Собрание малоформатной прозы. Том 11. Ужасы, мистика, фантастика, современная проза

В ночном лесу

Считается, что фантазии, какими бы запредельными они нам ни казались, не могут вырваться из вселенной того понятийного материала, которым располагает наше сознание, подсознание и ещё более глубинные разделы нашего непознаваемого «Я».

То же самое можно сказать и о сновидениях. В них могут вторгаться самые невероятные образы, самые фантастические сюжеты, но всё это составлено из неких микрочастиц, которые присутствуют в нас, неощущаемые и невоспринимаемые нами на сознательном уровне.

Иногда наши сновидения о том, что было с нами когда-то в этой или в какой-то из прошлых жизней; иногда они предсказывают будущее.

А если они представляются вопиюще несуразными?

Значит ли это, что в них нет сакрального смысла?

Может ли присниться человеку, что он – дерево, трава или камень?

Я таких сновидений у себя не помню, но это не повод к тому, чтобы исключать их возможность.

Я готов допустить, что мой мозг стирает из памяти такие сновидения, в которых я был деревом или камнем. Тогда я, просыпаясь бодрым и отдохнувшим, их не помню, хотя знаю, что сны, приносящие отдых, не могут проходить без сновидений.

Однажды мне приснилось, что я был филином.

Вероятно, мой мозг забыл стереть из памяти это нелепое сновидение, но с той же степенью вероятности можно предположить, что он поверил в устойчивость моей психики от нелепости этого сна.

А, может быть, мне почему-то оказалось дозволено приоткрыть завесу, скрывающую то моё очень давнее воплощение?

Я был филином.

У меня не было ни речи, ни способности к абстрактному мышлению. Были только зоркие глаза и фотографически точная память. Эта память после пробуждения полностью сохранила всё, что привиделось мне в том невероятном сновидении – о связанных с сюжетом сновидения моих птичьих переживаниях. Поэтому теперь я знаю, отчего так душераздирающе, жутко вскрикивают филины в ночи и почему в глубине их неподвижных глаз угадываются следы переживаемых ими ночных страхов.

Тот ужас, который я пережил как филин, невозможно описать даже моим теперешним человеческим языком.

А начиналось всё тогда вполне обыденно. Я с наступлением темноты разместился на верхней ветке самого высокого дерева, высматривая добычу. Где-то вдалеке от меня старая лиса по прозвищу «Драный Бок» подняла с ночной лёжки молодого быстроногого зайца, и тот пошёл нарезать по лесу свои замысловатые петли.

«Опять этот серый ловкач обманет старую дуру», – я, заранее зная исход этой часто повторяющейся погони, брезгливо развернул свою голову на все 270 градусов.

В новом секторе обзора я увидел четыре отвратительные фигуры.

Птицы и звери могут видеть те сущности, которые недоступны зрению человека.

Я увидел эти фигуры потому, что я филин.

Отвратительного вида фигуры перемещались на задних лапах, весело потряхивая рогами и дурашливо пересмеивались с паскудненьким заливистым прохрюкиванием. В нашем лесу этих хамоватых пришельцев не любили: шумные, противные, вонючие. Шутки были у них всегда беспардонно глупые и злые.

А чего хорошего вообще можно ожидать от дураков?

Но их боялись: от них исходила очень мощная чёрная энергетика.

У них были какие-то нехорошие, муторные дела с духами нашего леса, озера и болота. Наши звери и птицы их делами не интересовались. У нас своих дел по горло.

Ничего необычного пока не происходило, но наши звериные и птичьи инстинкты, развитые в нас до уровня безошибочной интуиции, уже включили свои сирены, оповещающие о приближении какой-то очень большой беды, связанной с появлением четвёрки этих наглых придурков.

И интуиция не подвела.

Духи леса, озера и болота приняли «противных и вонючих» вежливо, беседу с ними вели спокойно, но те начали дерзить и провоцировать ссору.

Для того, чтобы вывести самого сдержанного собеседника из себя, много ума не надо.

Теперь, по своему человеческому разумению, я бы сравнил поведение четвёрки тех наглецов с приставанием гопников к незнакомым прохожим.

Первым удар нанёс самый младших из забияк. После этого всё завертелось, как в жестокой собачьей свалке. С обеих сторон стали появляться подкрепления, и вскоре весь лес начал сотрясаться и цепенеть от страха перед яростными рычаниями, жалобными стонами, скрежетом зубов и треском разрываемой плоти.

Земля обагрилась горячей кровью, а окружающее пространство раскалилось от злобы и ужаса.

Это продолжалось всю ночь.

Под утро силы сторон иссякли, и они разошлись, унося с собою убитых и искалеченных.

Утренние солнечные лучи уже не застали следов той ужасной ночной битвы сил потустороннего мира. Это было подобно тому, как если бы всю ночь над лесом безумствовала гроза, наводя страхи оглушительными громовыми раскатами и ударами молний, а утро утешило мир спокойной, сияющей благодатью.

И никто из людей не узнал, что пришлось пережить лесным жителям в ту ужасную ночь.

Под покровом «величия»

У женщины была привлекательная фигура, надменное лицо и властный характер, замешанный на завышенном самомнении и нервической тяге к самоутверждению посредством самодурства.

Она была директором лицея.

«Мне поддержка подчинённых не нужна. У меня поддержка „наверху“», – говаривала эта дама тем коллегам-директорам, которые по-дружески призывали её воздерживаться от перегибов в проявлении самодурства, и кичливо продолжала «перегибать», раздражая в себе тягу к этой форме самоутверждения.

Имя её: Ираида Сергеевна. Подчинённые произносили его с боязливым придыханием.

Прозвище они дали ей: Ироида Великая (с намёком на имя царя иудейского Ирода, прозванного Иродом Великим, который приказал своим воинам убить всех младенцев в городе Назарете в возрасте до двух лет в надежде, что среди этих многих окажется тот единственный, которого он боялся как своего мнимого будущего соперника в борьбе за царский трон).

С подчинёнными эта спесивая директриса разговаривала так, что те при этом чувствовали себя, как под кнутом палача-садиста, который по приказу вздорной барыни терзал их обнажённое тело.

Дворником-садовником в том лицее работал мужчина «со странностями». По ассоциации с должностью напрашивается представление старика с длинной седой бородой и признаками тайного выпивохи, но этот дворник-садовник был сорокалетним мужчиной атлетического сложения «до странности» погружённого в свои мысли, далёкие от мира сего. Он тайно писал стихи. Стихи были яркие, лёгкие, самобытные. В лицее он их никому не показывал, а на стороне у него был узкий круг почитателей его поэтического таланта, которым он раздаривал рукописи со своими стихами и продолжал писать новые, забывая все предыдущие.

Строгую директрису «странности» дворника-садовника нервировали и она часто отрывалась на него безо всякого повода, как дурная дворовая собака, облаивающая всех, проходящих мимо охраняемого ею подворья.

– Василий! – голосом вздорной барыни проговорила Ираида Сергеевна. – Хватит метлой махать! Живо иди займись клумбой!!

Она и сама не знала, чем там надо заниматься.

Дворовая собачонка тоже не знает, зачем обгавкивать тех, кто не вторгается во владения её хозяев, а проходит по улице мимо.

И дурная дворняга, и строгая директриса руководствуются потребностью громко заявить о своём «праве» на эту форму самоутверждения.

Отдав пустопорожнее «распоряжение», Ираида Сергеевна величаво продефилировала в свой директорский кабинет.

Вслед за нею в её кабинет твёрдым, решительным шагом вошёл дворник-садовник Василий. Лицо его окаменело в несвойственной ему твёрдости, а взгляд излучал невероятную силу.