Работорговцы. Черный пролетарий

Умеющие свистеть дружно засвистели. На лицах интеллектуалов потише сияла томная улыбка беззащитного наслаждения от осознания факта пребывания в среде правильных людей. Единение несогласных было полным.

– Окружай, – приказал Литвин командиру взвода, и городская стража умелась в проулки оцеплять Семестров двор.

Дружинники выстроились в две шеренги напротив фасада. Вид конных ратников в надвинутых на глаза шлемах, в тёмных, побитых кольчугах, со щитами и поднятыми копьями притушил абсолютно беспочвенный оптимизм креативного класса. Выражение ликования на физиономиях завсегдатаев ВУЗов и манагеров обратилось в праведную ненависть к представителям государства, осмелившегося поднять руку на самое святое – на интеллигенцию.

Пока инсургенты дружно выдыхали и их коллективный разум ворочал ганглием, Литвин зычно оповестил:

– Ваше время закончилось. Кому жить охота, пусть выходит, не вынося с собой ничего. Оставшихся в доме будем мочить. Задержанные пойдут в тюрьму. Нары ждут своих сидельцев. Даю десять минут, чтобы покинуть дом и разойтись. Потом по вам начнёт работать ОМОН. Время пошло!

Теперь попрятались и коренные владимирцы. Остались самые упоротые, но и они подутухли.

– Не имеете права, – заблеяли из окон. – Кто вам разрешил? Вы знаете, с кем имеете дело? Да вас всех уволят.

Десятка Скворца спешилась. Сменила копья на булавы. Прикрываясь щитами, выстроилась перед воротами. Две тройки заблокировали у перекрёстков улицу. Пятёрка верховых с Литвином в центре образовала за спинами пеших широкий полукруг. Мятежники роптали из окон, но всё тише и неувереннее, ряды их жижели.

У Литвина не было часов, но ему и не требовалась точность. И мятежники не нуждались в ней, хотя часы у некоторых были. Парадная дверь распахнулась. Из особняка выскользнула стайка пёстро одетых клабберов. Протекла через загаженный двор, встала возле калитки, дрожа от утренней холодрыги и страха. Шеренга ратников пугала их до поноса. Наконец клаббер повыше и в рубашке выпущенной из портков не одним краем, а всеми двумя, но расстёгнутой снизу, чтобы было видно здоровенную блестящую пряжку в виде змеи, обвившей шест, шагнул за калитку. Остановился в нерешительности.

«Щас я ему», – наметил точку на лбу клаббера Михан, перехватив поудобнее булаву.

Сотник Литвин прочно сидел в седле, ощущая себя в центре движухи, наслаждаясь полнотой власти над личным составом. Чувство уверенности, вернувшееся в отсутствие командира Щавеля, заполняло сотника до краёв. Утрачивать его, подчиняясь приказу боярина мочить всех везде, было невыносимо.

«Шёл бы ты лесом! – с ненавистью подумал сотник, исторгая прочь унизительную ревность. – Я сам решаю. По ситуации. Ситуация позволяет мирное решение проблемы. Обойдусь без твоих людоедских мер».

– Пропустить, – громко, чтобы слышали не только в особняке, но и окружившая его городская стража, распорядился Литвин.

Клаббер вопросительно заглянул в скрытые шлемом глаза рослого омоновца напротив.

– Иди, – мотнул головой Скворец.

Клаббер, а за ним вся его шобла трусцой пробежали мимо щитов, меж верховых, чьи огромные кони постукивали копытами и жутковато порыкивали, просквозили до заслона, но ратники пропустили и там. Прошуршали по стеночке и скрылись за углом.

На улице Старика Батурина повисло напряжённое молчание. В доме всё затихло, но там что-то происходило. Оттуда наблюдали. Поскольку клабберы избегли расправы, прочие тоже решили, что выйдут сухими из воды. Шайка беженцев, привыкших уносить ноги, выкатилась за ворота и устремилась прочь. Их беспрепятственно пропустили. Потянулся креативный класс. По одному, по двое, по трое, компаниями покидали особняк и уходили.

Литвин надзирал за исходом со мстительным злорадством, покусывая усы. «Топтать тебя конём! – торжествовал он. – Ты хотел, чтобы я залил улицы кровью? А вот, вишь, без крови обошёлся. Я лучше знаю службу, живоглот старый. Тебе бы всё человечину жрать. Слава Отцу Небесному, я не такой».

На апогее возвышенных помыслов, когда личный состав расслабился и даже кони стали фырчать добрее, из особняка выбрался преподавательский состав. Это были разных лет, от средних и выше, степенные, но совестливые люди, воспитанные жить не по лжи и учить молодых. Убедившись, что риска нет, они с достоинством покинули место протеста и вышли к силовикам.

– Спасибо, друзья!

– Спасибо, что вы с нами!

– Мы знали, что добро победит.

– С благодарностью и надеждой, – к Литвину безбоязненно подошёл пожилой бородатый толстяк. – Мы всё понимаем, давно знаем и глубоко уважаем Декана Ивановича. Вышло недоразумение. У нас традиция отмечать окончание учебного года студенческими пирушками в таком, знаете, тесном семейном кругу. Мы все как большая семья. На сей раз ребятишки перестарались, хе-хе. Бывает. Мы принесём извинения Декану Ивановичу, и он нас простит, как уже бывало раньше. Он нам как отец родной. Спасибо вам за всё.

– Не за что, – не смог сдержаться Литвин, чьё сердце исполнилось теплотой от осознания правоты принятого вопреки приказу Щавеля решения.

– Позвольте пожать вашу мужественную руку!

Литвин не смог сдержаться и пожал руку совестливого интеллигента.

Михан из любопытства оглядывался на разговор предводителей. Когда он увидел, как сотник ручкается с мятежником, сначала ничего не понял, но потом решил, что так и надо. В отличие от молодого, остальные дружинники стояли в строю не крутясь, зорко приглядывали за контингентом, контролировали обстановку, и когда диссиденты деликатно и застенчиво полезли рукопожиматься, никто из воинов не повёлся. Только Михан, по примеру начальства, не счёл зазорным. Кинул на петлю булаву и дал потискать длань каждому. Он стоял на левом крае шеренги и как бы провожал уходящих к центру города преподов.

«Какие чистые, благородные люди!» – с восхищением подумал парень.

Прежде сын мясника никогда в жизни таких чувств не испытывал.

Глава четвёртая,

в которой командира Щавеля обсуждают каждый на свой лад, а Михан определяется и получает наставление

Когда силы правопорядка зашли в особняк, они нашли полтора десятка мертвецки пьяных мятежников, брошенных товарищами на произвол судьбы. Изгнанные силы добра оставили после себя кавардак и срач, будто в хоромах целый месяц гуляла банда вехобитов. Покинутые явно с пропагандистской целью инсургенты храпели громко и нагло, даже в алкогольном коматозе выражая свою несогласную позицию и продолжая антиправительственную агитацию.

Бесчувственные тела уложили на телеги, охотно предоставленные соседями, которым осточертела ночная кутерьма, и отвезли на централ.

«Похмелье в тюрьме, что может быть хуже?» – Литвин счёл наказание достаточным. Любая мысль о командире Щавеле вызывала у набожного и рукопожатного сотника неприязнь к пролитию крови.

Чувство усугубилось, когда с зачистки сквота возвернулся отряд, пахнущий гарью, ихором и потом. Ратники скалились, подначивали друг друга, у многих на запястьях появились часы и браслеты, а на пальцах золотые перстни, снятые с манагеров. Весёлая прогулка принесла им богатую добычу, тогда как дружинники, работавшие под началом Литвина, остались ни с чем. Войско опять разделилось. Сотник заметил осуждающие взгляды, которые бывшие с ним люди бросают на него. «Хоть беден, но честен», – Литвин стиснул зубами ус и бодрячком подвалил на доклад к засевшему в канцелярии Щавелю, чтобы назло ему отчитаться о гуманно проведённой операции.

Боярин выслушал с видом полного безразличия.

– Семестров бы оценил, – только и молвил он по завершении доклада.

– Считаю, что это была самая разумная тактика, – Литвин выпятил грудь, благодарность бородатого гуманитария грела душу. – Хоромы целы, жертв нет, пьяные протрезвляются. Когда проснутся, пусть идут на все четыре стороны.

– Это гниль на здоровом теле, – обронил старый лучник. – Её можно только вырезать, чтобы гангрена не расползлась и не погубила весь организм.

Литвин был готов отдать на отрезание любой из пальцев, лишь бы узнать, что думает сейчас Щавель. Однако помыслы боярина крылись за каменной стеной его совершенно непроницаемого лица. Сотник подумал, что, наверное, только так можно было дожить до преклонных лет, будучи первым соратником князя, из отряда тех, кто посадил светлейшего на престол и нагибал под власть Лучезавра Святую Русь.

– Ступай к бойцам, послезавтра выходим, – распорядился Щавель, претворяя в действие заранее намеченный план, о котором не счёл нужным ставить в известность Литвина.

«Пусть будет как будет», – подумал Литвин и покинул канцелярию с величайшим уважением к себе за то, что удержал позицию гуманизма, и с облегчением, что ничего за это не было.

На продоле он встретил Михана. Единственного из дружинников, как приметил с коня Литвин, рукопожавшегося.

– Ну что, стажёр, – с заразительным манагерским задором воскликнул сотник. – Поздравляю с посвящением! С этого дня ты действительный кандидат в дружину. Заслужил. Желаю успехов!

– Слава России! – вытянулся во фрунт Михан, не веря своим ушам. Он не думал, что это будет так легко.

И под взглядами обалдевшего на тумбочке дневального раба и отдельных ратников, зыркавших из спального расположения, сотник пожал Михану руку.

* * *

Патрулирование улиц принесло плоды – напуганный обыватель носа не высовывал. В городе наступила тишь да благодать.

Чтобы осознать новое своё положение в отряде, сын мясника покинул спальное расположение. Надо было подумать, осмотреться, вглядеться в себя. Он отправился на конюшню, где мог найти общество обозников да скота наподобие лошадей и рабов. Там было всё же легче, чем в окружении ратников, людей суровых и непочтительных.

На телеге Михан застукал Филиппа склонившимся над кипой листков буроватой греческой бумаги, по которой он энергично черкал толстым шведским карандашом.