Клязьма и Укатанагон

То есть я говорю про общее лукавство и хитрые шпионские методы. Вас ведь научают всему этому, да, Танюш?

– Если нас чему и научают, Паша, как ты выразился, то это умению вести политический диспут и достигать результата, это часть профессии депутатов, политиков и общественных деятелей.

– Ну да, понимаю, но можно ли вот тут, – он положил руку на кровать, – отставить все эти депутатские методы и приемы, или это уже невозможно?

Он приглушил звук телевизора и смотрел на нее подчеркнуто внимательно.

– Я, Паша, это всегда оставляю за порогом, будь уверен, – сказала она.

– Спасибо, дорогая. Тогда скажи, пожалуйста, своей половине простую вещь: кто тебе это сообщил и такими ли точно словами?

– Я не уверена, что смогу тебе назвать фамилии.

– Ты не знаешь их фамилий?

– Нет, фамилии их я знаю.

– Так, понятно. Ну хорошо, не надо фамилий, назови государственный орган, в котором служат эти бдительные люди.

– Орган тот самый, Паш, не мудри. Скажи мне о том, что ты намерен делать.

– Нет, дорогая, ты не договорила. Был еще вопрос о том, сообщили ли тебе именно то, что ты сказала.

Татьяна молчала и смотрела на него.

– Можно я предположу: тебе сказали по-другому, но посоветовали начать разговор круче, именно с обвинения, чтобы услышать оправдания, так, да? Не обошлось без психолога в погонах? И обрати внимание на то, как ты привычно уже этим пользуешься.

– Да, Никитин, ты умный, но суть-то не в этом, суть в том, что до уголовки один шаг. Ты же знаешь, что НБП – экстремистская и запрещенная судом организация.

– Слыхали, да.

– Ты что, разделяешь… сейчас, вспомню, да: «слияние самых радикальных форм социального сопротивления с самыми радикальными формами национального сопротивления»! А? Самых радикальных с самыми радикальными! А что это, Паш, – самые радикальные? Это что? Насилие? Убийства? Как понимать?.. А вот такой лозунг: «Завершим реформы так: Сталин, Берия, ГУЛАГ!» Паш, ты что? Ты же нормальный человек! Что ты делаешь?..

– Ты говоришь, что суть не в том, что ты применяешь хитрые приемы и бог знает с кем советуешься о том, как поработать со своим мужем, да? А суть в том, что до уголовки один шаг и какие плохие нацболы, а я тебе говорю: нет, дорогая, суть как раз в том, что ты считаешь возможным употреблять дома, со мной, эти гэбистские штучки, пусть даже из самых лучших побуждений, и я не буду с тобой говорить абсолютно ни о чем, пока мы не согласимся в этом пункте: все это б…дство ты оставляешь там, снаружи, путинским б…дям.

Никитин опять сделал громче телевизор и уставился в него. Татьяна стояла и смотрела на него, дыхание ее становилось все тяжелее, а лицо краснее и краснее. И вдруг она закричала:

– А ты свое б…дство где оставляешь? На трассе с проститутками? А!! Как ты смеешь говорить мне такое… ты… там… там… занимаешься… в машине… с проститутками…

Она зарыдала уже в голос и вышла, хлопнув дверью. У него все внутри оборвалось…

Если ехать по Горьковскому шоссе, то по трассе, за Омутищами, был малоприметный поворот направо, грунтовка тут же уходила в лес и там, метров через сто, заканчивалась поляной. На повороте этом вечерами и ночью, зимой и летом стояла здоровенная бабища, которая подходила к тем, кто притормаживает, и, заглядывая в приспущенное окно, говорила неправдоподобно тонким голоском: «Девочки нужны хорошие?» Те, кому хорошие были нужны, доезжали до поляны, где полукругом выстраивалось до двух десятков девушек. Можно было посветить на них фарами и выбрать, не выходя из машины, а можно было выйти, пройти вместе с худой неулыбчивой блондинкой вдоль всего ряда, разглядеть получше, спросить возраст, посмотреть грудь или, спросив красивое имя девушки, пощупать у нее легонько зад. В случае каких-то особых пожеланий обращаться нужно было к блондинке, а та уже договаривалась с конкретной девушкой, уговаривала или даже уламывала, чтобы та выполнила желание клиента, хотя на самом деле эта процедура была направлена исключительно на получение хорошей прибавки за дополнительный десерт. Но у Павла никаких особенных прихотей не было, с третьего раза блондинка уже все про него понимала, и к нему выходила именно такая девушка, как нужно: молоденькая брюнетка. На соседней поляне он мог посидеть с ней в машине, поговорить немного или не говорить, девушка аккуратно раздевалась, а потом склонялась к его брюкам. Он просовывал ей руку между ног, чтобы она тоже могла получить удовольствие. Это была давняя история, прервавшаяся в связи с появлением Тани на несколько лет, но не так давно возобновившаяся.

Он не представлял, как это отмаливать у жены. Думал, что невозможно, сам не простил бы никогда. Он встал с кровати, оделся и вышел из квартиры. Брак их на этом, видимо, закончился, и он не знал, как будет жить без нее и без Маши. «Это что-то невозможное, пустота бездыханная… Нельзя допустить, нельзя… Может, попробовать выкрутиться? Придумать какой-нибудь вариант с чем-то менее значимым, в смысле измены, каким-нибудь психологическим извращением: только смотрел, например, сам их не трогал… или попробовал один раз – и все, больше как отрезало… Нет… Нельзя лгать вообще. Надо идти и говорить как есть… Говорить, что это не имело для меня значения… нет, говорить, что не могу без нее. А это все теперь, отрезало навсегда… Сказать, что по-настоящему мне не надо было, это все с тех времен… Нет, так тоже не надо… Вряд ли простит… Нужно просить простить, чтоб простила один раз и навсегда… готов поклясться, Таня, поверь мне, пожалуйста…» Он ходил и говорил сам с собой, и перебирал, сверяя со своим раскаяньем, пока не показалось, что вот так будет честно, что так можно и нужно сказать, что так есть шанс…

Когда он вернулся, она лежала в темноте с открытыми глазами, лицом в потолок. Было совсем чуть-чуть света от уличного фонаря. Он вошел, прикрыл дверь и стал говорить все, что надумал за это время и чем набухла несчастная совесть.

Она лежала и думала, что нужно спросить его, пользовался ли он всегда, всегда без исключения, презервативом, и еще ей хотелось знать, была ли это все время одна и та же девица или разные, а может быть, спросить, чего ему не хватало. Как-то одновременно она слышала все, что он говорит, обдумывала вот эти свои мысли и плакала.

Глаза его привыкли к темноте, и он не только слышал ее дыхание, всхлипы и потягивания носом, но и видел движения руки, сгонявшие маленькие, светлые от фонаря, слезные лужицы. «Потому что лежит без подушки», – мелькнула мысль.

Он все сказал, она лежала и ничего не отвечала. Ему нетрудно было ждать, он подумал, что эта тишина, может быть, лучшее из того, что предстоит ему в течение ближайших месяцев, а то и лет.

Потом вдруг он услышал ее шепчущий голос:

– За Гусем-Хрустальным, на тихой станции Тума, я пересела на поезд узкоколейки. Это был поезд времен Стефенсона. Паровоз, похожий на самовар, свистел детским фальцетом. У паровоза было обидное прозвище: «мерин». Он и вправду был похож на старого мерина. На закруглениях он кряхтел и останавливался. Лесное безмолвие стояло вокруг задыхавшегося «мерина». Запах дикой гвоздики, нагретой солнцем, наполнял вагоны. Пассажиры с вещами сидели на площадках – вещи в вагон не влезали. Изредка в пути с площадки на полотно начинали вылетать мешки, корзины, плотничьи пилы, а за вещами выскакивал и их обладатель, нередко довольно древняя старуха. Неопытные пассажиры пугались, а опытные, скручивая козьи ножки и поплевывая, объясняли, что это самый удобный способ высаживаться из поезда поближе к своей деревне. Узкоколейка в Мещерских лесах – самая неторопливая железная дорога в Союзе…

Он подошел и сел на ковер около кровати. Помолчали.

– Это откуда, Тат?

– Константин Георгиевич Паустовский, «Мещерская сторона», повесть, отрывок… Твоя мама задавала.

Он встал на колени около кровати и сказал:

– Пожалуйста, Таня, моя единственная и любимая на всю жизнь, прости меня, пожалуйста, прости мне этот грех и поверь мне, поверь один и последний раз, – и стал ждать приговора. Она лежала и молчала, а он ждал.

– Какое уродское слово, – сказала она, – отрывок… блатное прямо… эй, ты, отрывок, прочти-ка нам отрывок… Расскажи мне, как это все происходило…

– Не стоит, Тат…

– Выкладывай.

Он, тщательно отбирая слова, попытался от третьего лица рассказать канву, она лежала молча, потом сказала: понятно. Плакала и еще через какое-то время сказала: понятно. Потом: «Ладно, Паша, прощаю. Один раз».

– Спасибо. Два не потребуется.

У него тоже глаза были мокрые, он улегся на пол рядом с кроватью и сказал шепотом:

– А ты ведь не училась у моей мамы, она тебе это не могла задать… – Его как-то постыдно радовали ее слезы и ее горе, опровергавшие его прежние насчет нее подозрения.

Татьяна тоже ответила не сразу:

– Ну да, это она не мне, другим задавала, а мне еще чья-то мама задала…

Через пару недель она сказала, что не хочет, чтобы их личные проблемы определяли или влияли на его позиции в других вопросах, пусть он действует так, как считает правильным, а она хочет понимать перспективу. «Мы не договорили тогда, Паш, – сказала она, – а это нужно договорить и принять решения».

– Танюш, если для тебя это важно так же, как и наши личные вопросы, то можем не возвращаться к тем разговорам, а просто ты скажи, как надо поступить, – я так для тебя и сделаю, любой вариант, – предложил он.

Она подумала и сказала:

– Соблазн есть, но так не пойдет, давай обсудим.

– Или можем сделать так: я изложу тебе свои соображения, и если ты по-прежнему будешь категорически против, тогда сделаем как ты скажешь.

– Ладно, хитрец, посмотрим, давай, излагай.

– Первое – насчет нацболов, их лозунгов и программ. Это, конечно, была их полная глупость, эти лозунги и да, да, не только лозунги, практика, да, но эта глупость от отчаяния, от торопливости, от необходимости что-то противопоставить. А что они могут противопоставить? Учти общую запуганность и запутанность. Что им, молодым людям, противопоставить своей слабости и своему унижению? И это, Тань, преодолено на сегодняшний день, понимаешь? Понимаешь, какая это большая победа? Сейчас уже совершенно другие слова и лозунги, другая степень агрессии и другое отношение к насилию – это очень важно. Тебе, может, это не сказали – но уже все по-другому! Да пока еще неприемлемая степень, но уже совершенно другая. Фээсбэшники специально напрягают, чтобы получить в качестве протеста побольше всякого материала и держать на крючке. Это насчет меня, я тебе говорил, что они так учат. Когда человек протестует, он много чего всякого сообщает, чтобы доказать, что он не верблюд. Они должны были тебе сообщить, что и Денис, и я – мы члены международного евроазиатского славянского союза, а не НБП. Это другая организация, и люди там руководят совсем другие, и не о чем тебе беспокоиться. Я защищаю ту молодежь, потому что понимаю их. И еще: ты видела, как обстоят дела в Нечерноземной зоне, и это есть тяжелейшее положение с русской нацией, которую надо вытягивать из болота, которая сама сейчас – болото. Про отчаянное положение молодежи в провинции. Мы с тобой, Таня, как неравнодушные и как состоятельные люди, должны видеть это ясным взглядом, и помогать, и говорить про это честным словом. Если ты в Судогде назвала ситуацию распадом, то в Смоленской, Брянской, Тверской – исконные русские земли – там просто погибель. А почему так? Почему это стало возможно? Спроси любую сволочь в любой администрации: что ты больше всего в жизни любишь, сволочь? Она перекрестит свою жирную красную харю, что больше всего на свете любит Россию и все русское. Такая вот смертельная любовь.