Нигилист-невидимка

После сытного, пусть и вегетарианского завтрака на кухне, Савинкова разморило. Остаться на даче в Озерках или топать в город много вёрст с непредсказуемым результатом и риском? Он сделал выбор в сторону сиюминутных потребностей.

– Если вас не обременит моё присутствие, – смирился Савинков.

– Нисколько.

– Постараюсь не докучать.

– Вы разбираетесь в технике? – спросила графиня.

– Мои способности будет уместно отнести к области юриспруденции, – Савинков негромко кашлянул.

– Вы молоды, умны и получили прекрасное образование. Я познакомлю вас с Воглевым. Он вам всё объяснит. И представлю вас Николаю Ивановичу Кибальчичу.

– Неужели родственнику того самого?

– Не родственнику, – одарив покровительственной улыбкой, молвила графиня грудным голосом. – Тому самому.

– Но ведь его же повесили…

– Вы сами всё поймёте, когда увидите. Обещаю, проведённое в Озерках время оставит незабываемые воспоминания.

– Покорнейше благодарю, Аполлинария Львовна.

– Марья приготовила постель во флигеле.

Савинков понял, что аудиенция окончена, и поднялся. В гостиную заглянула прислуга.

«Подслушивала», – утвердился в подозрениях беглец.

– Желаю сладких снов. Отдыхайте с дороги! Вам поможет Юсси.

Марья проводила в переднюю, где отирался финн. Проходя, Савинков то ли различил еле слышный шёпот, то ли – он не понял – уловил чью-то мысль:

«Барин, беги!»

* * *

– Воглев, – раздался глас свыше. – Антон Аркадьевич.

Савинков вскочил с кровати напуганный. Чудовище пробудило его. Оно подкралось и материализовалось. Он ощутил приближение. Пригрезилось, будто к изголовью подошёл людоед, встал и выбирает, как напасть и за что схватить, – а когда усилием воли сбросил дрёму, оказалось, что это не сон.

– Виноват, сморило с дороги. Честь имею рекомендоваться, – беглец представился, ощущая себя не в своей тарелке.

Воглев стоял, заложив руки за спину, смотрел неподвижно. Был он коренаст, на голову ниже Савинкова. Грубо вытесанная башка заросла густым чёрным волосом. На макушке он вился красивыми прядями, усы же и борода до самых глаз торчали клочьями, будто их постригли впотьмах овечьими ножницами. Мясистые складки на высоком лбу застыли в напряжённом раздумье. Под широкими бровями горели диковатым огнём карие глаза. Крупный нос, толстые губы, грудь бочонком. Под грязной белой рубахой с засаленным галстуком перекатывались при всяком движении бугры природных мышц.

Савинков чувствовал сухость во рту и жар немытого тела. Пиджак, который берёг всю дорогу, оказался измят.

– Который сейчас час, уж простите? – улыбнулся он.

– Шестой уж, четверть, – в такт ему ответил Воглев. – Пойдемте, я покажу вам, где туалетная комната.

– И ретирадное место, если можно, – добавил Савинков. – Я долго пробыл взаперти.

Воглев посмотрел на него с угрюмым недоумением.

– Можно. Отчего же нельзя, – он указал на ржавое ведро возле печки – На этот случай вам была приготовлена параша. Впрочем, идёмте.

Савинков последовал за ним, испытывая определённый и вполне объяснимый в данных обстоятельствах дискомфорт. Квадратная спина в белой рубахе качалась перед ним.

«Да у него руки до колен, – поразился Савинков, находящийся под впечатлением от не истаявшего до конца кошмара. – Уродится же такое… Вылитый троглодит!»

За обедом Ежов был бледнее обычного и шутил язвительнее, чем Савинков привык от него ожидать. Их было четверо: графиня Морозова-Высоцкая, Воглев, Савинков и Ежов. Заспорили о политике. Графиня сказала, что была бы рада, если бы молодые люди имели удовольствие общаться по-приятельски, без обиняков – у неё на даче всё по простоте. Говорили больше для Савинкова. У Воглева, было заметно, отношения с графиней сложились доверительные, а Ежову вряд ли требовалось предлагать вести себя проще. Для аппетита они приняли по рюмке водки, потом ещё, и когда Марья подала второе блюдо, газетчик оседлал любимого конька.

– В нашей стране бережно лелеют всё самое отсталое, – едко изрёк он, едва графиня посетовала на докучливый звон и лязг кустарных предприятий, обустроенных повсюду в Озерках. – В тот год, когда в Лондоне запустили подземную железную дорогу, у нас упразднили крепостное право.

– В Северо-Американских Штатах рабство отменили четырьмя годами позже, но это же не делает их более отсталыми, чем Россия, – явила эрудицию Аполлинария Львовна.

– Вы совершенно правы, графиня, – отвесил символический поклон Ежов, его было не узнать сравнительно с утренним ясным настроем, столь он сделался нервозен, будто бы уязвлён. – С парламентаризмом картина схожая. В России самодержавие ограничено удавкой, а хотелось, чтобы конституцией. В отличие от нормальных стран, у нас любая попытка встречает яростное сопротивление министров. Великобритания давно управляется парламентом, в России народ уповает на батюшку-царя и подчинён произволу верхов.

– Я не нахожу слов, чтобы выразить своё сожаление, – графиня опустила глаза и стала рассматривать длинные ногти.

«Если позволить инородцу из черни долго болтать, затыкать его придётся кляпом», – только зависимое положение не допускало резко возразить, Савинков мягко осведомился:

– Почему, друг Ежов?

– Всё из-за религии, – вздёрнул подбородок журналист.

– Религия – вздор! – Воглев говорил с набитым ртом и оттого невнятно.

Савинков непроизвольно поморщился. Он не отдавал себе отчёта, от увиденного или от услышанного.

– На мой взгляд, вздор – считать, что она вздор, – не стал он сдерживать возмущения. – А почему вы составили такое мнение, позвольте узнать?

– Религия выродилась в сборник суеверий и несусветную чушь… как она может влиять? – ответил с небольшой запинкой Воглев.

– Любопытно-любопытно, – графиня опустила подбородок на руку.

– А я, как православный атеист скажу, что всё-таки влияет, – ринулся в бой Ежов. – И влияет несомненно. Православных вера в Бога отвлекает от веры в себя. У протестантов вера в себя не дозволяет уповать всецело лишь только на могущество Всевышнего. Поэтому русский Иван сидит на печи и ждёт, когда с неба повалятся калачи, а работящий Джон Булль без устали ищет возможность, куда бы приложить руки, и, что характерно, находит. То же с нашими либералами. Привыкли на диване бороться за права рабочих.

– Не все такие, камрад, – сдержанно указал Савинков. – Есть люди, которые делают дело…

– Ага, и где ты оказался? В медвежьем углу с такими же прекраснодушными. Остальные сражаются в Санкт-Петербурге с газеткой на кушетке. Всех активных власть не менее активно выметает за порог цивилизации. Потому что велика структура, а дура, – журналист помотал головой, вытряс из закоулков потаённые мысли, собрал их в кучку и раздвинул губы в саркастическую улыбочку. – Таков славянский национальный характер. Француз заводит собаку из эстетических соображений, немец из практических и только русский, чтобы почувствовать себя барином.

– Как человек, выросший в Варшаве и порядком живший в Германии и Франции, могу сказать, что русские ничем не лучше и не хуже других народов, – не идя на конфликт, возразил Савинков. – Русские не обладают исключительностью ни в чём.

– А я считаю, есть национальный характер, таковы мои соображения. Имею право сметь? – журналист сжал физиономию в кулачок. – Своё суждение иметь!

– Твои соображения лучше всего говорят о твоих предубеждениях, основанных на заблуждениях, друг Ежов, – мягко укорил Савинков.