устрашающую, следовало признать. Огромная птица, немыслимо когтистая и взъерошенная, расправив широкие крылья, опускалась на землю, где замерла в ужасе человеческая фигурка, закрыв голову руками. Понять страх нарисованного человечка было совсем нетрудно – орел, или кто это был, превосходил размером взрослого мужчину минимум вдвое. Ко всему прочему, в распахнутом клюве торчали огромные кривые клыки, закрашенные темно-красной краской. Таким же багрянцем пылали и когти чудо-птицы. Видимо, до того, как попасть на этот рисунок, она уже успела кого-то загрызть. На голове у нее топорщился хохолок, многообразием красок не уступающий пышным султанам местных вождей. Пушистый хвост с малиновой кисточкой на конце почему-то был задран трубой, ну прямо как у кошки.

Рисунок оказался действительно очень красочным. Чика явно обладала художественным талантом. Ей удалось отлично передать стремительное, резкое движение мощных лап, готовых сомкнуться на теле жертвы, максимальное напряжение мышц орла, нацелившегося на добычу, отчаяние и безысходность миниатюрного человечка. Это был момент высшего триумфа хищника, тот миг, ради которого он и жил. Рядом виднелась обычная тростниковая хижина. Небольшая и довольно простецкая – ей девушка уделила куда меньше внимания, чем живым персонажам своего творения. Она здесь находилась скорее просто как элемент пейзажа. Птица вряд ли поместилась бы в эту хижину.

Чика была своим творением несказанно горда. Стоило лишь посмотреть на ее сияющее личико, чтобы в этом убедиться. Она ослепительно улыбнулась и лукаво посмотрела в глаза Фернану. Он перевел взгляд на исписанные его крупным почерком листы, которые выглядели далеко не так великолепно, как эта чудовищная сцена охоты. Гонсалес сообразил, что Чика так и не поняла, что нарисованные испанцем закорючки – это письменность. Она в них видела только рисунки и справедливо полагала свой шедевр куда более выдающимся, а посему искренне ожидала похвалы.

Фернан вздохнул и послушно сказал по-индейски:

– Красиво!

Это было чуть ли не первое слово, которому его научила Чика. Ей далеко не сразу удалось объяснить ему значение такого отвлеченного понятия, но упорство вознаградилось сторицей. Теперь она готова была по сто раз на день слышать о том, что она красивая, ее лицо красивое, ее глаза красивые, ее губы красивые и, конечно же, ее рисунок тоже красивый.

Чика расплылась в довольной улыбке от услышанного комплимента, усадила Фернана на кровать и сама уселась ему на колени, обвив руками шею.

– Господи, надеюсь, что эта тварь всего лишь результат богатой фантазии моей красавицы, а вовсе не реально существующий хищник, – пробормотал Гонсалес. – Не хватало еще, чтобы подобное чудовище напало на нас с Себастьяном, когда мы все-таки сумеем сбежать от индейцев. Этот орел размерами не уступает хорошему коню.

Чика непонимающе взглянула на испанца. Тот лишь покачал головой и улыбнулся, показывая, что не сказал ничего важного. Рисунок танцовщицы с этого дня лежал на самом видном месте в центре большого стола, где и полагалось находиться бесспорному шедевру.