Житие Русиновича Ивана Алексеевича

Ивану Алексеевичу ничего не оставалось делать, как расплатиться. В то время мы не могли понять: надо грузиться в вагон, а он в углу, в будке, деньги пересчитывает. Самое интересное, после возвращения из эвакуации мы продолжали дружить семьями и детьми, и об этой истории отец никогда не рассказывал, чтобы не портить наши взаимные привязанности. Рассказал, когда был уже на пенсии. Мне кажется, что это его характеризует как очень чуткого человека.

Наши вагоны-теплушки с тремя ярусами нар и посередине железной печкой-буржуйкой прицепили к эшелону, увозившему с Украины оборудование Старокраматорского машиностроительного завода, предполагался маршрут через Касторную – Воронеж на восток. Тронулись на север.

7 ноября Елец был сдан, немцы приближались к Касторной. Перецепили паровоз и поехали на юг через Валуйки-Лиски. Другого пути по железной дороге на восток уже не было. Всю дорогу у эвакуированных была сильнейшая дизентерия, последствия которой сказывались года два-четыре. Ехали очень медленно – то станцию бомбили, то переправу через реку перед следующей станцией – а чаще всего из-за отсутствия паровозов, паровозы выпрашивали с боем, хорошо хоть были прицеплены к эшелону с оборудованием СКМЗ, необходимо было как можно скорее устанавливать это оборудование и выпускать продукцию.

Останавливались почти на каждой станции – паровоз отцепляли, прицепляли его к военному эшелону – вез солдат на фронт или санитарный поезд в тыл. На одной из станций мать вместе со всеми ходила за паровозом к члену Военного Совета фронта – Н.С. Хрущеву, тот распорядился, и нашему эшелону дали паровоз.

Сейчас вообще трудно представить, как можно было за эти сроки половину страны перевезти на восток, пустить привезенное оборудование, эвакуировать раненых, где было напастись паровозов?

Пока не проехали станцию Валуйки, фронт был в 100 километрах по прямой. Первое представление о бомбежке мы, дети, получили по прибытии на станцию Рай Волоконовского района. На месте здания вокзала зияла огромная воронка, все пути были забиты разбитыми составами с продуктами. На территории станции ни души, за исключением одной старушки – она на ночь ушла по делам в деревню, а вернулась – всё и все погибли. Так как было уже холодно, взрослые из обломков вагонов сколотили ящики, прибили снаружи к вагону и заполнили продуктами на дорогу.

Периодически эшелон попадал под бомбежку. Особенно сильно бомбили, если не изменяет память, два раза: на станции Палатовка и при переправе через Дон перед Лисками. В Палатовке дело обстояло следующим образом. Каждый начальник эшелона ходил к начальнику вокзала и до потери голоса доказывал, что по тем-то и тем-то причинам именно ему нужен паровоз первому. В частности, как рассказывала мама (она тоже среди активистов ходила просить паровоз), она слышала, как начальник военного эшелона кричал, что у него столько-то танков, столько-то орудий и они в таком-то месте должны вступить в бой. Это было примерно в 17-18 часов накануне. А утром в 10 часов появляется «Рама», а в 11 началась бомбежка. Родители с утра ушли с младшей дочерью в больницу попытаться получить какие-либо лекарства от дизентерии, уж очень тяжело у нее болезнь проявлялась (ей только исполнилось три года). Бомбили беспрепятственно, зениток и наших истребителей не помню, немцы все заходили, улетали и опять заходили. Вагоны, цистерны с дизельным топливом горели, паровозы пытались их растаскивать… Мы с сестрой ушли подальше в степь. После окончания бомбежки смотрим, бежит отец, нас ищет.

Следующая очень сильная из запомнившихся была бомбежка переправы через Дон, на левой стороне расположена большая узловая станция Лиски. Бомбили и переправу, и саму станцию. Отбомбив станцию, самолеты, возвращаясь, летели над нашими эшелонами на бреющем полете и по вагонам стреляли из пулеметов. Здесь я впервые (восьми лет) понял, что такое паника: когда взрослые мужчины, отталкивая друг друга, лезли под нижние нары вагона.

К счастью, ни в наш эшелон, ни в мост через Дон ни одна бомба не попала. К ночи мы переправились в Лиски.

В конце декабря 1941 года приехали в город Орск Чкаловской области, поселились по 12-й улице, недалеко от реки Урал. Отец был принят на должность геолога Орской геологоразведочной партии.

Производство брони и специальных марок стали для авиационной техники во всё больших количествах требовало добычи марганца. Основной довоенный поставщик марганца – город Никополь – был оккупирован немцами, перевозки из Грузии (Чиатура) были по целому ряду факторов сильно затруднены. Необходимо было осваивать добычу марганца на небольших Южно-Уральских месторождениях. В частности, в 40 километрах от Орска был марганцевый рудник с рабочим поселком Новая Аккермановка. Определенное количество марганца там добывалось, но необходим был поиск дополнительных залежей марганцевой руды. Этим отец и занимался будучи главным инженером Аккермановской геологоразведочной партии треста «Уралчерметразведка». Однако до этого семье пришлось испытать довольно сильное потрясение.

Зима 1941-1942 годов была на Урале очень снежная. Весной во время паводка Магнитогорское водохранилище, расположенное выше Орска по реке Урал, переполнилось. Чтобы не прорвать плотину, воду спустили. Ниже Орска по реке Урал усиливали железнодорожный мост – поставили дополнительные опоры, пропускная способность русла уменьшилась. Случился ледяной затор, и вода пошла на город. Двенадцатая улица, на которой мы жили, находилась в Старом городе, расположенном в низинной части между реками Урал и Орь. Река Урал проходила в двух-трёх кварталах от нашего дома, берега были высокие, 5-6 метров, и, видимо, спасали от постоянных губительных наводнений. Народ к ним привык, и единственным беспокойством хозяйки накануне было то, что вода отойдет от дома и не нанесет на огород плодородный ил. Вечером ложились спать – было почти сухо, а утром из дома уже выйти было нельзя. Первое время воду вычерпывали и пытались выливать через окна. Вода прибывала очень быстро, стала затекать в окна. Валентина Дмитриевна утюгом разломала печную трубу, после чего можно было вылезти на чердак. Мы вчетвером, хозяйка с детьми, собака и теленок перебрались на крышу. Вода продолжала прибывать.

Были организованы работы по спасению жителей. Ездили на большой лодке, собирали людей с крыш и отвозили в центр города. Там была высокая гора с колокольней, где спасенные и собирались, спали там же на земле. Хлеб бросали мешками с «кукурузника».

К нашему дому подъезд из-за деревьев в палисаднике был затруднен. Смогли снять на фанерную лодку – «душегубку» меня со старшей сестрой и хозяйскую дочь с внучкой, чтобы пересадить в большую лодку. Нас с сестрой отвезли к упомянутой выше горе, где жили наши старооскольские знакомые, семья П.Т. Савицкого. Остальные остались на крыше. Вода затопила чердак до половины, из воды торчал только конёк и на нем сидели люди.

Весь ужас состоял в том, что лодок-спасателей, по-видимому, было недостаточно, чтобы быстро всех снять с домов, а дома в основном, как и большинство на Южном Урале, в то время были саманные – от воды размокали и разваливались. Спасавшиеся на крышах люди тонули. Ночью в темноте были слышны крики: «Граждане, товарищи, возьмите ребенка», потом всплеск и тишина. Было холодно, моросил дождь, одежда мгновенно намокала, погибло очень много людей и скота. Говорили, чтобы спасти семью отца, он в это время был в Аккермановке, посылали лодку, но она вернулась ни с чем… Мать с младшей сестрой провели на крыше больше недели. Их спасло то, что дом оказался более добротный: крыша стояла на столбах, обнесенных плетнем, а потом уже плетень обложен саманом. Саман обвалился, а крыша осталась стоять на столбах. На крышу мама взяла с собой две папки – одна с фотографиями, другая с документами. Когда вода перестала прибывать, с крыш собирали оставшихся в живых на большие лодки и свозили в казармы военного городка. Мама в течение двух недель сидела на полу в уголке и от безделья ежедневно рассматривала фотографии. Окружающие думали, что она сошла с ума. Неразмокшая папка с документами спасла отца от многих неприятностей. Дело в том, что незадолго до отъезда из Старого Оскола им было получено некоторое количество технических алмазов, используемых при бурении. В Орске в соответствии с документацией треста потребовали, чтобы он их сдал. А отец перед выездом в эвакуацию успел передать эти алмазы Ф.П. Опарину, и расписка его сохранилась – не размокла. Претензии к отцу были сняты.

Вскоре переехали ближе к работе отца в Старую Аккермановку. Жили в саманном доме с земляными полами. Чтобы на полу не было пыли, его периодически мазали свежим коровьим навозом, предварительно разведя его до определенной консистенции.

Летом 1942 года до нового урожая еще было далеко, подъели все, что можно было. Осталось немного мелкой картошки размером чуть больше гороха. Для предыдущего обеда, сестра помнит, почистила 300 штук «картофелин», оставшиеся уже чистить было невозможно. Отец маме предлагает простое решение: сварить в лупинах (нечищенную), прокрутить на мясорубке и запечь запеканку. Сказано – сделано. Запеканка получилась розовая, лупин не видно, по внешнему виду даже можно есть. Мы и поели, довольно быстро нас вырвало.

Отец приходит с работы голодный, наверное, и мы на него смотрели тоже голодными глазами. Мама докладывает, что так и так, дети «новое блюдо» есть не могут. Со словами «вот интеллигенция навязалась на мою шею» отец садится и съедает оставшуюся картошку. Смотрим, через некоторое время пошел за дом. Мы все с облегчением вздохнули. Тем не менее отцово выражение «интеллигенция навязалась на мою шею» нам очень понравилось, стало семейным, во всех подходящих случаях мы его с удовольствием часто повторяли.

Помнили и повторяли мы другие его выражения: «Не крути, а то перекрутишь», «Если человеку постоянно говорить, что он свинья, он обязательно захрюкает», «Скажешь «гоп», когда перескочишь», «Деньги счет любят», «Счет дружбы не портит», несколько перефразируя: «Качество мёда определяется качеством пчел». Особенно он упирал на то, что «битиё определяет сознание», «дети сами должны решать свои задачи», тетради он мог посмотреть, но никогда не помогал делать уроки, да ему и некогда было это делать. Если он сообщал о лекарстве или враче, характеризовал их действие так: «двенадцать болезней, тринадцатую – душу из тела выгоняет», не рекомендовал играть ни в какие игры с государством – всегда обманет; советовал: «Держись всегда подальше от начальства – будешь жив и здоров на Руси», говорил: «За черным днем светлого не увидишь», «Факир был пьян, и фокус не удался». Я свято старался соблюдать его рекомендацию: «При дележе премии ты всегда должен держать ручку в своих руках». Когда хвалил, говорил: «Из тебя толк выйдет… бестолочь останется». Отец часто, перефразируя Н.А. Некрасова, повторял: «И сказок про нас не расскажут, и песен про нас не споют». Жизнь показала – он ошибся. Он всегда делал замечания, если видел, что кто-нибудь из нас буханку хлеба кладет верхней коркой вниз – считал плохой приметой, а может, это у него было генетически крестьянское уважение к хлебу. Когда его просили сделать то, что, по его мнению, мог ты сделать сам, он говорил: «Скажи моей лошади «тпрру» – у меня губы замерзли», он был глубоко убежден, что «Бог шельму метит». А еще с самого раннего детства он нам внушал: «Кто не слушается отца с матерью – тот послушается барабанной шкуры». И был по-крестьянски мудр, повторяя: «Не беда, коль во ржи лебеда, беда – когда ни ржи, ни лебеды».

Кстати, все наши успехи мама объясняла просто: «Дуракам везет», при неудачах успокаивала: «За одного битого двух небитых дают и то не берут». Иногда от мамы можно было услышать такую похвалу: «Умная голова, да дураку досталась!».

Отравление произошло потому, как узнали мы, когда уже учили биологию в школе, что если картофелина растет на солнце, она зеленеет и становится ядовитой. Возможно, нам попала одна из таких, возможно, в том размере, в котором мы ее ели, картошка вообще ядовитая. Так или иначе наше блюдо было несъедобным.

Позже нам дают комнату в бараке рабочего поселка Новая Аккермановка. Родителям удалось поменять швейную машину «Зингер», по тем временам очень большую ценность, которую нам удалось увезти с собой в эвакуацию, и пальто отца на стельную телушку Маньку. Отец строит сарай, заготавливает сено. В феврале 1943 года Манька отелилась, жить стало намного легче.

5 февраля 1943 года для нас был праздник – Юрий Левитан сообщил, что освободили Старый Оскол, начали собираться «домой».

Летом Манькин навоз перерабатывали в кизяки, сушили и продавали евреям в качестве топлива. Наши потребности в аналогичном энергоносителе я должен был удовлетворить сбором сухих коровьих лепешек в районе пастбища.

Весной 1943 года посадили картошку, табак. Отцовы знания, полученные в юности при торговле табаком, пригодились: выращенный табак сушили, рубили и продавали махорку. Полученный по карточкам сахар тоже продавали – покупали хлеб. Из первой весенней зелени ели дикий чеснок и еще какие-то луковицы под названием «куяны». От цинги это не спасало.

Отец на руднике работал неделями, видели мы его большей частью в субботу вечером. Естественно, приходил он уставший и голодный. Хотя мать его всегда ждала, вряд ли можно было его накормить досыта. Была опасность, что под это настроение он захочет проверять наши тетради. (Надо же было хоть 1-2 часа в неделю заниматься воспитанием детей!) Не будучи уверенными, что он сможет быть достаточно объективным, мы со старшей сестрой просили Ирину – младшую, чтобы она либо танцевала, либо начинала петь «Сулико» (не знаю, почему). Номер срабатывал безотказно, отец начинал заниматься ею, до следующей субботы мы были спасены.

Весной 1943 года отец вместе с группой сотрудников экспедиции приезжает в Орск на машине ГАЗ-АА – полуторке. Все спрыгнули. Машина подается назад, отец стоит в непосредственной близости от колеса. Чтобы нога не попала под колесо, отец отодвигает ногу, в это время машина толкает его в грудь, отец теряет равновесие и падает навзничь. Машина задним колесом заезжает ему на живот. Спасло отца то, что почти двое суток он ничего не ел, был пустой кишечник – не порвало кишки. Полуторку остановили, когда она уже наехала на грудную клетку: поломало три ребра, и ими порвало одно легкое. Машину подняли, отца вынули – благо рядом находился госпиталь, два месяца пролежал там. Затем последовало крупозное воспаление второго легкого, то, что оно целое, не порванное, почитали за счастье. Болел с очень высокой температурой, сильно бредил и в бреду «поносил» Советскую власть. А в палате с ним лежал начальник милиции. Мать страху натерпелась, боялась последствий. Они не последовали, вроде как пронесло. А весной 1944 года, перед отъездом «домой», к нам вдруг заходит начальник милиции. Последовала немая сцена. Оказывается, пришел покупать Маньку – сторговались до 29000 рублей.

Марганец в Аккермановке добывали двумя способами: там, где были более-менее крупные залежи, добыча шла открытым способом в карьере; маломощные пласты в шурфах. Шурф – это примерно метровый в диаметре колодец, глубиной до 100 метров, с лебедкой и бадьей. В последней опускали шахтеров и поднимали руду. Когда в шурфе марганцевая руда кончалась или из-за обвала опасно было дальше шурф эксплуатировать, его бросали, лебедку переносили на новое место. Старый шурф постепенно сам засыпался. В степи их было очень много, как сусличьих нор.

Зимой, в начале 1944 года, мама пошла на рудник за хлебом. На обратном пути, чтобы побыстрей вернуться, пошла по степи. В тех местах было много заброшенных шурфов, первоначальная их глубина была 60-80 метров. Снега было много и совершенно не было видно, где расположены шурфы. В один из них мама и угодила. Провалилась не очень (по ее мнению) глубоко.

Кругом степь, рядом дороги нет: кричи, не кричи – никто не услышит. Больше всего ее огорчило то, что с ней были хлебные карточки семьи на весь месяц – дело было в начале месяца. Пришла поздно ночью, вся в черной марганцевой руде. На какую глубину пролетела, как выбралась – осталось загадкой. По-видимому, шурф был очень старый и успел сильно порушиться.

Из-за отсутствия свежих овощей, лука на Урале все очень сильно болели цингой, впоследствии у нас все более-менее восстановилось, а отец к 50 годам потерял все зубы – большинство целых.

В апреле 1944 года был скомплектован из теплушек эшелон для возвращения домой. Эшелон загружался в Новотроицке. Мы сидим в вагоне, смотрим, передают большой букет тюльпанов, мама говорит:

«Это мне!».

Действительно, «залазит» (другого слова тогда нельзя было применить) в вагон отец: пока шел с рудника по степи, собрал. Первый раз я видел так много и такие красивые тюльпаны.

20 апреля поезд тронулся, отец остался на перроне. Он оставался на Урале, был переведен в Копанскую геологоразведочную партию треста «Уралчерметразведка». Приехал он к нам только через пять месяцев. Ехали быстро, названия станций в памяти не задерживались, осталось лишь одно воспоминание: в городе Соль-Илецк купили мешок соли с надеждой выгодно продать и хоть немножко отъесться.

С эшелоном доехали до Липецка, наш вагон в Липецке отцепили. Какое-то время мы жили в конторе Воронежского геолтреста. Ночевали на столах, а день проводили во дворе. В это время узнали, что в Старом Осколе дом с нашей квартирой цел и, не дожидаясь отца, в мае 1944 года мы вернулись в Старый Оскол. Наша довоенная квартира по адресу: улица Красноармейская, д.5, действительно была цела. По закону, существовавшему на то время, мы имели право ее занять. Но в ней жила семья начальника милиции со всеми вытекающими отсюда последствиями. Шесть месяцев ночевали у соседки в кухне на полу – мать нас всех рядком укладывала. Еду готовили во дворе, на костре, воду носили с Гусевки, теперь это улица 17-ти Героев.

300 грамм хлеба в день по иждивенческой карточке было не очень много. Буханка хлеба и стакан соли стоили на рынке 100 рублей, по карточкам хлеб стоил 2 рубля 40 копеек, был еще так называемый «коммерческий» – 10 рублей за килограмм, но купить его было практически невозможно – были жуткие давки и драки. Необходимо было изыскивать средства для существования. Мама уже тогда пыталась налаживать «рыночные отношения»: возила в Москву на продажу яблоки и махорку, оттуда – чулки и дамские штаны. Официальными властями эти ее действия, мягко говоря, не поощрялись и назывались «спекуляцией».

Для поездки в Москву и выезда оттуда нужны были специальные пропуска, чтобы их получить, надо было обладать определенными талантами. Ездила за товарами в Харьков, Белгород. Кстати, как нам казалось, поезд Старый Оскол – Ржава, состоящий весь из теплушек, был вторым (после «Красной Стрелы» – Москва-Ленинград) фирменным поездом в Союзе, поскольку имел гордое название «Спекулянт»!

В ногу с теперешним временем мама делает попытку создания «малого предприятия» – варить мыло. Кусок мыла на рынке стоил 100 рублей, как буханка хлеба, а для его производства были нужны несъедобные отходы. Как выяснилось позже, когда я стал в школе проходить химию, для того, чтобы сваренное мыло свернулось и затвердело, туда надо добавлять в определенной пропорции поваренную соль. В 1944 году мы этого не знали. Технологию отработать не удалось, сколько бы мыло ни вываривали, сколько бы ни сушили, при всей вонище оно оставалось «полужидким» и надлежащим спросом, как твердый кусок, не пользовалось. Опыт был признан неудачным, производство в необходимом объеме (ни туалетного – из яиц, ни хозяйственного – из мясных отходов) не было организовано.

На пустырях горстями собирали и ели паслён, мыть его было некогда да и нечем. В нашем дворе росли шампиньоны (до войны по соседству стояли солдаты, и у них была конюшня), но никто их почему-то не ел, хотя мама знала, что они съедобные. В начале лета начали понемногу отъедаться – проедали деньги за корову, кроме того появилась молодая картошка, ее так много чистили, что пальцы были постоянно коричневыми, много фасоли варили. Появилась возможность варить борщ из капустной листвы и ботвы свеклы. В Старом Осколе сахара не было, к концу лета научились варить очень сладкое повидло из сахарной свеклы, тыквы и слив! В Горняшке появились дикие груши. Орехи и хворост собирать лесники запрещали, а груш набирали целыми сумками, расстилали на крыше. Они темнели, становились мягкими, ароматными и съедобными. Кстати, Иван Алексеевич очень любил лесные груши, возможно, они навевали детские ассоциации, а возможно, других ему в молодости есть и не приходилось. Из яблок он предпочитал антоновку и всегда, как и арбузы, ел с черным хлебом. До войны, сколько помню с Кривого Рога, нас это очень удивляло. Во время войны и после мы уже не удивлялись ничему: все, что может быть съедено – должно быть съедено. Хотя теперь понимаю, что хороший арбуз с черным хлебом даже очень вкусно!

Позволю себе небольшое отступление от темы, но оно характеризует общую картину юношеского и детского досуга в то время в Старом Осколе, и вызванные им головные боли, которые не оставляли наших родителей ни на минуту.

РОНО решило устроить праздник – ознаменовать, как до войны, начало учебного года большим пионерским костром. Интересная деталь: при немцах в 1942 году в Старом Осколе работала начальная школа, мои сверстники учились. 31 августа 1944 года недалеко от «Глинища» в Горняшке собрали пионеров и школьников, разложили пятиконечной звездой костер, хвороста не пожалели. Удивительно то, что на это официальное мероприятие никого не надо было загонять силой – все бежали с предвкушением удовольствия. Правда, если бы вовремя присмотрелись к пионерам, то увидели, что у всех оттопыривались карманы, да так, что штаны еле-еле держались на тощих животах.

После поздравлений, речей подожгли «звезду» с пяти углов – здесь-то и началось. Пионеры вытряхивали свои сумки и карманы и бросали в костёр принесенные снаряды, головки от снарядов, патроны… Несчастные учителя всех нас разогнали по домам и организовали охрану костра. Больше на моей памяти пионерских костров в Старом Осколе не устраивали. Наш учитель математики Александр Николаевич Игнатов (Алексаша), учивший нас все делать «не борзясь, но с усмирением» и расстраивающийся, когда у нас бывало «на словах, как на гуслях, а на деле – хуже балалайки» (светлая ему память!), впоследствии нам рассказывал, что он так боялся прийти в школу и услышать, что того-то убило, тому-то оторвало руку… Хорошо хоть в класс, на урок, по крайней мере, мы не приносили ничего взрывоопасного.

19 августа 1944 года отец был зачислен начальником геологического отдела Воронежского геологического треста, находившегося в Липецке. Устраивается с жильем, и примерно в октябре-ноябре 1944 года мы туда переезжаем. Живем сначала на Радиаторной улице, по-видимому, там был расположен чугунно-литейный завод, затем по улице Плеханова снимали малюсенький домик.

Небольшое отступление. Из всей геологической группы треста КМА на «родное пепелище» после войны вернулся только И.А. Русинович, остальные мало верили в реальность руд КМА и потихоньку начали разбегаться еще в предвоенные годы. Да еще в Губкин вернулся Василий Михайлович Кислов – начальник «КМАстроя», начинавший почти одновременно с отцом заниматься проблемами КМА. Умерли они с Иваном Алексеевичем в один год, и похоронены на Белгородском кладбище в пятнадцати метрах друг от друга.

После разбитого Старого Оскола нас поразил Липецк. Ни одна бомба на него не упала, ни одно стекло не было выбито, несмотря на то, что немец был от него в 25 километрах. Ходила легенда: когда Геринг учился в летном училище в городе Липецке (это была правда), у него была местная возлюбленная, и он запретил бомбить город.

В это время в Союз стали поступать поношенные детские и взрослые вещи из США, на некоторых были пришиты записки: «Героическому советскому народу». За три года мы выросли из своих довоенных тряпок и поизносились. Отец был по делам работы где-то в поле. Когда пришла его очередь подобрать из пришедших вещей что-либо для своей семьи, ничего уже не осталось. Он пошел в партком. Произошел скандал, а отец заявил: «У вас волчья система – хватать все, что можно, никому не оставляете». На что секретарь парткома заявил, что всё это мы тебе попомним – скоро предстоит делить награды за Великую Отечественную войну – ничего не получишь! Слово свое сдержали. Отец, проработавший с первого до последнего дня войны, не был представлен даже к медали за «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», которой награждали даже ремесленников, проработавших больше четырех месяцев.

Возможно, в связи с упомянутым выше скандалом, а, возможно, потому, что в Старом Осколе было легче прожить, обещали казенную квартиру, отец в 1945 году переводится на преподавательскую работу в Старооскольский геологоразведочный техникум. Старое здание техникума на Интернациональной улице сгорело, при немцах там был госпиталь, и при отступлении оно было сожжено. Техникум располагался на Красноармейской улице, за теперешним кооперативным техникумом, в сторону автобазы, в бывшем Доме колхозника, там мы и жили. Как и на Урале, мама заводит корову, вдобавок поросенка и кур, тогда многие в городе держали коров. На Оскольце был огород с овощами, за Атаманским лесом или на Пушкарке было поле с картошкой. На зиму мама всегда солила по бочке огурцов, помидоров, квасила капусту и мочила яблоки. Позже переезжаем в отстроенное здание техникума на Интернациональной улице рядом с кинотеатром, до войны там предполагалось открыть общежитие, но не успели, осталась коробка. Отец читает все геологические дисциплины: общая геология, минералогия, петрография, кристаллография – часов очень много, из-за большой нагрузки у него начинает болеть горло – появилась кровь.

Во время работы в техникуме у отца возникла идея сдать кандидатский минимум и получить ученую степень кандидата технических наук. Начал изучать немецкий язык. Но из-за большой нагрузки – раньше 21-22 часов домой не приходил, не осилил. Подсказать, что специализированный ученый совет может обратиться в ВАК с ходатайством разрешить ему защиту, как высококвалифицированному специалисту, без сдачи кандидатского минимума, было некому. Позже от этой идеи он отказался, считал, что в его возрасте надо уже защищать докторскую диссертацию. Да и научных трудов у него уже было больше, чем достаточно для любой докторской диссертации. Чтобы найти себе какие-то оправдания, говорил: «После защиты диссертации я умнее не стану». Что и говорить – утешение слабое. После 1953 года уже начали присуждать по «совокупности выполненных работ» степень доктора наук, по крайней мере, в области ракетно-космической техники, без защиты. Тогда он знать этого не мог и никаких шагов в этом направлении не предпринимал.

13 июля 1948 года отец переводится главным геологом Курской железорудной экспедиции Воронежского геологоразведочного треста, расположенной в Старом Осколе, в бывшем Доме колхозника. Переезжаем в специально построенный для руководящего состава треста дом по улице 9 Января (в настоящее время там Дом художника), первый новый жилой дом после войны.