Оттепель 60-х

Первый наряд в штабе полка в качестве

посыльного

Я стоял у стола, отдавал честь офицерам и при необходимости выполнял указания дежурного писаря. Тут как-то незаметно появился полковник, подошёл ко мне и потребовал позвать дежурного писаря. Тотчас появился писарь.

– Почему не подаёте команду «смирно», когда я вошёл, товарищ ефрейтор? – возмутился офицер.

Дежурный писарь, резко вытянувшись, спокойно смотрел полковнику в грудь. А когда тот ещё открыл было рот для возмущения, вдруг выпалил:

– Виноват, товарищ полковник!

Тот опешил и, пожимая плечами, пробормотал: – «Виноват, виноват»… Что с него возьмёшь, коль «виноват», – и пошёл к командиру части.

После этого я обратился к ефрейтору: – Ведь ты не виноват, ты же его не видел? Если кто и виноват, так это я.

– А ты знаешь, кто это? – спросил меня ефрейтор.

– Нет.

– А я знаю. Ты и не мог быть виноватым. Но дело не в этом. Тебя смущает слово «виноват». Видишь ли, солдат всегда оправдывается, и только когда его прижмут, он говорит «виноват». А я сразу сказал: « Виноват, товарищ полковник», и он успокоился. Инцидент исчерпан. Дело в том, что после этого слова, начальник и подчинённый всегда расходятся удовлетворёнными.

Служебный разговор

Рабочее (офицерское) время перевалило за полдень. Оставалось часа два до окончания. В штабе полка разговорились «по душам» два офицера. Нет-нет, да раздавалось многозначительное «хи-хи-хи» майора связи. При этом он нервно хватался за плешивую голову и щурил припухшие глаза. Его собеседник – капитан артвооружения, напротив, оставался подчёркнуто невозмутимым.

– А-а, чего говорить, везде одинаково стреляют: что у нас, что в соседнем полку, – сказал капитан, оживляясь. – Поднимаюсь я однажды на обзорную вышку, слышу, объявляют результаты поражения целей: – Средний танк – «ноль-ноль-ноль», правый танк – «ноль-один-ноль»; второй заезд: левый танк – «ноль-ноль-один», правый танк – «один-ноль-ноль». Итак, всё «ноль-ноль-ноль», потом закончилась стрельба, и вдруг объявляют: « Из шестнадцати заездов одиннадцать наводчиков отстреляли упражнение на «хорошо», три – на «удовлетворительно» и два – на «неуд». В целом рота выполнила упражнение на «хорошо». – Вот, брат, и результат.

– Да как же это? – «ноль-ноль-ноль» и вдруг «хорошо», – хихикнув, съязвил майор. – А я вот, – добавил он, – наблюдал и вовсе удивительное: выпустили одновременно три танка. Сначала они ровно шли. Потом один отставать начал, а затем и совсем заглох, где-то на полпути. А из блиндажей передают: « Правый танк – «три-два-один», средний танк – «три-два-два», левый танк – «два-один-два». – Как же, говорю, товарищ подполковник (подполковник Карнаухов тогда стрельбы проводил), левый-то танк совсем не стрелял, вон он барахтается, он и не возвратился ещё?

– Ещё бы, подхватил капитан, – ведь в блиндажах-то, чай, не чужие люди сидят?..

– Да, блиндажи, блиндажи… – задумчиво продолжал он. – В бытность мою, когда я ещё был лейтенантом, только с училища прибыл, вызывает меня полковник Сидоренко и говорит: « Тебя назначаю старшим в третий блиндаж, даю тебе пять человек, будете осматривать мишени». « Чего, говорю, их осматривать-то, дырки что ли, считать?» – Не считать, а делать!» – « Чем, говорю, пальцем что ли, делать-то?» – « Э, да ты, говорит, новичок в этом деле-то. Вот тебе пистолет, прихвати патронов полные карманы и айда-пошёл».

– И ты делал?! – искренне развеселился майор, хлопая себя по бёдрам.

– Сначала – делал, скрывать не буду, а потом, при другом командире (этого-то вскоре повысили) наотрез отказался. « Нет, говорю, что хотите делайте, а только стрелять не буду». « Будешь!» – « Не буду». – « Приказываю!» – « Буду, но вы лишитесь этих звёздочек». Посмотрел, посмотрел, да как рявкнет: « Пшёл отсюда!»

– Так и сказал? – изумился майор.

– Только потом уже меня не посылали в блиндажи… А одного комбата всё-таки наказали за очковтирательство, всего три кружочка нарисовал карандашом… Может, пойдём? – поднялся капитан.

– Да, такова жизнь, – подытожил майор. – Пошли! Отработали. Хи-хи.

…При всём этом разговоре я присутствовал, хотя офицеры меня не брали в расчёт и не обращали особого внимания, так как давно привыкли к моему безмолвному присутствию. Но их иронические откровения, я чувствовал, беспокоили их. Ведь они были кадровыми офицерами и, безусловно, такое положение дел тревожило их. Поддавшись настроению, после их ухода я вспомнил, как проходили зимние полковые учения, в которых я тоже принимал участие в качестве заряжающего среднего танка Т-54. Это были мои первые учения, и я, естественно, пытался что-то понять. То и дело под грохот гусениц задавал вопросы командиру танка младшему сержанту Ганну, пока, наконец, не понял, что он и сам мало что понимает, выполняя приказания командира взвода.

После езды мы в глухом сосновом лесу вырыли в снегу углубление и тщательно замаскировали наш танк, направив ствол стомиллиметровой пушки в сторону предполагаемого противника. Всё это мы делали чётко и быстро. Однако потом, позднее, при разборе и подведении итогов учения, я неожиданно узнаю, что ствол пушки нашего танка был направлен вовсе не в сторону противника, а на наши позиции.

От всего этого мне вдруг стало невыносимо грустно и обидно. Обидно за армию и за себя, рядового солдата, которого оторвали от молодой и любимой жены, от учёбы в университете, и заточили на целых три года за забор, чтобы не изучать и постигать военное дело с целью защиты страны, а участвовать в какой-то нелепой жизни: мыть полы и посуду на кухне, перебирать овощи в хранилище, расчищать плац, чтобы удобно было маршировать по нему утром и вечером, клеить и разрисовывать оформительские планшеты, выслушивать примитивные нотации и строевые команды старшины…

Среди нас был солдат первого года службы, «вырванный» с философского факультета МГУ, он легко мог читать лекции и писать научные статьи вместо того, чтобы чистить картошку.

Очень смешно выглядел и дамский мастер – хилый парикмахер, с тонкими пальчиками, в качестве полкового свинаря.

И главное то, что ничего нельзя было изменить. Многие из нас высказывали идеи о том, что можно призывать в армию всего на шесть месяцев или, в крайнем случае, на один год и заниматься по-настоящему военным делом.

Уход в себя

30.09.62г

Без идеи, без сознания долга в нашей армии служить никак нельзя. Всё будет казаться ужасным и, самое главное, будет беспокоить вопрос: « За что служу?» И если с этой точки зрения смотреть на действительность, всё выглядит неприглядно. Что ты будешь иметь здесь? – Ничего. Не сразу доходит, что служба – это долг. А долг надо отдавать, причём в молодые годы, когда человек рвётся вперёд и ввысь, когда надо расти и духовно, и разно.

1.12.62г

Сегодня заполнял книгу личного состава полка. Обратил внимание на графу «убывшие». «Уволен в запас», – прочёл в графе. И думал, и грустил о том, другом – гражданском мире. Вспомнился эпизод с землячкой, последней азиаткой, которую случайно встретил здесь на вокзале. Разговорились, потом она напевала мне тихонько казахский «вальс любви». Вспомнили родину – Казахстан. « Мне не нравится здесь», – говорила она. « Мне тоже», – согласился я. Ещё бы мне нравилось здесь, да ещё в армии – свободолюбивому степняку-геологу.

Как-то стоял я в батальоне дневальным у тумбочки, личный состав находился вне казармы. И вдруг по радио раздаётся дробная мелодия казахских мотивов. Я подскочил к репродуктору, подвешенному в конце казармы, и сердце моё так же дробно и беспрерывно забилось в унисон мелодии, напомнившей мне о родных местах. Такая же тоска щемила грудь, когда я учился в Сибири и проходил практику на Дальнем Востоке. Вспомнились и стихи, которые я тогда написал в душевном порыве:

Сын степей

Сын степей

Всегда скучал

В лесах Сибири и Востока.

Лесной красы не замечал

Он в стороне

Далёкой.

Его манил

Простор степной –

Ковёр цветущий

И душистый,

По нём грустили

Летний зной

И ковыля цвет

Золотистый.

Ночную будоражил тьму