Клязьма и Укатанагон

– Тат, на месте сорняка вырастает, конечно, следующее поколение, но не укроп с петрушкой, а тоже сорняк.

– А у тебя по деревням вообще нет молодежи. Я понимаю, если б ты задумал из кусков собрать крупное хозяйство – и перепродать крупному комбинату мясо-молочному, например. Отличный, конструктивный, полезный стране бизнес.

– Я не делаю ставку только на местное население. Пусть будет мало людей. Буду собирать с бору по сосенке, но сохраняя, извини, нашу культурную идентичность. Я зачем столько денег напахал?

– Ты о чем говоришь, Паша? О какой идентичности? Ты бы хоть о европейской культуре говорил. Ты что собираешься сохранять? Азиопу царскую или совок чекистский, может быть? В России от культуры остались только зима, лето, осень и весна.

– Я не хочу, чтобы здесь жили китайцы, или даже татары. Хочу, чтоб здесь говорили по-русски и читали по-русски, чтобы здесь жили русские, которым нравится вот именно зима, а не только лето.

– И скажи, пожалуйста, как это сделать?

– Помогать.

– Сколько принималось программ помощи? – Татьяна была уже в душе.

– С программами все хорошо, Танюш, сорок процентов украли твои министры со товарищи, еще сорок – твои губернаторы за други своя.

– Правильно, потому что ничего другого не получается. Пробовали – не получается. Целее будут в личных карманчиках. Может, ты все же закроешь дверь?

Павел вошел и смотрел, как она раздевается. Она повернулась спиной.

– Да нет, Паша, с другой стороны закрой.

– А я хочу с этой. Хочу смотреть на свою любимую жену, как в Сокольниках, и ответить ей насчет «ничего не получается». Может получиться, Тат, если честно продать земли, леса, заводы, месторождения и всяческие права, чтоб у государства вообще ничего не осталось, ничего. Только управление и налоги.

– Отличная идея. Старая, обанкротившаяся, но отличная. Кто будет покупать? Иностранцы? А кто будет честно продавать? Давай японцев попросим: продайте честно? А кто будет честно управлять? Немцы? Народ не даст, тут же сплотится. У нас опять будет бандитизм и власть денег, дай мне, пожалуйста, шапочку, она в шкафу.

– Да, как везде, это нужно перетерпеть, все страны так шли.

– А многомиллионный народ России, Паш, не хочет терпеть. Не придуманный какой-то свободолюбивый, думающий об эффективности, а реальный такой богоносец-броненосец: злой, глупый, покорный и шебутной, какой он есть, вот он не хочет распределения, не хочет продажи, приватизации, называй как хочешь, он упорно хочет, чтоб это было общее и ничье. Он за борт лучше бросит в набежавшую волну, понимаешь? Он хочет отобрать все назад, если кто не заработал, а если кто-то вдруг сам да вдруг честно заработал, то тоже отобрать, он все у всех хочет отобрать. И не хочет он никакого эффективного собственника для своих национальных богатств. Понимаешь? Не хочет. Он хочет сам валяться на этих полях и гулять с веселой компанией в этих лесах, хоть и без порток. Ельцин попытался раздать, и результат – народная зависть и ненависть. Поэтому приватизация идет тайным образом, хитростью растекаются подземные реченьки богатства, незаметно и в тишине. По своим! А к чужим они не текут, не могут они в России так течь, у нас и реки-то текут в никуда и без пользы, в Северный Ледовитый океан. Коррупция, распил бюджета и уголовное преступление – по сути, единственно возможное распределение народных богатств между теми, кто сможет с ними когда-нибудь хоть как-то управляться. Или передать наследникам. Или продать. К своему, конечно, хищному благу прежде всего. Но хищники, навозные жуки и червяки успешно справляются с любой проблемой – так говорит нам эволюция. А в России больше и не из кого делать буржуев, кроме как из жуков и червяков. Так что пусть воруют. Пусть поскорей все разворуют.

Он стал расстегивать рубашку:

– Это твоя философия, не буду критиковать, она тебе нужна для карьеры. На самом деле все просто: каков поп, таков и приход.

– Паша, взгляни трезво, ну, голубчик, прошу тебя, со стороны и объективно. У него и его друзей в распоряжении имущества не на миллиарды, а на триллионы долларов. Вокруг миллиардеры, а он что, должен оставаться на государственной зарплате, то есть нищим, да? – она поцеловала его, быстро раздевшегося и залезшего к ней под воду.

– У нас с тобой джипы, а у него должны быть жигули? У тебя усадьба строится и тысячи гектаров с деревушками и скотом, у друганов виллы в Провансе, яхты, машины и прислуга – а у него тухлое гособслуживание? Так может быть? Не в этой стране!

– Что за люди там, ты на лица их посмотри, Тат. Ладно бы собаки, лошади или хищники, нет, сплошь крысы и прочие грызуны. Плюс, конечно, с советских времен красномордый типаж. Беги ты оттуда скорей, Нюш.

– Да, он окружил себя своими – а кем он может еще себя окружить? Кому еще он может хоть как-то доверять, он ведь не ларьком руководит. Ой, осторожнее. У него, Паш, и фамилия такая – путь для страны.

– Татуша моя, у меня в Соколово есть знакомая семья, мать и дочь. У матери фамилия – Вишенкова. Повернись, киска моя… Я как-то восхитился и сказал комплимент, что, типа, она совпадает со своей фамилией, то есть как вишенка…

– А ты зачем сейчас про эту чужую женщину мне говоришь?..

– Это не про женщину, ты слушай, она сказала, что у ее фамилии, во-первых, ударение не на первом, а на третьем слоге, то есть Вишенкова, а во-вторых, что это родители ей поменяли фамилию, а настоящая их фамилия вообще-то Вшивенковы, то есть она Вшивенкова. Не смейся, попочка моя…

– Что это она с тобой так откровенно, а, Паш, я бы сказала, об интимном?

– А вот так, доверяет мне народ, и не то чтобы простая, типа доярка, учительница биологии. Назвала меня, кстати, паразитом, то есть не меня, а вообще всех бизнесменов и разбогатевших.

– С такой-то фамилией?

– Ага, точно заметила, – засмеялся Павел, – считает, наверное, что это нечестно: Вшивенкова так Вшивенкова.

– Достало биологичку сладкое прозвище Вишенка. Прямо коротышка в Цветочном городе.

– Во-во, не соответствует реалиям. Да, так я думаю, что настоящая фамилия твоего героя тоже не соответствует. Плутины они, и вся родня были Плутины, и вся деревня, и вся губерния. А теперь он Вишенка в собственной стране, на торте… Какая ж ты у меня, Танька… Давай другую ногу… Не надо быть шпионом в своей стране или рабом на галере, и не вербовать, блин, свое окружение…

– Конечно, Пашенька, конечно, надо. Давай мне твой «Живанши», мне больше всего нравится. Повернитесь, ваше величество, и примите горькую истину: из дерьма пулю не сделаешь.

– Вот это нам всем Вишенка и внушает, как национальную идею: нет достойных людей, нет достойных стран, нет вообще ничего достойного в мире. Одно дерьмо. И наращивает, как ты говоришь, гумус, чтоб мы все утонули в нем.

– Это он от опасения, что, если дать свободу, страна распадется.

– Она из-за него и распадется, он слишком серый для того, чтобы скрепить, и вся его компания – серые. Ты в этой шапочке как инопланетянка…

– Может и распадется, не угадаешь, Паш, что лучше и как повернется.

– Что это у вас тут, у инопланетянок, а? – такое приятное…

– Что ж ты в Сокольниках-то не узнал?

– Отложил до лучших времен…

– Ну-у, еще не настали?

– Настали…

3

Ах, лето! Спасибо, что притормаживаешь, когда разогналось уже, кажется, безудержно. Спасибо, что на самой своей середине замираешь вдруг после пьянящего июньского очарования. Спасибо за возможность распрямиться и оглядеться с вершины твоего холма, когда впереди еще здоровенный, сладкий ломоть июля и целый, с чуть подувянувшим арбузным хвостиком, август!

На этом гребне, с этой вершины можно катиться не спеша, откусывая, прожевывая по дню оставшийся июль, и следить, как день за днем приближается крепкой мужской поступью великолепный август. И когда настает он, начинаешь дышать глубже, благословляя то нежную сушь, то разом обрушивающуюся на все живое небесную теплую влагу. Гулять, гулять, дышать и дышать! Тянуть изо всех сил драгоценную горьковатую ноту, пока не наезжает, украдывая последнюю летнюю неделю, двуличный красавец-сентябрь, иезуит, ранящий сердце красотой: «Готовься, – шепчет, – закончилось твое языческое лето, дружок, еще парочка, в цветастой обертке, подарочных недель октября – и ноябрь, сукин ты сын, попробует на хрусткий зуб твое самоуверенное грешное тельце». Держишься хорохорящимся гоголем, кутаясь во все более шерстяное, меховое и звериное, и затягивает, затягивает воронка сумрачных, темных дней, переваливающихся с раннего вечера на сумрачное утро. Тешишь себя надеждами на новогодние праздники, хватаясь за них, как за соломинку тонущего года, а потом тоскуешь весь похмельный никчемный январь, которого лучше бы и вообще не было в календаре – и вот февраль! Спасибо, что укороченный, ибо лют! Лют не трескучими морозами даже, поражающими в тебе чувство справедливости и меры, но лют правдой, беспощадной глубиной падения с волшебной июльской вершины на мертвое февральское дно: счастливое дитя, радостно катившееся на зеленой волне, прикатило в мерзлой звериной шкуре в свою тесную тухловатую берлогу. Подорванный простудами, оживаешь надеждой – и снова обманываешься в предательском марте, понадеявшись уже к женскому празднику получить то, что получить можно только в мае. Где милосердие, где справедливость, о, родная природа, любимая с детства? Обманутый заячьим весенним возбуждением, пробираешься, дрожа, через хохочущий, в дурацком колпаке апрель, а долгожданный май возьмет вдруг и огорошит тебя дождем со снегом! Весь июнь счастливо хлопаешь глазами, чувствуя, как просыпаются понемногу под кожей новые задорные силы, не те, мартовские, суетливые и нервические, а настоящие, нужные, наверное, для чего-то серьезного, прекрасного и невероятного! Ощущаешь наконец-то себя любимым сыном голубизны и бескрайней солнечной зелени, когда, стоя на середине июля, как альпинист на покоренной вершине, озираешь окрестности года. Вот они, достойно пройденные тобой, сияющие и хмурые, равнодушные и прекрасные! А они через мгновение покатятся вниз по густо заросшему ягодному склону, все вниз и вниз, набирая и набирая ходу…

Татьяна, проработав главным бухгалтером в нескольких фирмах, еще в период ухаживаний Никитина открыла свою бухгалтерскую фирму, потом стала заниматься аудитом и корпоративными конфликтами, а затем открыла еще и юридическую контору, чтобы универсальная связка фирм могла обслуживать все разнообразие интересов крупных частных и государственных компаний. Это было золотое дно: всякому руководителю требовалось безопасно, то есть скрытно и юридически грамотно, отломить от общего пирога свой личный кусок и отправить его в укромное место. Круг полезных знакомств расширился, и начало двухтысячных стало для нее временем большого финансового успеха и быстрого продвижения карьеры. Поскольку речь шла о крупных суммах, то и платили как надо. Все, что она организовала, оказалось очень востребованным: таких фирм, то есть с таким инструментарием, на всю Москву было три, а через несколько лет попасть в ряды доверенных стало вообще невозможно, ведь тебе заранее говорят, какой результат потребуется, а ты составляешь схему и решаешь, какие документы должны появиться, какие фирмы должны заключить какие договоры, как и куда пойдут деньги, какие поставки и обязательства выполнить, а какие нарушить, кто на кого и в какой суд должен подать иски, кто проиграет и какие бумаги должны написать, скажем, прокурор и следователь. Работа с большими чиновниками приводила к знакомствам с еще большими, с теми, кто отчитывается уже перед политическим руководством страны. Это требовало самых разнообразных связей в силовых и судебных ведомствах, чтобы иметь информацию о политических ветрах и понимать со всей ясностью развилку между «политикой» и «экономикой». Был один общий тревожный момент: разворот дел, сложные схемы и поддержание связей требовали времени, приходилось даже крупные и рисковые дела поручать заместителям, понимая, что люди – слабое звено, их могут переманить, они могут поддаться соблазну и уйти вместе с «делами», а могут и продать, особенно если надавят силовые структуры. Для общей безопасности требовался подъем на более высокий уровень, она решила создать общественную организацию и стать депутатом. Совместный с мужем капитал, который стал приближаться к полусотне миллионов долларов, тоже требовал точных решений – времени на семью почти не оставалось, спасали только праздники и отпуск.

Посадив Евгению на электричку, Татьяна позвонила Светлане и, объяснив свой скорый отъезд, напомнила об оставленной на зиму в деревне Степаниде Михайловне и семейных планах вернуться в Поречье на зимние каникулы; упомянула и о том, что на станции она посадила Евгению в поезд до Москвы. Дружба и дальнее родство со Светланой требовали точного отношения к сложившейся двусмысленной ситуации, но говорить о беременности Жени она не чувствовала себя обязанной. Очень закрытое, как ей казалось, поведение Евгении она считала достойным усилием над собой и думала, что перед той стоит нелегкий выбор: оставлять ребенка или нет, знала, какая душевная травма, а может быть надлом, ждет ее при одном варианте и какая нищенская, унизительная жизнь матери-одиночки при другом, поэтому сказала на платформе: «Женя, послушай меня, пожалуйста. Извини, что влезаю с советом, но, может быть, он окажется полезным. Зачеркни все, всю прошлую жизнь, в смысле прошлую эту историю – понимаешь меня? Перетерпи. Перетерпи и начнешь потом с чистого листа. Понимаешь? Телефон мой у тебя есть, звони, если что, – попробую помочь». Евгения продолжала выбирать мелочь из карманов, кивнула и пошла к кассе, вернулась и только тогда посмотрела на нее. Народ уже прибывал на платформу, и Татьяна строгим полушепотом добавила: «Сделай вот как. Чтобы не мучиться виной, реши, сколько их у тебя будет, твердо реши, сейчас, пообещай себе, и потом, когда пора придет, – выполнишь обещанное, понимаешь?»

– Кого у меня сколько будет? – как-то отстраненно спросила Евгения.

– Детей, – сухо сказала Татьяна, – не мужиков же.

– А-а, – как-то длинно протянула Евгения, обернулась и посмотрела в ту сторону, откуда должен был идти поезд. Потом снова взглянула на Татьяну: – Не видно, задерживается, что ли? не знаю, как бог даст.

Это так между делом было сказано, что Татьяна сначала не поняла, что это ответ, и продолжала ждать.