Клязьма и Укатанагон

Никому не доверяя, никого не подпуская близко, приняв корыстный интерес как основу общения, она теперь совершенно сознательно умела использовать свои замечательные врожденные качества. Была приветливой и прямой с агрессивными, могла, не отводя светлых голубых глаз, без иронии или досады кивать и поблагодарить за урок в ответ на открытое хамство, понимая при этом черту, у которой необходимо наносить удар. В особых случаях умела, не теряя приветливой интонации, уважительно говорить слова, несущие угрозу, но так, чтобы собеседнику стало понятно, что угроза не от нее, а возникает объективно, из его же действий, совершенно независимо от нее, – и тем самым избегала конфликта. Условных подруг и условных друзей, не считая знакомых, образовалось столько, сколько не было даже на ее беззаботном втором курсе.

Сменив три места работы, открыв уже небольшой собственный бизнес, в тридцать лет она вышла замуж за Павла Никитина, мультфильм с которым всегда был безопасным и забавным, и переехала к нему в Перово, в двухкомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке…

В двухтысячных, после прихода к власти «своего», офицеры спецслужб, те, что еще не разбежались по коммерческим углам, сплотились, окрепли под властным крылом униженной разоблачениями «конторы» и скрытно, но весьма показательно для понимающих, отстрелили главных отцов криминала. Второстепенных, зверствующих из принципа или по простоте своей органической природы силовики со временем тоже задавили, иногда в буквальном смысле – после чего даже самые непонятливые, поскрипывая золотыми коронками, влились в пестрые ряды условных российских бизнесменов. С самыми успешными из приобщившихся к радостям мирной жизни бандитов силовики соединились в скрытом от широкой публики симбиозе, оставив милицию – отребье силовых структур – санитарить на нижнем, бытовом уровне. Охранные фирмы, добыча, перевозка и переработка сырья, таможня и экспорт, банки с их карикатурно-дородными собственниками и гуттаперчевыми менеджерами, огромный промышленный бизнес с рабочими коллективами, строительство и торговля – все, что для бесперебойного функционирования требовало жесткой руки, было завоевано по праву и в первую очередь. Неискоренимая продажность администраций, судов и чиновников, конфликты, неизбежные в растущем бизнесе, требовали «авторитетного» посредника, который мог бы договориться с кем угодно, – и крутой посредник вскоре становился партнером или даже новым хозяином бизнеса, а кладбища годами не справлялись с жирной чередой пышных похорон. Властный и состоятельный слой усвоил бандитские подходы, манеры и жаргон, мимикрировал и принял вид опасного жестокого самца… Но когда основные битвы прошли, растущее богатство, новый стиль жизни и ухудшающееся здоровье стареющих лидеров потребовали не только мира и тишины, но благообразия. Брутальный прежде мужчина годам к шестидесяти обнаруживал внутри какой-то темный мешок без дна, пустоту, которую не получалось наполнить ничем конечным – домами, делами, машинами, охотой, баней, девками и даже семьей и детьми. Хоть октябрята снова стали «хорошие ребята», Сын полка и Победа со слезами на глазах только смягчали позор перехода в барыги. Не помогали ни дружба, ни мужские понятия, ни патриотические образы, засеянные в детскую еще голову советской воспитательной машиной. Бесконечности требовалась бесконечность; вычистить прошлое, высветить будущее и заполнить пустыню настоящего смогла только Церковь. Мужчины, ставшие основой страны, двинулись туда с покаянием и пожертвованием – и население, до этого подражавшее манере хищника, потянулось вслед за ними к силе общенародной веры, патриотизма и морали. Жизнь вошла в торговые, гораздо более спокойные, берега и потекла наконец всем понятным порядком.

Павел Никитин в начале девяностых удачно начал дело мелким бизнесменом. Основой успеха было, по его мнению, простое везение: Слава Пугачев, его школьный дружок, сосед по парте и подъезду, которому он, сын учительницы литературы, помогал когда-то с сочинениями и математикой, после двух отсидок стал известной и уважаемой во Владимире фигурой и корефанской крышей для его небольшого, но быстро растущего бизнеса. Слава был парень решительный и, посмотрев, как «культурно» идут пусть мелкие пока дела у дружка и одноклассника, предложил ему подгрести под себя все, что во Владимире и вокруг него имело отношение к металлу. Учитывая крупные местные заводы, замах был серьезный. Воспрепятствовать этому лихому бизнес-проекту, задуманному Славой на невиданно долгие тогда сроки в три-четыре года, могли разве что полтора десятка белковых тел, владеющих на тот момент всеми этими заводами, базами, транспортом и прочим, но это рассматривалось Славой Пугачевым как вполне преодолимое препятствие. Павел был хоть и видный, в смысле размеров, парень, но Слава не обманывался насчет его интеллигентской сущности и возможной роли в предстоящем побоище, поэтому предложил двадцать процентов в монопольном предприятии за «лицо», организационно-юридическую сторону проекта и честное хранение Славиных восьмидесяти процентов во время возможных периодов вынужденного отсутствия. Павел Никитин взял неделю на раздумье, потом еще две и за это время преодолел соблазн. Со всяческими дипломатическими поклонами и приседаниями, прикрываясь уважительными причинами, он за три месяца отполз от смертоубийственного в перспективе сотрудничества.

Первый раз Никитин появился на работе у Татьяны через месяц после того, как приняли Костю Картушева. Девушки обедали – каждая сидела за своим столом и ела то, что принесла из дома. Он постучал, заглянул в дверь и попросил, чтобы Крупнова Татьяна Ивановна вышла на минутку во двор по личному вопросу. Она сказала: «Хорошо, сейчас выйду», – но вышла не сразу и встала, натягивая перчатки, сначала у двери офиса – он сидел на лавочке в узком скверике, шедшем вдоль их здания: короткая стрижка, черная кожаная куртка, свитер и черные спортивные штаны с полосой. Сидел уверенно, спиной к их окнам. Она подошла и села рядом. Он сказал: «Не бойтесь, меня зовут Павел. У Костиных ребят кое-что осталось из общего. Его доля вот здесь, в пакете». Он переложил из левой в правую руку большой пакет и положил его на лавочку между ними. Она тут же резко отодвинулась и стала смотреть в упор на двух мамаш, приближающихся с колясками по бульварчику: вот придурок… фу-ты ну-ты, на «вы», и тут сразу две мамаши… никто давно не рожает, десять беременных на весь Владимир, а тут сразу две дуры ментовские по холоду кукол катают… Сказала нарочито громко и четко, под запись: «Я этим ничем не занимаюсь, зря вы пришли, я вообще не понимаю, о чем вы говорите, забирайте свое добро, мне чужого не надо, не притронусь».

– А, черт, – сказал он огорченно, – вы не поняли, никаких условий, просто попросили передать.

Она отодвинулась еще дальше (бабы с колясками приблизились), повернулась к нему и, убрав руки за спину, улыбнулась:

– Я, кажется, вам ясно сказала: мне чужого не надо.

– Нет, – сказал упрямый придурок, – вы не поняли: здесь деньги, а не то, что вы подумали.

Она подождала: две мамаши, глянув на них, не задерживаясь, проехали мимо, и, по крайней мере у одной, в коляске кряхтел и шевелился ребенок… и вроде не собираются разворачивать свои коляски… Парень огорчился как-то очень натурально, да и сейчас тон был грубовато-искренний, может, и не мент. Она сменила тон и сказала: «Все равно, оставьте себе». И тут он вдруг, со словами «извините, себе я это оставить никак не могу», встал и пошел. Она ахнула: сейчас сзади сфотографируют ее одну с пакетом – «чей же он еще тут, кроме как не ваш?» – и вот тебя типа поймали с поличным. Она резко обернулась: никого. «Вообще не нужно было садиться с ним рядом, – мелькнуло в голове, – сказать стоя и тут же уходить, вот так ведь и влипают…» Никто, правда, не подходил… заметила, что в окно офиса на нее Оля смотрит. К этой лавке, поняла она вдруг, не очень-то и подойдешь незаметно, можно было не оборачиваться: все, что сзади, видно в витрине напротив. Хитрый парень-то оказался, сел правильно. Спокойно, психовать нечего. Она посмотрела ему вслед, посидела, поглядела по сторонам – пусто, подвинулась к пакету и выкурила сигаретку назло всем Олям, следящим из всех окон, и – да хрен с вами со всеми – взяла большой пакет рукавом пальто – и пошла на работу. Сказала: бабушка дурачка какого-то деревенского с продуктами прислала, завтра принесу, угощу вас.

– Не очень-то он был на дурачка похож в кожаной-то куртке, – пробурчала из-за своего стола Ольга.

– Ты, Оль, тоже на дурочку не похожа, – улыбаясь ей, ответила Татьяна. Осталась после работы «кое-что дописать». Никогда столько денег у нее в руках не было. Заперла их в сейфе на работе и за несколько раз в течение трех дней перевезла домой.

Через месяц почти, когда она вышла на улицу после рабочего дня, он сидел на другой лавочке, уже лицом к их двери, и смотрел на нее. Она остановилась на секунду, потом отвернулась и пошла к остановке автобуса. В автобусе он стоял недалеко от нее и вышел вместе с ней. Пройдя немного рядом, сказал:

– Я только провожу, не бойтесь.

Она остановилась:

– Что вы все время меня успокаиваете, а? Чего я должна бояться? Вы что, Гудвин, великий и ужасный?

– Да нет, это я так, наоборот, говорю, чтобы вы не боялись ничего…

Она, не двигаясь с места, сказала:

– Вот опять… ладно, раз так просите, я не буду бояться. Спасибо, что проводили.

Они стояли, он говорил какую-то ерунду, она не двигалась с места и не отвечала. Просто стояла и молчала, смотрела в землю. Он понял, замолчал, потом сказал: «На сегодня все, спасибо за внимание», – сошел с дороги и оперся плечом о дерево, типа «иди, никто тебя не держит, я тут просто отдыхаю». Она шла к дому и чувствовала, как он провожает ее глазами. Мать была в Поречье. Ей было совершенно понятно, во что ее хотят втянуть, зачем дали деньги и что будет дальше. Откладывать больше было нельзя. Она включила телевизор и стала делать домашние дела. Окна легко просматривались, поэтому около десяти поставила будильник на четыре тридцать, потушила свет, в полутьме кое-как собрала вещи, немного поспала и с первым утренним поездом уехала в Москву, сделав наконец то, что давно задумывала, но для чего никак не хватало решимости.

Он появился снова, и это был июнь. Он ждал ее около единственного подъезда башни-девятиэтажки, где она снимала комнату в двухкомнатной квартире (в меньшей, запертой, хранились вещи хозяев). Тут она действительно испугалась, увидела его издалека и остановилась: лихорадочно решала, можно ли незаметно повернуть назад к Преображенской площади, но он уже шел к ней и улыбался. «И чего вырядилась сегодня, – мелькнула у нее мысль, – видно за километр, нет чтоб в серое платье». Она слушала интонацию и внимательно смотрела на него, мультик еще не научился запускаться легко, а он что-то говорил и улыбался как-то извиняясь, кажется, за этим не было ни второго смысла, ни подозрительной ласковости, не дергался, не жестикулировал, не приближался, и вообще лицо в пузыре было… ну, человеческое. Она стала понимать то, что он говорит, – тоже звучало нормально. Они прошлись, он опять просил прощенья, что напугал, и стал вдруг все вываливать напрямую – наверное, понял, как с ней нужно разговаривать. Говорил в деталях о своем бизнесе, торговле металлом, о бывшей семье и ребенке, у него мальчик, Денис, о своей серьезности, что он может, конечно, посмеяться и пошутить, но в целом он серьезный человек, почему-то ему казалось важным, несмотря на ее шуточки, это подчеркивать, сказал, что не может ее забыть, что собирается порвать с прежними друзьями, не из-за нее, конечно, то есть не только из-за нее, просто давно собирался; чтоб она не думала, он не бандит, и никогда не был, отказался в свое время от крупного бизнеса с ними, вообще решил бизнес во Владимире свернуть, дать отступного и связи оборвать, хочет попробовать здесь, в Москве, сам, без партнеров; какие-то деньги есть, а ребята помельче – ну, от них деваться было некуда, соседи да одноклассники, попросили тогда с пакетом, а уж были ли у них еще какие-то планы – он не знает, но из-за него она может не беспокоиться, от него никакая информация дальше не идет, а уж тем более насчет нее… В общем, успокоил, потом еще как-то позвонил, попросил совета по бухгалтерии, потом приехал, поговорили, погуляли – ей нравилось то, что она видела в нем. Он был крепкий, высокий, русоволосый, с головой и с чувством юмора. Похоже, ему можно было верить. На переезд в Москву у него ушел год: все оказалось не так просто и с его крутыми опекунами, и с переездом бизнеса. Он изредка приезжал, они ходили в какой-нибудь ресторан, иногда в театр или кино, а звонил раз в три дня, и они разговаривали о делах и о всяких мелочах, она рассказала, что уже два раза сменила работу и на этой, последней и самой перспективной, начальник стал проявлять специфическую активность, от которой можно было избавиться только уволившись, а увольняться не хотелось. Она заметила, как Павел аккуратно помогает ей разговориться, не впрямую, при всей якобы своей прямоте, а так, с расчетом, вперед хода на три: напряженная работа, впереди лето – и в другой раз: когда фирма предоставляет отпуск работникам? – а потом: где и когда бывала? или посоветуй: куда лучше ехать отдохнуть? – ну и пускай чуть хитрит, решила она, умный, значит, а мы тоже не пальцем деланы: она позвонила во Владимир своей бывшей замше, Гале, и попросила разузнать о нем. Все вроде совпадало: в разводе, есть сын, с женой разошелся не по-свински, платит, поддерживает, отзывы были на удивление хорошие. Ну, по бабам владимирским, конечно, прошелся, но без особого усердия, не коллекционер.

В очередной раз они встретились в октябре, вечер был теплый, и из ресторана они пошли в парк «Сокольники». Там поцеловались, как-то дружески, смеясь, еще прошлись, она чувствовала, как он волнуется, и сама тоже стала волноваться. Они опять стали целоваться на лавочке около какого-то толстенного дерева. Было почти совсем темно. Он, обнимая ее за талию одной рукой, другую руку вдруг просунул ей под ноги и, приподняв, пересадил к себе на колени. Потом притянул и, ласково проехавшись рукой по коленям, пошел дальше и под платьем тронул ее между ног.

– Подожди, пожалуйста, я тебя отвлеку на минуту, – улыбаясь, сказала она.

– Я не могу ждать целую минуту, – строго сказал он и, не выдержав, тоже улыбнулся.

– Хорошо, тогда я сразу спрошу тебя, – снова мягко сказала Татьяна, – ты, Паш, хочешь меня прямо здесь трахнуть, как б…дей владимирских в парке Гагарина, да? – Она выпрямилась, он почувствовал ее напряженные ляжки и что она словно стала тяжелее. В темноте она глядела ему в глаза. Оказалось, что глаза бывают хорошо видны в темноте. Руки его убрались из-под ее платья. – Спасибо, я могу теперь опять сесть на лавочку? – спросила она.

– Ну, ты, Татьяна, даешь, – только и смог сказать он.

– Я не даю, – сказала она, встав с его коленей и оправляя юбку, – я или люблю, Паша, или не даю (прозвучало грубовато-искренне, отметила сама). Так что отвали. Пошли домой, а то завтра на работу, у меня же не свободный график, как у тебя. – Он проводил ее молча, у подъезда обменялись: пока-пока, разговаривать было невозможно.

Он отошел немного и остановился: «так что отвали» – означало четкий отказ. Он стоял, пространство внутри него сжималось, легкие романтичные строения, скрывавшие серую бытовую твердь, валились одно за другим. Ночью разруха захватила все. Стало подташнивать, как кисейную барышню какую-нибудь. Как это может быть? «Ну отказала. Радоваться надо, что она такая. У тебя ведь серьезные намерения, чего ты полез в парке?» – говорил он сам себе. «Отчего страдания? Потому что она льдина и бухгалтер во всем, – сказала внутри мрачная твердь, – расчетливая и злая, с ходу тяпнула, ловко, с издевкой: „можно я тебя отвлеку на минутку“ – невольно выглядишь идиотом, манера такая кошачья». Да нет, можно, конечно, пошутить и даже посмеяться, но не так же, когда человеку плохо, а ты посмеялась и пошла себе домой. Сдохни тут, дружок. Кошки дружбы не понимают. Он ходил по квартире от окна к окну. «Страх, – сказал он сам себе, – это страх. Боюсь я, что она меня не любит. Совсем. Хотел близости, да, и что? За что казнить? В парке – это было глупо… Детский сад. Хотел скорей. Потом чтоб стала любить его, ага, уже всем кошачьим сердцем. А тут такой отлуп. Хотя целовалась-то зачем? Это что тебе, восьмой класс, вторая четверть? Все к лучшему, плевать, какая же злобная девка, а? Волевая, зараза, и жесткая. Даю не даю – это было грубо. И цинично». Непонятно, что ему захотелось-то с такой бухгалтершей, ему же нравятся женственные и ласковые. Практичная: завтра на работу. Большая льдина Крупнова. В чем-то, может быть, и правильная. На фоне многих… Понятно, почему обидно. Не любит потому что. Он вспоминал тон их прежних разговоров, какие-то мелочи взаимоотношений, слова, общую приветливость при явном отсутствии тяготения к нему лично, к нему как к мужчине. А так, конечно, очень приветливая, умеет держаться без волнения, хоть мимолетного. И поцелуи эти были формальные. Типа подачка. Он чувствовал себя физически разбитым. Надо это прекращать, совсем, прекратить встречаться, прекратить вообще, даже общение, совсем, оторваться от нее. Никак не спалось, он лежал тяжелый, как-то криво, но не делал попытки повернуться. Тело валялось отдельно, а голова со всеми переживаниями и напряженной, глупой в темноте мимикой – лежала отдельно. Не надо было ее отпускать, надо было чуть-чуть пересилить там же… влажная ведь была … можно было бы… а-аа…тьфу, тьфу, глупости, что можно сделать после таких слов… Да и не так он хотел, этого-то добра… завтра поеду к девкам. Нормально все это, нормально, говорил он себе. Нормально…

Но нормально не было. Он хотел, даже если у нее не хватает к нему любви как к человеку, чтобы она захотела его как мужчину. Она же давно одна. И он один. Потом из этой близости родилось бы чувство. А он бы не торопился, и все постепенно двигалось. Хотел, чтоб она тоже так думала и ей самой хотелось бы пойти этим путем. Из любых соображений, ему плевать. Нет. Все-таки чтоб ей хотелось его как мужчину, а не из каких-то практических соображений. И то, что она на это не пошла, означает, скажи себе честно, давай, это надо сказать: ты недостаточно ее интересуешь для того, чтобы она захотела попробовать, иначе пошла бы хоть на один раз. Вот и все. Не как бизнесмен, лидер, защитник и прочая хрень – с этим как раз все нормально. Не интересуешь как мужчина. Не облегчай, парень, ты ее не волнуешь. Не волнуешь ты ее. Не совпало. Давай, глотай пилюлю. Запьешь потом. Он лежал и лежал. Понимал, что лежать до утра. Приходило ожесточение.

Вдруг раздался телефонный звонок, он вздрогнул: три с лишним. Пошел к телефону и понял, кто звонит, других вариантов не было. Нахлынуло волнение и мигом смыло ко всем чертям и ясность, и жесткость. Он стоял и не брал трубку. Но потом как-то так получилось, что он перезвонил сам. Она подняла сразу, то есть ждала. Они молчали.

– Ты генеришь так, что я не могу заснуть, – сказала она наконец. Он не мог отвечать.

– Ты что-нибудь скажешь? – спросила она.

Стараясь не показать своего состояния, как-то собрав горло в стандартное, как ему показалось, положение, он сказал «нет», но вышло сипло. Она помолчала и сказала:

– Если хочешь, можешь приехать.

Опять не справляясь с артикуляцией, он сказал «нет» каким-то птичьим немыслимым тембром.

– Целую, – как-то протяжно и неожиданно нежно сказала она и опустила трубку.

Он лежал и не знал, что делать. Плотского желания не было и в помине, но очень хотелось быть с нею в одной квартире, сидеть рядом с ее кроватью, просто сидеть на полу всю ночь, пусть бы спала. Он поехал к ней, сказав себе: если хоть раз сострит, тут же поворачиваюсь и уезжаю. Но она не острила. Она стояла в ночной рубашке и смотрела на него. Он поцеловал ее в щеку, она ответила в губы, потом еще и еще. В постели было ужасно: жарко, потно и скомканно, и к тому же, к его ужасному смущению и удивлению, его телу это было не нужно. Но хуже всего было утром.

Потом два месяца не было ничего, не то что поцелуя, ласкового слова не было. Он думал, что тем, что произошло, все и ограничится. Или ему нужно быть терпеливым еще год?

– Ты знаешь, что исток Клязьмы здесь, в Химкинском районе? – спросил он ее по телефону. – Давай поедем в выходные на Сенеж, деревня называется Кочергино. Доберемся до истока.

– Когда домой придешь в конце пути, свои ладони в Волгу опусти, сынок, – насмешливо сказала она. – Ладно, согласна, поехали в воскресенье.

Они поехали, смотреть было не на что, но там, у истока, он сказал ей, что собирается любить ее всю жизнь, и сделал ей предложение. Она сказала:

– Ты, Никитин, хитрец, да? Ты специально сюда меня привез, к истоку, фетишист, а мне надо подумать, я девушка серьезная, хоть и не торгую металлом.

Во время обратной дороги эту тему больше не затрагивали, он бойко рассказывал о делах и разных смешных конфликтах с клиентами. Но когда подъехали к ее дому и она сказала «пока» и чмокнула его в щеку, силы закончились, он не смог ответить и только держал руки на руле и страшно фальшиво улыбался, глядя перед собой в лобовое стекло. Он не доехал еще до дома, когда она позвонила. Он подождал немного, взял трубку и озабоченным тоном быстро сказал:

– Танюш, извини, если не срочно, я тут занят, перезвоню завтра утром.

Позвонил ей через три дня. Пригласил в МХТ на спектакль, название которого выветрилось из головы на следующий же день. То ли американская, то ли английская комедия с переодеваниями, тетушкой и путаницей с заезжими актерами. Это был один из целой серии спектаклей, обновляющих репертуар знаменитого театра в соответствии со стратегией Олега Табакова, задумавшего коммерческую починку больного от старости организма. Зал был полон и молчал: не мог понять жанра, вернее, не решался понять. Разве можно выкидывать на этой сцене двусмысленные фортели, предполагающие хохот в храме искусства, где птица сто лет сидит на занавесе, где перед спектаклем седые дамы, продающие программки, еле сдерживаются, чтоб не спросить у каждого, заплатившего за билет четверть их зарплаты: разве вот вы можете любить театр? Но, к счастью зрителей и труппы, на этом спектакле в седьмом ряду партера сидела крупная рыжеволосая дама лет пятидесяти, и когда от очередной шутки зал недоуменно замер, она неожиданно громко и длинно захохотала низким голосом, как бы говоря: это же балаган, ребята, а мы заплатили свои кровные, хватит жаться! Через три секунды заразительного хохота стало совершенно не важно: это какая-то ненормальная особа, или в Москве уже все так обнаглели, или это такая специальная дама, которая работает зрителем на каждом спектакле, – официальное разрешение смеяться было получено. Артисты были любимые, телевизионные, повороты сюжета неожиданные, а диалоги оказались смешными – и зал смеялся уже до самого конца спектакля, и хлопал, и вызывал бесконечно.

Когда Павел вез Татьяну домой, настроение было приподнятое, и они опять вспоминали шутки и смеялись всю дорогу. Около подъезда он вышел и открыл ей дверь автомобиля, поблагодарил за вечер и без промедленья попрощался и уехал. Она позвонила в четыре утра и сказала: извини, Паш, это уже традиция. Он приехал. Нежна она была так, что все прежние обиды смыло этой нежностью, и он все не мог поверить, что это он и она, и первый раз в жизни был так невозможно счастлив. Это была уже совсем, совсем другая ночь, ночь, которая легла куда-то глубоко на самое дно, и все, что потом происходило в их совместной жизни, хотел он того или нет, думал об этом или нет, все равно ложилось на эту счастливо подстеленную основу. И с утра она больше не излучала «ничего тут важного не произошло» и «какой-то мужик мешается под ногами, когда я так тороплюсь на работу», сама подходила, смотрела в глаза и целовала. Все переменилось. Татьяна уволилась с работы, резко разорвав затянувшиеся там отношения, а потом, как-то без особых разговоров, переехала в тесноватую квартиру в Перово, которую Павел купил не так давно и куда переехали до этого из Владимира его мать Анна Михайловна и сестра Ольга. Впрочем, сестра уже практически перебралась к своему мужу, а мать была рада невестке. Когда у Татьяны с Павлом должен был родиться ребенок, они поженились и купили большую четырехкомнатную квартиру в Химках, недалеко от леса. Теперь несколько раз в году они приезжали в Поречье, где отремонтировали старый Крупнов дом (так говорили деревенские: Куров дом, Титов дом, Крупнов дом) и где постоянно теперь жила Татьянина мать Степанида Михайловна, вернувшаяся из Владимира в Поречье.

«Как ты меня нашел в Москве?» – не в первый раз уже спрашивала Татьяна. «Не могу говорить, Тань, ты же знаешь, это секретная история». – «Давай, выкладывай, а то будут санкции». – «Ну ладно, но только без имен, согласна?» – «Давай, выкладывай, согласна». – «Давай честное слово». – «Честное слово!» – «Хорошо, спасибо, но не могу, Тань, не верю я тебе, сколько раз ты меня обманывала и мучила!» – «Паш, я рассержусь!» – «Ладно, поверю в последний раз. Через Степаниду Михайловну». – «Ври больше. Не может такого быть, ей не велено было никому ничего говорить». – «Конечно, но ключи к сердцу женщины где, знаешь?» – «Знаю!» – «Да нет, не там! В голове у мужчины». – «Не путаешь, Паш? Многие с тобой не согласятся». – «Да, я знаю, но у меня твердое мнение». – «Это что, новая премудрость Соломонова?» – «Не Соломонова, а Саулова», – сказал Павел и рассказал, как приехал к ее матери с Антониной Криушиной, заведовавшей фермой в Поречье, и под ее гарантии, свое честное слово и заверения в самых серьезных намерениях получил номер ее домашнего телефона, а в Москве по номеру узнал уже и адрес. «А с Антониной как?» – «Через ее сына». – «А с сыном?» – «Его ребята знали, сидели вместе». – «И прямо Антонина так с тобой и поехала?» – «Нет, не прямо, конечно». – «Денег дал?» – «Немножко, для приятности». – «Понятно, купил». – «Убедил, Тань, главное – убедить женщину». – «Да-да, это главное, знаю я. Но ты, кажется, не очень-то спешил». – «А куда нам спешить? Не на войну, чай. Что мое – то и будет мое, а что не мое – того мне и не надо».

– Ну да, слыхали, слыхали: быстро хорошо не бывает.

– Точно.

– Значит, ты тогда уже решил, что я – это твое?