Обязательно завтра

– А ты веришь в передачу мыслей? – спросил я. – Веришь?

– Да, что-то есть, по-моему.

– Правда, у нас с тобой это бывает?

– Да, может быть. Бывает, наверное.

Стоило, не глядя на нее, подумать, позвать мысленно, как она вздрагивала и смотрела на меня тотчас. Я тоже кое-что рассказывал о себе. Мы все же немного выпили – то, что у меня было.

– Никуда я не пойду, – сказала она, когда стемнело. – Ты хочешь, чтобы я осталась?

– Еще бы…

Что-то произошло еще у нас, правда, не очень выразительно. А потом мы как-то оба уснули…

И наступило утро. Оно было пасмурным, это утро. Подморозило, шел снежок. В своем светло-зеленом плаще с заштопанной дыркой у пуговицы я провожал ее почти до самой работы. Опять подумал, что она выглядит как-то слишком эффектно. Чрезмерно ярко, пожалуй, особенно в это серое утро. Мы шли, и снег таял на наших лицах.

Она шла справа от меня, прижимая локтем к себе мою руку. На совершенно бледном лице четко рисовались черные брови, сияли небесно голубые глаза. Встречные мужчины живо поглядывали на нее, хотя и торопились с озабоченными лицами на работу. Она была как бы не от мира сего. Или мне так казалось? Я-то ведь тоже…

– Хочешь, сходим вместе куда-нибудь? – сказал я.

– Да, вообще надо куда-нибудь выбраться. Я с удовольствием. Может, в Цыганский сходим?

– В Цыганский театр? Я постараюсь, я достану билеты…

– Ну, ты больше не провожай меня, ладно? А то здесь уже нас могут увидеть. Это ни к чему. Пока. Я позвоню.

Это «нас могут увидеть» резануло меня, хотя и было понятно.

– Позвоню тебе завтра, а может быть еще и сегодня, хорошо? – сказал я.

– Хорошо. – Она кивнула. – Ну, пока?

– Пока.

21

А днем проглянуло солнце. К середине дня хмарь развеялась, лучи брызнули, и свежий снег ослепительно заискрился.

Все-таки она моя, – думал я, успокаивая себя. – Все-таки было у нас по-настоящему, состоялось! Почти… Вот только что же теперь?

Дальше открывалась бездна, и я старался не думать.

Очерк! Нужно писать очерк. Обязательно! Еще немного пособирать материал и – за работу. У меня будет хороший очерк, настоящий. Нужно пробиться наконец! Стать состоятельным, тогда и смогу ей помочь.

О гранках у Алексеева вспоминать не хотелось. У него же не было той самой папки «Суда», он мог и не знать, как было на самом деле. И потом он ведь сам рекомендовал мне прочесть «Семью Тибо», а там ничего общего с гранками! Там – настоящее. Может быть, если напишу хорошо, очерк все же пройдет? Должны же они напечатать серьезный очерк в конце-то концов!

Вот так, уговорив себя, успокоив, я и поехал на очередной «объект» – в Детскую комнату одного из отделений милиции, где можно будет встретиться с Лидой Грушиной, «комсомольской шефиней», с которой познакомился на Активе. Оказывается, она воспитывала даже не одного, а двух парней, и Алик настоятельно рекомендовал написать именно о ней. Он дал телефон, я позвонил в Детскую комнату и договорился с инспектором Ваничкиной, к которой, собственно, и была «прикреплена» Лида.

Быстро нашел отделение милиции, едва вошел, как меня тут же взяла в оборот разговорчивая оживленная Ваничкина – пожилая, сухонькая, очень похожая на бойкую домашнюю хозяйку, озабоченную своими хлопотами. Она успела много хорошего рассказать о Лиде, пока ее ждали. Наконец, Лида пришла. Золотоволосая, полноватая, медлительная девушка, спокойная, с мягкой улыбкой, молчаливая – контраст с Ваничкиной.

С уверенным, бывалым видом я бодро записывал, обстоятельно расспрашивал их, они обстоятельно отвечали – главным образом, разумеется, Ваничкина, – и я чувствовал себя нужным человеком, у дела. И это положительный материал вне всяких сомнений! Даже удивительно, как быстро мне повезло!

Лида занималась с двумя мальчиками, больше, правда, с одним, который постарше. Именно он и родился в тюрьме у женщины, которую посадили за воровство. Второй родился после. Мать несколько лет на свободе, но теперь постоянно меняет место работы – то ли сама уходит, то ли ее заставляют, пока не совсем ясно, да и не в этом суть. Нервная, невыдержанная, она в сердцах называет старшего сына «тюремщиком» в лицо, хотя очень жалеет его и конечно по-своему любит. Но сейчас, благодаря Лиде, все несравнимо лучше, чем раньше.

И обоим мальчикам нет еще и восемнадцати лет, что важно для Алексеева. Пусть только попробует не согласиться!

Но на этом я не остановлюсь, естественно! Не могу же бросить других. Штейнберг, СУ-91, Актив, Амелин… И наверняка еще многое предстоит.

Обратно ехал совсем уж радостным, солнце светило, гармонируя с моим настроением, я почти уверен был, что все налаживается, скоро напишу очерк, и тогда… Это будет только первый очерк, а потом…

С Лорой тоже все будет хорошо теперь – наверняка! Да, у нее плохо сложилась жизнь, но теперь-то я смогу ей помочь. Теперь она не одна – я есть у нее! – и все будет хорошо. Ну, вот же, например, как получилось у Лиды? Приходила каждый день, конфеты приносила, книжки вместе читали, в кино ходили… Просто! А результат налицо! Добро нужно, и все. Понимание и добро. И ведь получилось у нас с Лорой все-таки. Получилось.

Возбужденный, заряженный, тотчас же поехал я тогда в редакцию к Алексееву, чтобы посоветоваться насчет материала о Грушиной-Ваничкиной. И Алексеев его одобрил в принципе. «Торопись, Олежек, – сказал он. – Попробуем в восьмой номер».

Ну, вот. Значит, я не ошибся.

Правда, там же, в редакции, меня ждали новости, которые произвели впечатление двойственное. Член редколлегии Гусельников прочитал, наконец, мои рассказы, переданные ему Алексеевым. Он начал с того, что наговорил комплиментов – таких, что я даже растерялся. «Язык, музыка, описания природы великолепные у вас!…»

Однако вывод его был странный: из того, что он прочитал, ничего нельзя напечатать в журнале. «Мало социальности, понимаете… И потом темы у вас… На производственную у вас ничего нет? Или о комсомоле? Боюсь, то, что вы дали, у начальства не пройдет. Актуальности маловато… Мне-то все, что вы дали, нравится. Даже очень! Это на самом деле талантливо. Но в журнал нужно другое сейчас, к сожалению» – так сказал он в итоге.

Я опять ничего не понимал. Ведь он же хвалит! И он член редколлегии! Если ему нравится, почему бы за это не побороться?

Заметив мое недоумение, Гусельников тотчас добавил, что лично он не сомневается, что «когда-нибудь» я, конечно же, «удивлю всех». И он, Гусельников, был бы рад способствовать этому. Но вот как?

– Принесите еще что-нибудь, – сказал он напоследок. – Только поближе к сегодняшнему. И хорошо бы на производственную тему все-таки. И хорошо бы о комсомольцах. И как-то посветлее, что ли. Пооптимистичней…

«Что все это значит?», – думал я, уходя со своими рассказами в папке. Но быстро подавил растущую горечь. Очерк! У меня же очерк на повестке дня, это главное! А рассказы потом…

Лоре позвонил в пятницу, как и договорились. Утром.

– Здравствуй, – бодро сказал я.

– А, это ты… Здравствуй! – с неестественной какой-то веселостью ответила она.

– Сегодня ты как? – спросил я, почувствовав фальшь.

– А что мы будем делать? – кокетливо спросила она и засмеялась. – Опять пластинки слушать?

Несколько секунд я ошеломленно молчал.

– Ну, хотя бы, – сказал наконец. – А что, разве тебе не нравится?

– Да нет, нравится, почему же. – Она помолчала. – Ну, ладно! – засмеялась опять. – Давай!

– В то же время и там же? – спросил я, стараясь, чтобы голос звучал бодро.

– Может быть, мне съездить домой, переодеться? – вопросом на вопрос ответила она.