Работорговцы. Русь измочаленная

Корвус-коракс, что ж ты вьёшься
Над моею головой?
Ты добычи не дождёшься.
Корвус-коракс, я не твой.

Знатный работорговец, казалось, не реагировал. Он влился в седло, как каменный, на тяжеловозе его кряжистую тушу совсем не качало. Замер, будто наливаясь силой, задрал голову, глянул ввысь, где вился корвус-коракс, предупредил грозно:

– Ты насри мне ещё, гадина!

В ответ с выси слетела маленькая белая бомбочка, шлёпнулась на холку тяжеловоза, смачно чвакнула и разлетелась, забрызгав красную рубаху работорговца и огненную гриву.

Светлейший князь вернул навозный поцелуй.

– Ах ты, падла! Ебит-твою налево! – Карп взмахнул кнутом.

Соловушка сбился на крыло, его словно подкинуло ветром, перевернуло, он отчаянно пытался удержаться в воздухе, но не справился и рухнул под копыта.

– Стойте!

Жёлудь спрыгнул, рискуя быть затоптанным, метнулся, выхватил корвуса прямо из-под коней.

– Стой!!! – скомандовал Щавель.

Подчиняясь, ратники дёрнули поводья. Голова колонны стала, задние наезжали на передних, возникла сутолока. Жёлудь выскочил, прижимая к груди соловушку.

– Ты чё раскомандовался? – Карп двинулся на Щавеля, но остановился, не приблизившись вплотную.

– Кто-то должен, – отрубил Щавель.

Подскакал Литвин:

– Что у вас?

– Парня чуть не стоптали, – объяснил Щавель. – Командуй, сотник, ехать надо.

Жёлудь, держа соловушку, как младенца, взобрался в седло.

– По какому поводу заминка? – с недоумением спросил Карпа Литвин.

– Птицу спасал, – работорговец отвёл глаза. – Да ну его, поехали.

Щавель обратил внимание, что кнут в руках работорговца вовсе не кнут, а короткая плётка о трёх хвостах, сработанная из чёрного человеческого волоса.

И что за всю дорогу Карп ни разу не взбодрил ею коня, погоняя где поводьями, а где бранным словом.

Чем дальше от Новгорода, тем просторнее становилось кругом. Поля и перелески сменились островками березняка, густого и бестолкового. Взрослые деревья сгинули на раз, да и молодой поросли встречалось всё меньше, куда больше виднелось пеньков, кучерявившихся юными побегами. На горизонте показалась грязная дымка. Звономудская стекольная фабрика изрыгала в небеса копоть, пожирая вокруг себя лес.

В Звонкие Муди въехали к сумеркам. Свернули с тракта на главную улицу и быстро оказались перед закопчённым домом городского головы. Парни морщились – промышленным выхлопом в нос шибало так, что шуба заворачивалась. Сажа из заводских печей летела вверх и ровным слоем оседала на крышах, на стенах, на одежде и на лицах горожан. Грязное место были Звонкие Муди, и совершенно непонятно было, чему радовались ратники.

Звономудский голова был извещён загодя, отряд ждали и приготовились. Полусотню Литвина расселили частично в казарме пожарной команды, частью же на постоялом дворе, где однозначно намечалось веселье: подтягивались девки, заводские парни надрачивали об портки массивные стеклянные кастеты и чугунные гирьки в кожаных мошонках. Работорговцу с обозом выделили задний двор лабаза купца Крепостничего, знатно огороженный, с охраняемым складом. Там должно было составить телеги, чтобы за ночь поклажу не растащили ушлые фабричные пацаны. Щавелю отвели дом на окраине, зато сообразно чину, дабы расселить весь боярский отряд, к которому примастырился Лузга.

Улочка, на которую свернула ватага, упёрлась в стадо роившихся подле сарая баб и мужиков. Доносились крики: «Вампир!», «Огня!», «Нахрен огонь, спалимся нахрен!» и «Батюшку зовите!» Дверь на сеновал была распахнута, рядом с ней косо торчал неумело кинутый дротик. Из чёрного проёма выглядывал парень с окровавленным ртом и блажил размеренно и виновато: «Я не вампир!» За его спиной металась голосисястая девка, потеряв стыд от страха, и голосила: «Он не вампир, у меня менструация!»

Принесли огня. В плечо парню воткнулась стрела. Он сверзился, пересчитав рёбрами ступеньки, свалил приставную лестницу и грымнулся на копёшку соломы. Щавель опустил лук.

– Отставить! – приказ вернул на улицу тишь. – Все назад!

Он направил кобылку через толпу прямо к сбитому, который уже начал шевелиться. Парень сел в соломе, вырвал стрелу. Ударила струя крови.

– Он не вампир, он живой, – зычно рассудил Щавель. – Вампиры, они мертвецы. У мертвяков кровь не течёт, а у этого течёт.

– Надо же, не упырь, – дивились сиволапые, – а могли сарай сжечь.

Щавель двинулся дальше, за ним потянулась ватага, разрезав пополам рой мужиков. Парня уже заботливо подымали под белы рученьки, винились перед ним, сердобольно причитали бабы.

– Фу-у-х, пронесло! – заметил Михан и надменно взял протянутую стрелу.

Жёлудь демонстративно втянул ноздрями воздух, скривился:

– Заметно.

Всю дорогу он баюкал на груди корвуса, как кота, а тот уютно устроился и глядел поочерёдно фиолетовыми глазами, поворачивая клювастую башку и прислушиваясь, что бормочет ему лесной парень. Только возле дома Жёлудь счёл, что жертва бессердечного работорговца оправилась от ушиба, и подкинул корвуса в воздух. Соловушка ударил крыльями, аж чёлка у коня взвилась, взмыл в небо, сделал прощальный круг в вышине, каркнул во всё горло и лёг на обратный курс.

– Пригрел? – ядовито осведомился Михан.

Жёлудь снисходительно промолчал, спрыгнул с коня.

Щавель въехал во двор верхом и спешился на крыльцо. В чужом краю приходилось подчёркивать чин. Кинул поводья набежавшему холопу, поздоровался с дородным хозяином, который вышел встречать в сопровождении стаи ребятишек.

– Мирон Портнов, – у купца была знатная ряха, окладистая борода и могучий момон, опоясанный малиновой верёвочкой.

«Лжечник, – сообразил Щавель, представляясь. – Однако, далеко забрались. Жёлудь пригрел корвуса, а князь сектантов. Торговля прежде всего у светлейшего. Впрочем, ему рулить.»

– Слыхал о тебе, боярин, – заявил купчина. – Почту за честь умакнуть вместе лжицу.

– Да будет твоя лжица всегда жирна, – ответствовал Щавель.

Дорогих гостей провели в горницу, где девки сноровисто накрывали поляну.

– Сам понимаешь, – напомнил Щавель Лузге его место.

– Да без обид, чё ты! На обиженных воду возят, – угрюмо согласился опомоенный спутник и отвалил в людскую.

За столом расселись гости, хозяин с супругою и детки мал мала меньше, все подпоясанные малиновыми шнурками. Упреждённый о прибытии высокого постояльца, Портнов лицом в грязь не ударил. Скатерть убрали блюда с цыплятами, обмазанными выпаренным греческим вином с толчёной брусникою и зажаренные оттого в такой хрустящей корочке, что дух бил столбом, когда ее сокрушали, а слюни текли в три ручья. К цыплятам подавали печёный картофель с мочёной брусникой, артишоки на пару, черемшу сибирскую солёную, кулебяку с налимьей печёнкой, сыр козий острый и сыр бабий мягкий, маринованные свиные уши и клюквенную наливку – пищу простую и полезную.

С дороги гости разохотились и навернули как следует. Портнов, видя, сколь почтил боярин его нехитрые потуги угодить, занял внимание гостей разговором. Как коренной звономудец, он торговал изделиями стекольной фабрики, но, как истый лжечник, забирался далеко на юг, за море, разделяющее земли, впрочем, богатства особого в тех краях не снискал.

– По-за морем живёт народ густо, но бедно, хуже наших голодранцев, прямо край. – Мирон шуровал картофан своей заслуженной ложкой из красного дерева, умело ведя беседу с набитым ртом. – Зовётся та сторона Ебипет, потому что здорово в тех местах плодится люд. Селятся вдоль реки, а дальше пустыня. По обеим берегам у них одна сплошная деревня, и можно год по ней идти до самых истоков, а она не кончится. Поклоняются там Аллаху и древним царям, что живут в домах размером с гору. Видал я эти дома. Они островерхие, сложены из могучих кирпичей.